И обонял Господь приятное благоухание

Сегодня я лучше вижу странное противоречие между этим человеком и тем Вайаном, которого я видел ночью за делом, когда он со свистом хлестал Марию Елену розгами между ляжек, в то время как его жена, взяв в рот его член, заставляла его кричать так же громко, как и девушку! Но мне тогда было семнадцать лет, и я не мог, как в дальнейшей своей жизни, осложнять отношения с таким важным человеком. Сейчас, когда я пишу эти строки, мне приходится напрягать свою память, чтобы поверить в это: я на два года старше, чем месье Вайан в день смерти, и мне на десять лет больше, чем ему было тогда, когда произошли события, о которых я рассказываю. Время обнажает истину, отфильтровывая самое ценное. Поэтому воспоминание о контрасте между месье Вайаном-ботаником и месье Вайаном-эротоманом стирается. Время и моя память соединяют обе части картинки — прививочный нож садовника и розги — в один образ, который способен скрасить настоящее.

Мы долго стояли у высокой стены его дома, и месье Вайан подробно рассказывал мне о деревьях в своем саду и о том, как он о них заботится. «Посмотри наверх, — сказал он, — это мой кабинет. А прямо над ним, под крышей, к крепежным балкам подвешены розги. Туда-то ты и придешь со своей подружкой. Это будет ночь с испанкой-единорогом. Но берегись, мой мальчик. На этот раз испытание будет тяжелым».

«Мне нравится, что ты называешь меня месье Вайаном, — сказал он мне на обратном пути. — А ты знаешь, что я написал пьесу, которую назвал „Месье Жан“? Ну конечно же, ты не знаешь. Я очень люблю эту пьесу. Это своего рода автопортрет. На самом деле я писал историю Дон Жуана, представляя себя на его месте. Месье Жан, месье Вайан, как видишь, ты попал в точку. Но ты часто все правильно понимаешь, мой милый Манжен. Поэтому мне нравится быть с тобой… и с твоей милой подружкой-испанкой. Ты любишь театр…»

Вайаны собирались уехать вечером, поэтому к шести часам мы вернулись с прогулки. Это и понятно. Непонятно было другое: в тот момент, когда мы въехали во двор дома священника, Мария Елена вышла из комнаты Элизабет Вайан; я заметил их на деревянной галерее, Элизабет-Лизина, обняв Марию Елену за талию, смеялась, и Мария Елена тоже.

Прощаясь, все были возбуждены, обнимались, дата начала репетиций «Элоизы» была назначена, и все радовались, что скоро увидятся.

Когда все стихло, я спросил Марию Елену:

— Что у тебя было с Лизиной?

— Ничего, уверяю тебя, ничего.

— А что она сказала тебе по поводу Мейонна?

— Что я могу начать работать у них, когда захочу. Или, точнее, когда моя мать захочет. Но она ее уже уговорила. Да, еще она сказала, что тебя тоже всегда рады видеть.

— А чем вы занимались все время, пока были вдвоем?

— Ничем, я же тебе сказала. Мы ничего не делали. Мы только говорили о Мейонна.

— Поклянись в этом перед Богом!

— Я не могу.

— Тогда поклянись Девой Марией и Христом!

— Она хотела видеть меня голой.

— И все?

— Она сказала, что смотрит на меня как на скульптуру.

Какое-то время я уже чувствовал запах Марии Елены — настойчивый, сильный, как будто ей хотелось говорить и исповедоваться. «Вдыхай меня, — говорил ее запах, — я сладкий, я морской, я тихо струюсь меж влажных ляжек моей госпожи, выдавая волнение и удовольствие, испытанные сегодня днем». Славный запах. Нежный запах, который раскрывает мне секреты юной девушки, которую я люблю.

Но… любил ли я Марию Елену? Я с удивлением и радостью понял это; сейчас я впервые признался себе в чувстве, которое я к ней испытывал. Ах, мне будет нелегко с Вайанами, подстерегающими, словно волки! Ладно, там будет видно, я не хочу волноваться и страдать. Сейчас мне семнадцать лет, и, слава богу, у меня все впереди.

XII

Кем же на самом деле был месье Вайан? До сих пор, спустя столько лет, я думаю об обаянии, под которое попадаешь при первой же встрече с некоторыми людьми. Месье Вайан очаровывал меня своей легкостью. Я помню зависимость, в которую впал после встречи с этим человеком. Его власть, которую он всегда называл своей «верховной властью». Ему было пятьдесят три года, когда я впервые увидел его во время посещения супругами Грима. За три года до этого он получил Гонкуровскую премию за роман, которого я не читал, хотя и позже не прочел ни строчки из Роже Вайана, но я знал, что его слава была скандальной, политической, вызовом обществу. Наверное, писатели очаровывают. Даже те, которых ты не читал. Очаровывают литература, молва, крамола и имя выдающегося писателя. Точнее, в этом человеке была необъяснимая притягательная сила… Властное обаяние, дерзкое, страстное, которое усыпляло, парализовывало или очаровывало его жертву. Жертву с первой же встречи.

Но был ли я жертвой? Или влечение, которое я к нему испытывал, проистекало просто от счастья общения с выдающимся человеком? До сих пор я был близким другом аббата Нуарэ, человека светлого и праведного. Я также восхищался нашим епископом и любил его, образованного, приветливого и жизнерадостного человека. Но никто из священников никогда не требовал от меня полного и немедленного подчинения своей персоне, как потребовал от меня Роже Вайан сразу же, лишь только я остался с ним наедине. Или с этой знойной парочкой. Подчинение или покорность, состояние, да, состояние зависимости, которое, как мне кажется, вызывают у наркомана только алкоголь и наркотики. Именно так и было. Вайан одурманил меня. Судя по силе его власти и по неотразимым эффектам, в которых я не разбирался, полностью отдаваясь приятным и новым для себя переживаниям, дело было довольно верное и довольно тонкое, чтобы проявляться в малых дозах.

Вопрос оставался открытым. Можно ли попасть под влияние писателя, преклоняющегося перед злом, так же как под влияние священника, чистого, великодушного человека, посвятившего себя добру? В детстве и в юношестве меня привлекало простодушие месье Нуарэ и образованность месье Буадесерфа. Возможно, я сам попал в ловушку недобросовестного писателя. Но Вайан не был олицетворением зла, злобы и мрака. Его книги не желали зла. Его ясный ум не желал зла. Он, как поется в песне, верил в «будущее человека». Странно, но у меня появлялось все больше и больше причин, чтобы считать месье Вайана святым. Во-первых, от месье Вайана не исходило дурного запаха. Как я уже говорил, от него пахло чистотой, в чем я постоянно убеждался, и он любил чистоту. Он был чист телом и духом. Любил бескорыстие, героизм, научные крайности и бросал вызов косности. Однажды, когда я заговорил с ним о святости, он резким тоном возразил мне, что было только два святых за всю историю человечества. Святой Игнатий Лойола, который был солдатом и требовал от солдат своей армии, иезуитов, абсолютного повиновения: perinde ac cadaver^[2]. И святой Франциск Ассизский, который отказался от всего ради бедности перед Богом. Был еще третий, с грустью добавил он, в Советском Союзе. Но это был дьявол, облачившийся в рясу святого Сталина.

Я говорил о легкомыслии. Чем больше я вспоминаю, тем больше это качество месье Вайана кажется мне поразительным и трогательным. Не пустота и даровая прозрачность графоманов. Месье Вайан был легкомысленным человеком, потому что не знал угрызений совести, игнорировал условности и не проявлял уважения к общественному устройству. Он был легкомысленным, уж я-то знаю, и немного надломленным, так как забросил религию своего детства, отказался от веры, от Бога, от всякой формы вероисповедания. Легкомысленным, так как порвал со своей семьей, и когда его одолевали воспоминания, как смутная, тягостная тоска, то он заглушал ее алкоголем, иногда наркотиками и постоянно неистовыми плотскими наслаждениями.

Святой Сталин? Вайан редко говорил о нем. Однажды, когда он был возбужден, я решился спросить его о запахе, который был у низвергнутого идола. Он бросил на меня свой суровый взгляд и выпалил: «Запах Сталина? Братская могила. — И вполголоса добавил: — Я любил Сталина и оплакивал его; но он был тираном, и я убил его».

Об обаянии месье Вайана можно было судить и по тому, что я ни разу, даже во время событий, о которых я расскажу, не сомневался в его искренности, в его полном и искреннем расположении ко мне. Мне кажется, что его очарование усиливалось еще и тем, что месье Вайан не приставал, ничего не требовал, не пошел бы ни на какую сделку, не стал бы размениваться на мелочи. Если он чего-то хотел, он этого требовал. Если ему нужно было чье-то тело или голова, он отдавал приказ — и готово. Объект подчинялся, отдавался ему, и супруги Вайан пользовались им. Так было и с Марией Еленой, и, стоит ли говорить, со мной; мне удалось узнать из одного очень деликатного расследования, начатого по приказу епархии, что супруги всегда занимались этим вместе. Мало кто смог устоять перед ним, но ни расследование епископа, ни ходившие слухи об этом не упоминают.

XIII

Было очень холодное утро, когда в конце сентября я приехал в Мейонна на автобусе. Осень начинала золотить деревья на склонах Ревермора. Солнце стояло уже высоко. На востоке деревенские домики жались к горе, на западе за поселком тянулись равнина, затянутая туманом долина Соны, парижская и лионская дороги. В это утро в воздухе чувствовался бодрящий аромат вспаханной земли, реки и трав. Я нашел месье Вайана в саду, с секатором и с окулировочным ножом в руках, и долго «помогал» ему в питомнике, хотя помогал, это слишком громко сказано! Как я заметил позже, ему просто нравилось мое присутствие, хотя я ничего и не делал. Но мое бездействие восхищало меня, и в это утро я ощутил истинный покой, глядя, как работает хозяин дома, — набор ножей, ловкие пальцы, делавшие надрез, вставлявшие черенок и заделывавшие его, как зашивают рану.