И огонь пожирает огонь

— Знаю, — говорит Мария.

— А ведь куда лучше защищаешь то, что с кем-то разделяешь… Более того, если не выполняешь своего долга в отношении других, то не выполняешь его и в отношении себя…

— Но вам необходимо так думать. Собственно, мне тоже, — признается Мария.

Кто это сказал: «Расстояние между холмами всегда одно и то же, но стоит только эху связать их…»? Однако главный вопрос так и не был задан. И вот он прозвучал:

— Но все-таки почему именно вы, Мария? Ведь в партии достаточно девушек.

— О-о, старая история! — отвечает Мария. — Монтекки иногда избирают Капулетти.

* * *

Мануэль был ошеломлен: одной фразой Мария все поставила на место. Ему бы обернуться и поблагодарить ее хотя бы взглядом. Но вместо этого он вжимается в крышу и слушает, как на улице хлопают дверцы машины.

— Мария! — шепчет он. — Мария, мне это совсем не нравится.

— Что? — сразу насторожившись, спрашивает она.

— Прямо против дома остановилась машина. Внешне она ничем не отличается от других, но на ней — радиоантенна, и я достаточно хорошо знаю одного из троих, сидящих в ней…

Слышатся голоса. Как всегда, торопливо хлопая крыльями, удирают воробьи.

— Да это Прелато, собственной персоной, — продолжает Мануэль. — Прелато по прозвищу Серый Гном, комиссар этого участка; большую глупость мы сделали, что вовремя не убрали его. Он оглядывает дом. Посмотрите сами.

Он отодвигается, и Мария занимает его место. На тротуаре стоят трое мужчин. Самое тревожное, конечно, то, что часовые, один за другим, отдают им честь. Присутствие комиссара выдает лишь копна волос с проседью на уровне плеч его приспешников — двух здоровенных, почтительно внимающих ему молодцов, которые тоже наполовину скрыты машиной. Проходит долгая минута; над неподвижно стоящим комиссаром вьется дымок сигареты.

— Все ясно, — говорит Мария. — Они не хотят просто вламываться в дом дипломата и потом иметь неприятности. Поэтому они ждут Фиделию, чтобы она им открыла.

Воздух густеет от тишины, нарушаемой лишь назойливым жужжанием мухи, бьющейся в паутине. Мария сидит неподвижно; распущенные волосы падают на пеньюар — если эти скоты оправдают свою репутацию, они-то уж наверняка сорвут с нее пояс. Впервые в жизни Мануэль чувствует свои зубы так, как чувствуешь пальцы, и удивляется возникшему у него неодолимому желанию кусаться, которое никак не вяжется с нежными интонациями, звучащими в голосе. Но разве он говорит? Он вовсе в этом не уверен. Он будто не слышит собственных слов: «Простите меня, Мария, за то, о чем я только что думал, за тот кошмар, в который я вас вовлек. Я вам так благодарен, Мария, — за вашу помощь, за спокойствие, за ту жизнь, какую мы должны были бы прожить вместе. И я благодарю вас за то, что на мгновение вы разделили со мной мою».

Просто молитва, пламенная мольба, захлестнутая волнением. Случай неподвластен логике; сначала он все устраивает как нельзя лучше, потом сам же все злобно разрушает. Волны рыжих волос всколыхнулись — Мария откидывается назад, приоткрыв зеленые глаза и чуть запрокинув лицо, которому сегодня вечером, возможно, грозит небытие. Что это — попытка собрать все мужество или покорность судьбе? Недопонимание или забота о достоинстве? Веки опускаются, губы секунду шевелятся беззвучно. Потом, улыбнувшись, она спокойно говорит:

— Вот и Фиделия.

X

Фиделия идет, глядя в землю, она слишком поглощена мыслями о сидящем в тюрьме муже, о болеющих корью дочках, чтобы обращать на что-либо внимание. На ней — вечное желтое платье в коричневую полоску и косынка, завязанная на затылке; покачивая бедрами, она шагает в своих стоптанных холщовых туфлях на разодранной веревочной подошве. Она уже достала из матерчатой сумки, которая свисает у нее с руки, связку ключей на медном кольце, которую она никогда никому не доверяет: один ключ с четырьмя зубцами — от замка со сквозной скважиной — отпирает калитку; второй ключ — к нему надо приноровиться — от задвижки на входной двери; третий — от всех шкафов. Фиделия останавливается, всовывает ключ с четырьмя зубцами до конца в замочную скважину, и язычок издает два маслянистых щелчка. Калитка отворяется… Но что такое? Кто-то подбегает к ней сзади: хватают за одну руку, за другую, вырывают ключи. В то время как за ее спиной пискливый голос объявляет:

— Полиция! Вы ведь госпожа Кахиль, верно? Мы войдем вместе с вами.

— Но, господа… — пытается протестовать Фиделия.

Пытается, ибо она — жена заключенного, и ее удивляет лишь место, какое они выбрали для допроса. Ее приподнимают и тащат. До самого крыльца она не касается земли; внутри дома, когда за отсутствием свидетелей проявление мягкотелости становится излишним, один из молодцов выкручивает ей запястье, Фиделия стонет:

— Ой, мне же больно.

Человечек, говорящий дискантом, возникает перед ней и, стремясь показать, что, несмотря на свой маленький рост, он тут начальник, награждает ее четырьмя звонкими размашистыми пощечинами.

— А теперь поговорим. Только сначала разденься.

Оторопь Фиделии приводит его в восторг. Он разражается хохотом, а его дюжие заплечных дел мастера поставили свои ножищи на пальцы Фиделии и, как бы случайно, с ухмылочкой давят на них.

— Да-да, — подтверждает комиссар, — женщин я допрашиваю только голышом. Психологию надо знать! Когда у женщины все потайные места наружу, она откроется и в остальном. Скидывай платье.

По правде говоря, Фиделия не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, поэтому хорошо знающие свое дело молодчики сами хватают подол ее платья и рывком тянут его вверх, не заботясь о том, что где рвется. Вслед за платьем в мгновение ока с нее срывают косынку, потом комбинацию, от которой отлетают бретельки, и дрожащая Фиделия остается в лифчике и трусиках.

— Тебя зовут Фиделия Кахиль, ты родилась в Сан-Педро, тебе двадцать три года, ты замужем, и у тебя две дочки, — говорит комиссар. — Муж твой — коммунист, это все знают, и к тому же он стрелял в наших солдат. Он бежал, но мы нашли и арестовали его. Видишь, я все знаю… Луис, снимай с нее лифчик! А ты, Рамон, — трусы!

Соскальзывает с плеч лифчик, трусики жгутом скатываются вниз. И двумя матерчатыми браслетами охватывают щиколотки — Фиделия невольно переступает с ноги на ногу, стараясь освободиться от них, как и от туфель. Она выпрямляется — золотисто-бронзовая статуя, длинные черные волосы падают по плечам, такие же темные, как и священный треугольник, от которого комиссар с трудом отрывает прищуренный взгляд. От него не укрылись искорки гордости и целомудренного презрения, что зажглись в глазах Фиделии, — она стоит перед ним нагая, но вся собранная, как пружина.

— Ну вот, видишь, не так уж трудно поделиться своим маленьким капитальцем, — сюсюкает комиссар. — Не люблю делать комплименты, но на тебя куда приятней смотреть без всех этих тряпок… Ну как тут не возмущаться! Подумать только, чтоб какой-то негодяй всем этим пользовался, — где же справедливость! Пошли! Для начала осмотрим эту халупу. Ступай вперед…

Чистая формальность. Хорошо разработанный сценарий. Фиделия — во главе (одна рука на груди, другая прикрывает низ живота — чем не античная Венера); комиссар — сама снисходительность и благодушие, — стуча каблуками, следует за ней; третьим идет Луис, а Рамон замыкает это странное шествие. Они обходят по очереди гостиную, кухню, детскую, комнату для гостей, кабинет, внимательно все оглядывая, но ни к чему не притрагиваясь. Заканчивается осмотр, естественно, в спальне Легарно. Если комиссар и не заметил тревожного взгляда, который Фиделия бросила на потолок, проходя под трапом, то он с лихвой мог насладиться ее смущением, когда принялся внимательно разглядывать супружескую постель, накрытую пушистым покрывалом из шкур альпага. Подручные, усмехнувшись, отвернулись. А Серый Гном вдруг проникся сочувствием.

— Это же глупо, — шепчет он, — ты — такая молодая, и фигура классная, и вся жизнь у тебя впереди, и двоих детей еще надо растить. А муж твой в тюряге, да с таким обвинением, что без моего вмешательства у него нет никаких шансов оттуда выскочить. В принципе-то за вооруженное сопротивление делают «ба-бах»…

Звук сопровождается жестом, имитирующим расстрел. Фиделия застывает. А комиссар с отеческой улыбкой садится на край кровати. Облизнув губы, он глотает слюну.

— У тебя и у самой-то, милочка, рыльце в пушку, и, если ты не будешь очень-очень послушной, могут выйти большие неприятности. Я немного знаю твоего хозяина, и я даже мог бы предъявить ему кой-какой счет. Он нас не любит — это его дело, но мое дело, вернее, моя работа — следить за тем, что он замышляет. Кстати, ты не замечала здесь ничего подозрительного?