И небеса пронзит комета

Хотя пока что вроде бы не стали. Ну или мне так кажется. Уверенности, разумеется, никакой: это настолько своеобразная публика, что в их странностях сам черт ногу сломит.

Ойген, кстати, по паспорту просто Евгений. Но папа его был венгр по имени Иштван, и, по-моему, переиначенное имя – дань почтения отцу, к которому Ойген был очень привязан. А может просто, что называется, выпендреж. Тем более что само понятие национальности сегодня, похоже, если не отмирает, то как минимум теряет свое значение. Глобализация во всей своей красе. Отдельные государства существуют, конечно, и до Мирового правительства нам еще далеко, но, чувствую, в итоге отличия между Чили и Японией станут чистой формальностью. Единое экономическое, культурное, научное и черт знает какое еще пространство. Корпорациям – а они сегодня опутывают своими щупальцами всю планету – так удобнее. Это новое устройство мира еще зыбко, все еще помнят сотрясавшие планету буквально четверть века назад локальные войны, безжалостно перекраивавшие политическую карту мира. Счастье еще, что ни один конфликт не дорос до применения ядерного оружия. И ясно, что сегодня люди боятся – вдруг все вернется. Этот страх, кажется, пропитывает саму земную атмосферу. Человек замирает в страхе перед тем, что хрупкое равновесие вновь нарушится и тогда мир может окончательно рухнуть в бездну.

Наверное, когда-то потом равновесие постепенно укрепится, ужас перед еще одним переделом мира ослабеет… Но пока наш покой – это та самая тишина, что царит в центре тайфуна. Пока главный правитель этого мира – страх.

На донышке моей чашки оставалось не больше глотка, когда я наконец увидел Ойгена. Дорогой модный плащ, кожаная папка под мышкой и зонтик-трость придавали ему элегантный, аристократический вид. Даже ростом он, вообще-то несколько коренастый, стал словно бы выше. Перейдя дорогу возле скверика, Ойген заметил меня и взмахнул рукой – мол, привет-привет, уже иду.

– Привет, дружище, – улыбнулся он, подходя к моему столику и пожимая мне руку. – Не буду спрашивать, как твои дела. И сам знаю.

Конечно, он знал. Еще бы! Я сам почти ежедневно заносил всю информацию о своем самочувствии в специальный блог – специально Центра и персонально для Ойгена.

– Ага. – Я улыбнулся в ответ. – Каждый раз ты мне старательно напоминаешь, что я у тебя под колпаком. Что-нибудь заказать?

– Я сам, – присаживаясь, остановил меня он. – Ты как насчет сосисок? Я голодный – ужас. Кажется, собаку бы съел.

– Горячую? – подхватил я немудреную шутку. – Вот и закажем по хот-догу.

Мне, откровенно говоря, есть не хотелось (мой аппетит просыпается лишь после хорошей нагрузки), но чего не сделаешь в хорошей компании. Сообщив подскочившему кельнеру о наших пожеланиях, Ойген откинулся на спинку кресла и расстегнул замочки на кожаной папке.

– Сперва о деле. Деньги перевели сегодня, все как обычно. Наверное, уже поступили на твой счет. Прости, что запоздал, не до того было, только после обеда смог канцелярщиной заняться.

Я кивнул. Деньги – вещь нужная, но счет мой и так не пустовал. Вот, кстати, еще одна странность моей «болезни». За лечение и обследование люди обычно платят сами – и платят немало. Мне же – человеку, по собственным ощущениям, совершенно здоровому – медицинское наблюдение не стоило ни цента. Наоборот, мои отчеты и регулярные анализы Центр оплачивал весьма щедро. Мы с мамой вполне могли бы жить на эти деньги даже без моей зарплаты. При том, что мама, инвалид, нигде не работает (кажется, с момента моего рождения). Тем не менее мы никогда не нуждались. И комнату Феликсу сдали не из финансовых соображений, а потому что за него попросили – наш дом подходил ему в качестве жилья идеально. Феликс упорно настаивал на оплате, так что мама в конце концов согласилась на возмещение трети коммунальных расходов.

Должно быть, моя «болезнь» какая-то очень уж интересная для медиков, раз уж они готовы так щедро раскошеливаться за возможность за мной наблюдать. Ну а мне не жалко.

– Теперь вот что… – Ойген тяжело вздохнул, явно собираясь сказать что-то не слишком приятное.

И я даже подозревал, что именно. У жизни «подопытного кролика» есть свои минусы. Главный из которых – невозможность «спрятаться». Ты все время на виду, о тебе знают абсолютно все. Ойгену, может, и не слишком нравится необходимость следить не только за моим состоянием, но и за поведением, никуда не денешься. Куратор.

– Там у нас очень недовольны тем, что ты сделал в прошлую пятницу, – буркнул он, не глядя на меня и нервно тягая туда-сюда замки дорогой папки.

Судя по этому жесту, «недовольны» – это мягко сказано. Ну, впрочем, не впервой.

– У меня не было выбора, – бесстрастно возразил я. – Здание уже пылало, снять человека с крыши было невозможно. Лестницу было не подогнать, а вертолет не успевал. Что ж, надо было бросить его и не спасать?

– Спас? – тихо-тихо спросил Ойген.

Зачем спрашивал? Сам ведь все знает. Я медленно покачал головой, уставясь в стол:

– Нет. Но шанс был, я не мог его не использовать. И не мог знать заранее, что…

Горело недостроенное здание, которое начали возводить где-то в семидесятых, а потом забросили. Таких недостроев и долгостроев хватает в любом городе мира. И горят эти коробки чаще, чем любые другие здания. По уму надо было эту шестиэтажку снести давным-давно (шансы на гипотетический – когда-нибудь – ввод в эксплуатацию были мизерными), но у муниципалитета вечно на это не хватало денег. Ну, теперь-то точно снесут.

Если вы думаете, что недострой – это каменная коробка, в которой нечему гореть, то вы ошибаетесь. Нет, ну бывают и чистые «коробки», ну так в них и пожаров не случается. Но как правило – и это скажет любой пожарный, – полыхают недострои за милую душу: пластиковые трубы, теплоизоляция, строительные отходы, вспомогательные материалы… Это если не считать того, что наносят в подобные «жилища» гнездящиеся там бомжи.

Ума вот только не приложу, за каким лешим деда-сторожа понесло на крышу. Разве что от огня спасался: загорелось на втором этаже, а в здании «без окон без дверей» тяга почище, чем в аэродинамической трубе. Когда я вылез на крышу, то увидел, как в клубах едкого дыма мечется в панике одинокая фигура, и услышал, как внизу начинают ломаться и рушиться балки перекрытий и лестничных проемов. Подогнать лестницу действительно было невозможно: из всех окон били фонтаны огня. Со стороны двора пламя было послабее, но перегнать туда лестницу мои коллеги внизу точно не успевали. И пожарный вертолет, даже если бы его вызвали моментально, тоже не успел бы.

Гудрон, которым заливают крыши, уже плавился под ногами, источая все новые клубы удушливого дыма (я сунул деду запасную кислородную маску).

И тогда я, прижав к себе перепуганного дедка, просто прыгнул вниз.

Ну, не совсем «просто». Боевку, чтобы увеличить планирующую поверхность, я все-таки расстегнул.

Но увы. Когда, приземлившись на полусогнутые ноги и моментально, как при парашютном приземлении, завалившись на бок, я покатился в обнимку с дедом сквозь засыпанные пеплом высоченные заросли бурьяна и каких-то дохлых кустарников, старик был уже мертв. Я сделал все, что можно было, но – бесполезно. Сердце его остановилось еще в полете, и запустить его не удалось. Возраст, нервное перенапряжение, ну и дымом успел надышаться.

– Шанс? – Ойген укоризненно покачал головой. – Ты прыгнул с шестого этажа…

– Ну извини. Цеплять самоспас было не за что. Да и времени не было.

– Черт бы тебя побрал, – вздохнул он. – Хорошо еще, журналистов и телевизионщиков удалось удержать на расстоянии. Им-то как раз сказали, что ты спустился по тросу. Не вздумай ляпнуть кому-нибудь, что там его, видите ли, не за что было цеплять. Представляю, что они понаписали бы. Все первые полосы вопили бы о твоем прыжке. А так – обошлись короткими новостными сообщениями. В общем, на этот раз мы выкрутились. – Ойген помолчал и, вздохнув еще глубже, продолжил нарочито официальным, каким-то скрипучим голосом: – Макс, в следующий раз можем и не выкрутиться. Ты не должен забывать, что наша основная задача – не привлекать к тебе внимания. Одна из основных. Лишнее внимание сорвет все исследования, весь накопленный материал так в итоге и пропадет без обобщений и выводов.