И придут наши дети

— Да нет, — он попытался придать своему голосу былую уверенность, — такие вещи нельзя связывать… и сравнивать…

— Не понимаю почему…

— Потому что я ведь не положительный герой. Такие есть только в книжках, да и там теперь их нет.

— Не занимайся самокритикой. Мне это ни к чему. Я хочу только, чтобы ты меня понял. Ответь, наконец, однозначно, от этого зависит мое решение. Мне просто надоели эти иллюзии… Равно как и твои иллюзии по части газеты…

— Мечты… — сказал он задумчиво. — Во всем этом наши мечты…

— Да, да, — она кивнула и сломала сигарету, — но от мечты не рождаются дети.

— Подожди еще немножко, — попросил он после паузы, — хотя бы еще неделю…

— Какой смысл? — Плечи ее бессильно опустились. — Неделя, месяц, год… До каких пор?..

Прокоп улыбался, отвечал на вопросы, о чем-то еще говорил с Катей, потом с ответственным секретарем, с молодым Якубцем, сходил вымыл руки и выкурил две сигареты, и все это время у него было ощущение, что он поднимается вверх по узкой тропинке, и где-то посреди дороги он едва не расплакался от внезапного, изматывающего понимания, что ничего не разрешилось, что он пойдет с этим грузом неуверенности дальше, к самой вершине.

4

— Порубан слушает.

— Это я, Матлоха.

— Ты?

— Я!

— Здравствуй, Юрай.

— Здравствуй, Михал. Не помешал?

— Нет. Нисколько.

— Дай, думаю, позвоню…

— Очень мило с твоей стороны. Что у тебя нового?

— Да ничего. А у тебя?

— Тоже ничего.

— Кажется, будет дождь. У вас тоже?

— И у нас.

— Кажется, будет хорошая гроза.

— Да и у нас, похоже, будет хорошая гроза…

— Гм… Я, действительно, не отрываю тебя, Михал?

— Действительно, нет. Рад тебя слышать, Юрай.

— Я только хотел услышать, что у тебя все в порядке.

— Все в порядке, Юрай.

— Значит, можно идти дальше…

— Да. Можно идти дальше.

— Как тогда в горах?

— Да. Как тогда в горах.

— Я рад, что ты не меняешься, Михал.

— Старые камни не меняются.

— Стоят на том же самом месте…

— Да. И вчера, и сегодня.

— Так ты все еще веришь, Михал?

— Иначе нельзя.

— Но ведь иногда сомневаешься, признайся, Михал!

— Я не доверяю людям, которые не умеют сомневаться.

— А что же будет дальше, Михал?

— За нами идут наши дети…

— Но они другие…

— Они такие же, как мы, только им тесно в рамках наших мечтаний…

— Значит, теперь можно уйти?

— Думаю, что можно.

— Дети никогда не поймут, как мы жили.

— Оставим их в покое.

— Придется с этим смириться.

— Да.

— Так… Ну а как здоровье?

— Сердце беспокоит. А у тебя?

— Нога. Ты же знаешь.

— Знаю.

— Ну так держись!

— И ты тоже. Ты действительно не хотел ничего сказать, Юрай?

— Действительно ничего.

— Я рад, что ты не хотел сказать ничего другого.

— Ну пока.

— Пока, Юрай. Объявись как-нибудь снова.

— Ладно. Теперь у меня будет много времени.

— Да и у меня…

Потом все разворачивалось так быстро, что Матуш Прокоп, который час спустя медленно шагал от здания Пресс-центра вниз вдоль Дуная, все еще не понимал, как же это, собственно, случилось, и ему с трудом удалось связать все события. Никто не обратил внимания, когда главный редактор вышел из комнаты, где продолжалось торжество. Люди разговаривали, пели, кто-то громко смеялся, открывались новые бутылки, и Гелена Гекснерова все время сморкалась от избытка чувств. Лишь позднее, а прошло уже минут тридцать, кто-то вспомнил, что в комнате нет Порубана. Это было странно. Прокоп видел, что все смотрят на него, поскольку в эти минуты он стал начальством, он отвечал за все, что происходит и может произойти. Когда он сам это понял и поняли все, находящиеся в комнате, наступила тишина, полная томительного ожидания. Прокоп растерялся в этой тишине, потом схватил бокал, словно в прикосновении прохладного стекла он обретал уверенность, и поднял тост за здоровье присутствующих. Все снова начали говорить, смеяться и спорить, потому что здесь был человек, к которому можно было обратиться, который следил за ними, кто мог разрешать или запрещать. Прокоп чувствовал себя неважно, он не привык к этому, еще не знал, чего от него ждут, и потому нервно ждал возвращения главного. Он уже поднялся, чтобы идти за Порубаном, когда к нему подошла новая секретарша, и он, извинившись за свою память, переспросил ее имя. Она сказала, что стучалась в кабинет, что разговор с Буковой уже закончился, но что он не откликается, и ей кажется, что он заснул.

Прокоп торопливо вышел за Мартой, так торопливо, что все остальные заметили это. Они без стука вошли в кабинет: главный сидел за столом, положив голову на скрещенные руки, и казалось, что он спит. Прокоп тихонько потряс его за плечо, но Порубан не шевелился. Прокоп быстрым движением поднял ему голову — глаза его были закрыты, а из полуоткрытого рта вырывались тихие сиплые стоны. Пока секретарша вызывала «скорую», Прокоп стоял у стола, поддерживая Порубану голову, и ему казалось, что он делает нечто недозволенное. Он снова опустил его голову на руки и взглянул на секретаршу, она кивнула: да, да, сейчас будут…

В дверях уже толпились сотрудники «Форума», испуганно и озабоченно поглядывая на главного редактора, в то как время из-за их спин раздавались крики и смех тех, кто остался на своих местах.

— Отойдите, — резко сказал им Прокоп. — Мы уже вызвали врача… Идите, не мешайтесь! — он сказал это таким решительным голосом, что все тут же исчезли.

— Это инфаркт, — сказал врач на ходу, подгоняя санитаров с носилками. — Позвоните вечером или даже завтра…

Люди разговаривали шепотом, пораженные непредвиденным оборотом событий, и, тихо попрощавшись, разошлись по домам. Гелена тихонько плакала.

Марта помогла ей прибраться и вымыть посуду. Прокоп ждал, пока они все приведут в порядок. К нему подошла Катя, спросила, пойдет ли он с ней, он ответил: «Нет». Катя пробормотала:

— Теперь ты — главный редактор…

Она сказала это без всякой иронии, без зависти, просто с грустью, и в этой грусти было признание женщины, которая привыкла терять. Она ушла.

Полил дождь. Прокоп шагал под дождем и думал, как все изменилось. Ему казалось, что теперь он в ответе за все, даже за этот дождь, смывающий пыль с дороги.

Ему внезапно вспомнилось деревенское кино в родном Банове и детские сеансы в десять утра. Старый зал с некрашеным деревянным полом до отказа забивался детьми, которые шушукались и шелестели бумажными пакетиками с дешевыми конфетами, а когда на экране появлялись скачущие строчки, из ребячьих глоток вырывался восторженный крик. Он видел на этом экране смешную фигурку Чаплина, повернувшегося спиной к зрителю и убегающего к незримому горизонту, он уходил, помахивая тросточкой и косолапя, смешно пожимая плечами, и, хотя с ним случались самые разные комические недоразумения, хотя его обманывали и предавали, его удаляющаяся фигурка излучала оптимизм и убежденность, что все в конце концов будет хорошо.

В черном небе грохнуло, и хлынул ливень, сравнявший небо с землей. Но Прокоп и теперь не стал спешить. Он казался себе такой же фигуркой Чаплина на экране деревенского кино, которая с непоколебимой верой уходит за своим неведомым счастьем. Вот если бы только не было так больно, подумал он.