i-o

Я беззвучно завыл от боли, гнева и бессилия, в то время как они заставляли меня смотреть, как Призма медленно исчезает в утробе дробилки.

С конвейера она сошла и на конвейер вернулась.

Я слышал, как она раскалывалась на куски, с ужасом понимая, что звук, с которым она гибла, был похож на долгий, несмолкающий стон.

Только глубокой ночью (хотя настоящей ночи у нас никогда не бывает), когда клубы ядовитых газов слегка развеиваются, я выхожу на поверхность из ямы, в которой я сейчас работаю. Она накрыта крышкой с люком, через который я выбираюсь наружу. Они соорудили ее для меня из обломков моей времянки.

Они, мои собратья, больше не тревожат меня. Почему — я и сам не знаю.

Возможно, они поняли, что жестокость их поступка оказалась гораздо большей, чем они полагали вначале. Возможно, они до сих пор слышат ее стоны, раздающиеся, когда фонари зажигают свои огни.

Мое тело уже вполне оправилось от травмы, пережитой той ночью. Но мой рассудок оказался не столь крепким.

Теперь, когда я дышу, я чувствую шрамы на внутренней поверхности моих легких. Я знаю, что они сделали со мной и с нею.

Никем не стесняемый, я брожу глубокой ночью по протянувшейся на многие мили свалке.

Я ищу ее среди мусора, среди обломков, среди камней. Среди разбитых фар и расколотых лобовых стекол. Битых бутылок и оконных стекол. Хромированных пластин и колпаков от автомобильных колес.

Я вглядываюсь каждую ночь в тысячи пустых, одноцветных отражений.

Они пустили ее на переработку. Смешали с сырьем. Она существует теперь в иной форме.

Но они не в силах полностью разрушить ее.

Она где-то здесь, неподалеку. Она нарушает монотонную бесконечность потока продукции, которую мы укладываем в грузовики, которые доставляют наши изделия заказчикам. С гордостью я понимаю, что теперь она передает свое знание не только мне, но и тысячам других.

Но мне так ее не хватает.

Однажды я найду ее вновь, если только она не найдет меня раньше.

Коаксиальное существо [там наверху]

Здесь на вершине опор ЛЭП я живу с постоянным треском статического разряда в ушах.

Сеть электрических подстанций и соединяющих их телеметрических линий и силовых кабелей раскинулась высоко в небе над городом, словно коаксиальная паутина, сплетенная гигантским механическим пауком. Если это так, то я и мои коллеги-инженеры — всего лишь мухи, попавшиеся в эту паутину.

Приближалось время очередного импульса перенапряжения (они производились в строгом соответствии с графиком по команде атомных часов, но большинство из нас в этом вопросе по-прежнему полагались на свое шестое чувство), поэтому нам полагалось свернуть все работы и направиться в ближайшее убежище-изолятор.

Система постоянно находилась под статическим напряжением, но от него мы были надежно защищены диэлектрическими костюмами и перчатками. Однако во время импульса, когда разряд в несколько сот тысяч вольт проносился по силовым проводам яростным и стремительным потоком, нам приходилось укрываться в шарах из вулканизированной резины, в каждом из которых помещалось по одному человеку. Шары эти были размещены примерно на равных расстояниях между опорами ЛЭП и телеметрическими вышками и походили на коконы из неприятно пахнущего латекса.

Телеметрические линии разбегались на десятки миль во всех направлениях, сплетение тончайших шин толщиной в лист бумаги, труб футового сечения и спиралей из покрытого пластиком стекловолокна, подвешенных к вышкам на металлических растяжках. В сотнях, а иногда и в тысячах футов под ними лежал Рейкьявик — скопление бетонных уродцев, многоэтажных домов, небоскребов, покрытых копотью и заразой, и жирных черных вен транспортных артерий, струящихся между ними. Мы же были так высоко, так близко к серому, как сталь, небу, что, казалось, стоит нам только пожелать — и мы коснемся рукой легких, как газ, облаков.

Я полз вдоль далеко протянувшегося щупальца из пучка металлических труб, пристегнувшись к нему тяжелой металлической цепью, соединенной с поясом. Это была простая предосторожность: мы, инженеры-высотники, почти никогда не теряем равновесия. Вдалеке виднелись мои коллеги, которые ползли по другим отросткам разветвленной телеметрической сети ради минутного отдыха внутри вулканизированных маток.

Наконец я добрался до убежища-изолятора, расположенного в развилке телеметрической вышки на высоте восьмисот футов над землей, разодрал руками края лаза, словно открытую рану, и вполз внутрь, на ходу отстегивая страховочный пояс.

Только тут, в багровом полумраке резинового чрева, мы начинали понимать, при каком шуме нам постоянно приходилось работать. Высотные ветры скребли и царапали по металлу опор, гудели силовые провода, статические разряды стрекотали беспрерывным белым шумом, — мы так привыкли ко всем этим звукам, что почти уже их не замечали. Пока, разумеется, не погружались в ватную тишину наших резиновых убежищ.

До импульса оставалось меньше минуты. Часто я находил внутри убежищ следы пребывания моих предшественников — недоеденную пищу, бутылки с водой, неисправный инструмент или мешочек с электрической арматурой, — но на этот раз в убежище было пусто. В углу мерцал экран маленького черно-белого телевизора, который по непонятной причине имелся внутри каждого убежища. Я скинул рюкзак и открыл его. До импульса оставалось тридцать секунд. В этот момент всем полагалось уже находиться внутри. Каким-то образом мы всегда умудрялись находить вовремя пустой резиновый шар и никогда не укрывались в убежищах вдвоем — по крайней мере, я никогда не попадал в подобную ситуацию с тех пор, как семь лет назад покинул Низковольтье. Между нами существовала какая-то необычная связь, не нуждавшаяся ни в тренировке, ни в осознании и возникшая, очевидно, вследствие совместного нахождения на этой высоте, и мы не нуждались в контакте в обычном понимании, чтобы сделать эту связь физически ощутимой или укрепить ее.

Из рюкзака я извлек устройство, которое мастерил уже на протяжении нескольких месяцев. У меня ушло немало времени на то, чтобы найти все необходимые детали в редких на этой высоте свалках механических отходов, так что я совсем недавно закончил работать над ним. Устройство это было плодом любопытства, которое терзало меня с первых дней работы на ЛЭП, и которое, как мне было известно, было иногда не чуждо и другим работникам…

Любопытство это питалось желанием увидеть провода и трубы в тот миг, когда импульс проходит по ним — увидеть мир Высоковольтья окутанным голубой вуалью электрического импульса в один и две десятых мегавольт.

Мы не могли выглянуть из убежища даже в щелочку, чтобы посмотреть на это собственными глазами. Стоило приоткрыть хотя бы чуть-чуть резиновый клапан убежища, как чудовищная энергия ворвалась бы внутрь. Я только однажды видел, чем кончаются подобные попытки, — это было, когда мы вынимали из убежища обугленную нижнюю половину человеческого тела. Верхняя половина, оставшаяся снаружи, превратилась в углеродную пыль и осыпалась на крыши домов в Низковольтье.

Вот почему я изготовил на основе сварочных очков это устройство. Надев его, я увидел размытое изображение окружающего мира сквозь толстые красные резиновые стенки убежища. Систему зеркал и УФ-преобразователей я встроил непосредственно в очки, а не поместившаяся внутрь электрическая схема болталась сбоку, прикрепленная к дужке куском изоленты. Это было грубо сработанное, неудобное изобретение — после нескольких минут пребывания в нем я практически слеп на пару часов, — но результат того стоил: дарованная немногим возможность лицезреть лики божеств и вирусов, явленные в белой короне статического разряда.