И пришел доктор...

При одной из очередных проверок близрасположенной части стройбата на предмет соблюдения санитарных норм, трудящийся командир накопал там превеликое множество нарушений, исправить которые не представлялось возможным не только теоретически, но и практически, никакими человеческими усилиями. Часть залетела конкретно. А командир так бы и ходил в неисправный стройбат и записывал бы до скончания века им замечания, если бы не его расчетливый начальнический ум.

Обратившись к своему уму, данный командир сделал ход конём: он позвонил отвечавшему за нерадивый стройбат подполковнику и сказал, что скостит ему большую половину замечаний, если последний пришлёт к нему бесплатную рабочую силу, которой пользуются на море повсеместно — парочку матросов. Разумеется, данные запрашиваемые трудоголики предоставлены были в ту же минуту.

Посмотрев на присланных работников и не найдя в них ничего сверхъестественного, им поставили задачу не из сложных: прошпаклевать стену шпаклёвкой, проолифить поверх олифой и покрыть всё это дело побелкой. Для стройбата, измученного земельно-раскопочными занятиями, такие реставрационные работы всё равно как для патологоанатома вскрытие кролика: раз плюнуть.

Оно, конечно же, было бы всё хорошо, и данным матросам отнюдь не привыкать иметь дело с отделочно-восстановительными работами, но вот только какой-то «умник» перепутал бутыли и вместо олифы, для стен, дал им другую, так сказать, жидкость — лизол.

Думаю, нет резона описывать в настоящей повести подробно, насколько вонюч и ядовит столь специфический продукт, употребляемый в дезинфекции самых микробозагрязнённых хирургических инструментов. Скажем коротко: он убивает всё. Даже самые крутые и защищённые штаммы капитулируют перед натиском столь хитрого химического соединения.

Матросы, которые не помнили, как и олифа-то выглядит, честно принялись за дело и намазали всю стену лизолом. Едкий запах, который стал источаться со стены, постепенно распространился по лаборатории, словно гигантский осьминог распустил свои невидимые щупальца.

Эти самые — невидимые — щупальца, в свою очередь, заметили служащие, как товарищи с более развитым обонянием. Подняли кипеж (повсеместный шум силой в 120 децибел). Пока то да сё, матросы уже нанесли следующий завершающий слой побелки и закончили востребуемую работу. Как они оставались живыми — оставалось лишь догадываться. С округлёнными от удивления глазами, как при Базедовой болезни, их спросили:

— Неужели вы не заметили, что пахнет не олифой и вообще ВОНЯЕТ?

— Да мы и не такое нюхали, — нехотя признались из стройбата.

Срочно эвакуировав на улицу матросов, командир отпустил служащих. Офицерам же он приказал: «Явиться после обеда в рабочей форме одежды, дабы всё это стройбатовское производство обратно сосклёбывать».

После обеда все собрались у лаборатории в неположенной рабочей форме, то бишь в спортивных костюмах, только Витёк пришёл одетый правильно, как того требует Устав. Его форма казалась даже чище, чем была с утра, а стрелки на брюках ещё дышали свежим паром от утюга. Но на командира, почему-то, уставные взаимоотношения впечатляющего эффекта не произвели:

— Я же сказал в рабочей форме одежды! — вспылил он при всех, как будто ему снега тогда было мало.

— А я не нанимался сюда побелку со стен отслаивать, — спокойно парировал мой товарищ. — Я приехал служить, а не маляром-штукатуром работать, — твёрдо стоял он на регламентированных Царством отношениях.

Командир побагровел, но, вспомнив недалёкое прошлое, пробурчал:

— Через пять минут офицеры в моём кабинете.

Через пять минут в кабинете. Командир начинает долдонить односложную речь, что, типа, беспредел, докатились, приказы выполнять никто не хочет. Все молчат, упёршись глазами в пол. Витек же, как самый смелый в коллективе, открыто возражает, мол, офицеры в части постоянно занимаются никому не нужной ерундой: переписыванием конспектов из одной тетради в другую, проведением мифических занятий по специальности и прочей белибердой. Его монолог занял пятьдесят семь с половиной секунд.

В контратаке командир не нашёл чего противопоставить и отрезал просто: «Я выйду, а кто отказывается выполнять приказ — пишите рапорт». И вышел. Громко хлопнув и без того непрочной дверью.

Витёк обратил свой светлый взор к офицерам: «Ну, чё, мужики. Кто со мной? Если сейчас все, как один, запротестуем, будем служить нормально до самой пенсии». Но офицеры оказались, как браконьеры: «Ой, да нас всего лишат, да мы не можем». Сосунки, одно слово. И тоже вышли, ничем не хлопнув.

Остался Юрьич в гордом одиночестве. Не дожидаясь небесной манны, он строчит рукописный рапорт, типа:

«Отказываюсь выполнить приказ о сдирании со стен шпаклёвки, которая непрофессионально была нанесена матросами срочной службы, присланными командиром такой-то части в качестве расплаты за выявленные санитарные замечания».

Дабы всё сталось по Закону, Витёк зашёл в строевую часть, зарегистрировал рапорт под входящим номером «69» и, как и было приказано, к командиру. Командир внимательно прочитал рапорт, нестриженными ногтями почесал седеющую макушку и говорит:

— А зачем про стройбатовских матросов-то писать?

— Ну, как же, сами просили, — удивляется Витёк. — Я чётко расслышал: «Пишите рапорт».

Произошла небольшая задержка. Тишина повисла в воздухе. Абсолютно неожиданно командир расплакался, словно дитя. Без слёз, правда, но расплакался:

— Ну, не надо про матросов. Может, ты перепишешь рапорт и под этим же номером зарегистрируешь? Зачем так-то, давай жить дружно…

Дальнейший ход их беседы выявил, что Витёк готов был поработать с лизолом, только не односторонним приказным порядком, а нормальным: попросили по-человечески — сделал.

Командир всё понял, заверил, что больше так себя вести не будет и, напоследок, вежливо попросил Юрьича, смягчив голос настолько, насколько это было возможно: «Помоги завтра сошкрябать остатки побелки». Вежливость принесла свои плоды, и товарищ мой согласился.

После его ухода командир, воодушевлённый полученной мировой, собрал оставшихся в части офицеров и, улыбаясь во всё горло, стал хвастать напропалую: «Всё, я нашёл подход к Виктору Юрьевичу. Теперь будет, как шёлковый, у меня по струнке ходить, слова поперёк не скажет». Он победно закурил сигарету, развалившись в кресле, словно барин. «Теперь, что ни попрошу, — всё мне исполнит», — закончил он монолог перед обалдевшими от такого поворота офицерами: «Абсолютно всё». Как и положено, информация эта дошла до моего товарища в течение ближайших световых суток.

На следующее утро, не успев прийти на службу, командир, нашедший подход, просит вежливо Юрьича: «Сделай мне, пожалуйста, в кабинете ремонт и дверь поменяй». Не слабо, да? Последний же, зная всю подноготную, так же культурно отказывается от такого затейного мероприятия и исчезает в дивном посёлке Вихляево, у другого нашего товарища, с которым они отмечают рождение ребёнка оного. Уехал, так и оставив командира в не отремонтированном кабинете, наедине с раздолбанной дверью.

Там, в Вихляево, за новоиспечённого отца мои друзья выпили тогда немало, но за командиром им было всё равно не угнаться, поскольку тот уже ровно как неделю отмечал какие-то, известные только ему, праздники, которые, глядя на него, существовали ежесуточно.