И пели птицы...
Шрифт:
Сон подкрался к Джеку незаметно, как коварный враг. Перед глазами его поплыли уже не зловещие лампы больничной палаты, но светильники огромного бара в пабе на Ли-Бридж-роуд: мужчины в костюмах и шляпах с низкими тульями, поднимающийся к потолку дым, удерживаемые на отлете бокалы с элем. Эту картину сменили другие, безостановочно следовавшие одна за другой: кухня родительского дома в Степни; парк, собака; снова освещенный, набитый людьми паб; лицо Джона, милого мальчика. Джек сознавал, что его манит огромный соблазн — душевный покой, сон, на который ему пришлось бы обменять жизни своих товарищей, и не понимал, что уже спит, свесив голову вперед, уложив ее на грудь между ноющими плечами, которые без передышки трудились много часов, кроша французскую землю.
Он
— Фамилия? — Голос принадлежал офицеру.
— Файрбрейс, сэр.
— А, это вы, Файрбрейс, — услышал Джек удивленный голос капитана Уира.
— Вы спали? — холодно спросил второй офицер.
— Не знаю, сэр. Я просто не вслушивался и…
— Вы спали на посту. Вашим проступком займется трибунал. Извольте явиться ко мне завтра в шесть. Пусть вас приведет сержант. Наказание вам известно.
— Да, сэр.
Джек смотрел, как двое офицеров уходят, как сворачивают налево в конце стрелковой траншеи, как светятся в темноте красные кончики их сигарет.
Его сменил Боб Уилер, тоже проходчик. Вернувшись в свою траншею, Джек увидел спавших под деревянной рамой Тайсона и Шоу. Для него места там не осталось, поэтому он вытряхнул из пачки пригоршню сигарет и пошел по ходу сообщения назад, миновав неуверенно окликнувшего его часового. Потом перелез через тыльную стену окопа, отведенного группе огневой поддержки, и оказался среди наваленных под защищавшим их от дождя брезентом груд боеприпасов и продовольствия. Вход в окоп охраняли рядовые под командованием сержанта, Джек подошел к ним, они его признали. Он сказал, что идет к нужникам, и солдаты его пропустили.
Он нашел не поврежденное осколками снарядов дерево, присел под ним, закурил, втянул в легкие дым. До войны он к табаку не притрагивался, но теперь курево стало для него величайшим утешением.
Если трибунал сочтет его виновным, он может попасть под расстрел. Проходчики все в большей и большей мере становились частью армии; их хоть и не подвергали унизительной муштре и взысканиям, которые для воспитания боеспособности приходилось сносить пехотинцам, однако статус обособленности, которым они обладали поначалу, был давно утрачен. Когда Джек прибыл с земляками-лондонцами, Алленом и Мортимером, под Ипр, им сказали, что здесь они до конца войны и пробудут, — в отличие от сменявших друг друга пехотных частей, — однако их постоянно беспорядочно перебрасывали с места на место, усиливая сумбур, во избежание которого и создавались их подразделения. Минеры обратились в бойцов, от которых ожидали умения убивать врагов не только снарядами, но, если потребуется, и штыками, и голыми руками.
Не такой жизни ожидал Джек, когда добровольно записывался на военную службу. В свои тридцать восемь он, естественно, мог ее избежать, однако в Лондоне работы для него не было. Маргарет была на десять лет старше его, ей хватало забот и с Джоном. Она ухитрялась время от времени подыскивать место уборщицы, однако ее заработков им на жизнь не хватало. Джек не думал, что война сильно затянется; он сказал Маргарет, что через год вернется домой с половиной сэкономленного жалованья.
Маргарет была практичной женщиной ирландских кровей, которую Джек привлек чувством юмора и добротой. Они познакомились на свадьбе одной из ее восьми сестер, выходившей за товарища Джека по работе. На вечеринке после венчания Джек пил пиво и показывал детям фокусы. У него было большое квадратное лицо, волосы он расчесывал на прямой пробор. Маргарет понравилось, как он разговаривал с детьми, прежде чем присоединиться к другим приглашенным на свадьбу мужчинам и начать рассказывать им анекдоты.
— Я старая дева, — сказала она, когда Джек заглянул к ней неделю спустя. — Вам вряд ли захочется появляться со мной на людях.
Однако он точно знал, чего хотел, и через три месяца они поженились.
И сейчас, раскуривая под деревом новую сигарету и вслушиваясь в визг снаряда, перелетавшего через линию британских окопов примерно в полумиле
южнее, Джек Файрбрейс обнаружил, что его бьет дрожь.Он считал, что неподвластен смерти, полагал, что приучил себя к мыслям о ней, — оказалось, это не так. Если его признают виновным, то на рассвете отведут одного в какое-нибудь уединенное место подальше от линии фронта — на лесную просеку, в обнесенный стеной двор фермы, — и расстреляют. И сделать это прикажут солдатам его подразделения, минерам и землекопам, людям, которых не обучили стрелять даже по врагам. У одних заряды будут холостыми, у других нет, и никто никогда не узнает, чей выстрел окажется смертельным — Тайсона или Шоу, Уилера или Джонса. Он упадет, как падали в грязь миллионы убитых: подмастерья саксонских хлебопеков, сельские батраки из Франции, фабричные рабочие из Ланкашира, — земля вобрала в себя много плоти и крови.
Джек не мог думать об этом без трепета. Каждый солдат ожидает смерти в бою или во время атаки: от пули снайпера, от разрыва снаряда или мины, от взрыва в туннеле — каждый постоянно помнит, что любое мгновение способно привести с собой смерть, принимающую множество обличий, опознать которые трудно. Но постепенно Джек свыкся и с этим. Всякий раз, как его часть отводили на отдых, ему требовался целый день сна, чтобы привыкнуть к отсутствию постоянного страха, и только после этого он вновь обретал способность смеяться и рассказывать байки, ощущая, как его товарищей с головой накрывает прилив облегчения. Однако безразличие, которое он в себе взращивал, относилось к гибели врагов, а также соратников и друзей, но, признался он самому себе, не касалось перспективы его собственной смерти.
Джек опустил лицо в ладони и стал молить Бога о пощаде. У него не было ни дела, которое он стремился завершить, ни особого предназначения: ему просто хотелось снова увидеть Маргарет. Хотелось коснуться волос Джона. Мой сын, думал он, сидя под дождем, мой любимый мальчик. Погибнет он или выживет, для исхода войны это значения не имело, как не имело никакого значения то, что сегодня оторвало голову Тернеру, а завтра то же самое может случиться с ним, или с Шоу, или с Тайсоном. Пусть умрут они, без всякого стыда молился Джек, пусть погибнут, но, Боже, прошу тебя, сохрани мне жизнь.
Всю эту ночь Джек просидел под деревом — одинокий, никому не нужный, — силком извлекая из сознания воспоминания о своей жизни и о том, что он успел сделать, в надежде на то, что они послужат утешением, если ему придется встать перед шеренгой нацеленных в его сердце винтовок. Он вспоминал футбол на Хакни-Маршиз, товарищей, с которыми работал на строительстве лондонской подземки, полузабытые лица и голоса детства, вспоминал сына. И не нашел ничего, способного доказать необходимость сохранения его жизни. Под конец в памяти замелькали лишь обрывки картин раннего детства: вот он сидит перед кухонным очагом, вот мама склоняется над его кроватью, чтобы поцеловать, и он слышит ее запах. А следом пришло желание заснуть, признать свое поражение.
Он встал, потянулся, разминая затекшие руки и ноги, добрался, крадучись, до своей позиции и пристроился рядом с Тайсоном и Шоу. А перед самым рассветом отправился на поиски сержанта Адамса.
— Ладно, пойдем, — сказал Адамс. — Приведи себя в порядок. Ремень подтяни.
Он не принадлежал к числу тех сержантов, которых боятся солдаты, обладал насмешливым чувством юмора и редко повышал голос. Подчиненные втайне обожали его.
— Слышал я о твоих делах, — сказал он. — Заснул на посту.
Джек промолчал. Он был готов к смерти.
— Может, тебе и повезет. Некоторые из молодых офицеров погорячатся да и остынут. А мистер Рейсфорд — он чуднее всех, кого я знаю. Сам себе закон. Вон туда.
Адамс провел его по узкой траншее, ведущей к нескольким землянкам, указал на вход в последнюю и велел Джеку дальше идти самому.
Поверх бруствера траншеи Джек окинул взглядом начинавший сереть мир: сожженные и разбитые деревья, зеленые когда-то поля, ровно буревшие там, где землю изрыли снаряды. Он уже примирился с тем, что покидает все это.