И прольется кровь

– Тогда можешь долго ею пользоваться.

– Вот как?

– Ты спросил, как я догадался, что спиртное предназначено не для Хуго. Потому что он не вернется домой с ловли сайды.

Еще один крошечный глоток.

– Сегодня утром пришло сообщение, что нашли его зюйдвестку. – Он поднял на меня глаза. – Лея ничего об этом не говорила? Нет, видимо, не говорила. Паства молится за Хуго уже четырнадцать дней. И они, лестадианцы, думают, что он спасется, какая бы погода ни была на море. Все остальное было бы богохульством.

Я кивнул. Вот, значит, что имел в виду Кнут, когда сказал, что мама врет, говоря, что ему не надо беспокоиться за папу.

– Но теперь они перестали, – сказал Маттис. – Теперь они могут сказать, что Бог подал им знак.

– Значит, спасатели сегодня утром нашли его зюйдвестку?

– Спасатели? – Маттис рассмеялся. – Нет, они прекратили поиски неделю назад. Один из рыбаков нашел зюйдвестку в воде к западу от острова Вассэйя. – Он посмотрел на мое удивленное лицо. – Рыбаки пишут свое имя на внутренней стороне шляпы. Шляпы плавают лучше рыбаков и избавляют родных от неведения.

– Какая трагедия, – сказал я.

Маттис словно бы рассеянно посмотрел вдаль:

– О, бывают и б'oльшие трагедии, чем остаться вдовой Хуго Элиассена.

– Ты о чем?

– А бог его знает.

Он выразительно посмотрел на свою пустую чашку. Не знаю, почему он был таким жадным до спиртного, его дом должен быть завален этим добром. Может быть, сырье дорогое. Я налил ему. Он смочил губы содержимым чашки.

– Прошу прощения, – сказал он и пернул. – Да, братья Элиассен с детства были задирами. Они рано научились драться. И рано научились пить. И рано научились получать все, что хотят. Всему этому они, конечно, научились от отца, у него-то было две лодки, на него работало восемь человек. А Лея со своими длинными черными волосами и этими глазами в то время была самой красивой девушкой Косунда. Да, несмотря на шрам от заячьей губы. Ее папаша, Якоб-проповедник, смотрел за ней, как кузнец. Ты знаешь, если лестадианец трахнется до свадьбы, то дорога в ад уготована всем: парню, девушке и потомству. Нельзя сказать, что Лея не блюла себя. Она сильная и знает, чего хочет. Но, ясное дело, против Хуго Элиассена…

Он тяжело вздохнул и покрутил в руках чашку.

Я ждал, пока не понял, что он ждет ободрения.

– И что случилось?

– Ну, этого никто не знает, кроме них двоих. Но, ясное дело, все было немного странно. Ей восемнадцать лет, она никогда не смотрела в его сторону, ему двадцать четыре, он в ярости, потому что считает, что она должна целовать камни, по которым он ходит, ведь он как-никак наследник двух лодок. Дома у Элиассенов – пьяная драка, а в доме лестадианцев – собрание. Лея возвращается домой одна. Это случилось полярной ночью, поэтому никто ничего не видел, но кое-кто утверждает, что слышал голоса Леи и Хуго, после чего раздался крик и все стихло. Во всяком случае, месяц спустя разряженный Хуго стоит у алтаря и смотрит на Якоба Сару, который с ледяным взглядом ведет свою дочь по проходу в церкви. У нее слезы стоят в глазах, а на скуле и шее – синяки. И скажу так: не в последний раз люди видели у нее синяки.

Маттис осушил свою чашку и поднялся.

– Но что могу знать я, простодушный саам? Возможно, они были счастливы и до свадьбы, и после. Кто-то ведь становится счастливым, сейчас люди без конца женятся. И поэтому мне надо собираться домой, я должен через три дня поставить спиртное на свадьбу в Косунде. Ты придешь?

– Я? Боюсь, меня не приглашали.

– Не надо никаких приглашений, здесь всем рады. Ты раньше бывал на саамских свадьбах?

Я покачал головой.

– Тогда ты должен прийти. Праздник дня на три минимум. Хорошая еда, соблазнительные женщины и спиртное Маттиса.

– Спасибо, но у меня здесь есть кое-какие дела.

– Здесь? – Он рассмеялся и надел шапку. – Ты придешь, Ульф. Три дня в тундре – это более одиноко, чем ты можешь себе представить. Здешняя тишина действует на людей, особенно на тех, кто прожил несколько лет в Осло.

Мне пришло в голову, что он знает, о чем говорит. Вот только я никак не мог вспомнить, чтобы рассказывал ему, откуда я прибыл.

Когда мы вышли на улицу, олень стоял всего в десяти метрах от хижины. Он поднял голову и посмотрел на меня. Потом он словно почуял, насколько я близко, отступил на пару шагов назад, развернулся и потрусил прочь.

– Ты разве не говорил, что здесь все олени домашние? – спросил я.

– Ни один олень не бывает полностью домашним, – ответил Маттис. – Но и у этого есть хозяин. Отметки на ушах расскажут, кто его украл.

– А что за щелчки слышатся, когда он бежит?

– Это сухожилие в колене. Хороший сигнал о приближении мужа, да? – Он громко рассмеялся.

Должен признать: мысль о том, что олень работает сторожевым псом, меня посещала.

– Увидимся на свадьбе, Ульф. Бракосочетание в десять, и я лично тебе гарантирую, что оно будет красивым.

– Спасибо, но я так не думаю.

– Будет, будет. Пока, хорошего дня и всего наилучшего. А если соберешься в дорогу, то счастливого пути.

Он сплюнул. Плевок был таким сильным, что пригнул вереск. Ковыляя по направлению к деревне, Маттис продолжал смеяться.

– А если ты заболеешь, – прокричал он через плечо, – то скорейшего тебе выздоровления.

Глава 6

Тик-так, тик-так.

Я смотрел на горизонт. Чаще всего в направлении Косунда. Но можно предположить, что они пойдут длинным обходным путем через лес и нападут сзади.

Я наливал себе по чуть-чуть и тем не менее опорожнил первую бутылку в течение первых суток. Я сумел дотерпеть до середины вторых суток, прежде чем открыть вторую.

Глаза чесались все сильнее. Когда я в конце концов лег в койку и закрыл глаза, то сказал себе, что услышу скрип коленок оленя, если кто-нибудь приблизится.

Вместо этого я услышал церковные колокола.

Сначала я не понял, что это такое. Ветер принес звук – тоненькое послезвучие. Но потом, когда мягкий бриз некоторое время стабильно дул от деревни в сторону хижины, я услышал его ясно и четко. Колокольный звон. Я посмотрел на часы. Одиннадцать. Это что, воскресенье? Я решил, что так оно и есть и что с этого момента я стану следить за буднями. Потому что они придут в будний день. В рабочий день.

Иногда я засыпал. Этого было не избежать. Так же происходит, когда человек находится в одиночестве в лодке в открытом море: он засыпает и должен надеяться, что лодка его ни с чем не столкнется и не опрокинется. Может, именно поэтому мне снилось, что я сижу и гребу в лодке, полной рыбы. Рыбы, которая должна спасти Анну. Я должен спешить, но ветер дует с суши, и я гребу и гребу, работаю веслами, пока с ладоней не сходит кожа, а руки из-за крови не становятся такими скользкими, что я не могу удержать весла, и тогда я срываю с себя рубашку и обвязываю рукояти весел тряпками. Я борюсь с ветром и волнами, но к суше не приближаюсь. И какая же тогда польза от того, что лодка моя до краев наполнена жирной вкусной рыбой?

Третья ночь. Я проснулся в мыслях о том, приснился мне или нет вой, который я слышал этой ночью. На сей раз вой раздавался ближе к хижине. Собака или кто там еще. Я вышел на улицу пописать и посмотрел на волочащееся над опушкой леса солнце. Сегодня под кронами деревьев прошла б'oльшая часть солнечного блина, чем вчера.

Я выпил и поспал еще пару часов.

Проснувшись, я сварил кофе, сделал бутерброд и уселся на улице. Не знаю, в чем было дело, в мази или спирте у меня в крови, но комарам я, похоже, надоел. Я попробовал приманить оленя корочкой хлеба. Я разглядывал его в бинокль. Он поднял голову и посмотрел на меня – наверное, чуял мой запах так же хорошо, как я его видел. Я помахал рукой. Он помахал ушами, но в остальном выражение его морды не изменилось. Как и пейзаж. Челюсти его ходили вверх-вниз, как бетономешалка. Жвачное животное. Как и Маттис.