И расцветает любовь
Шрифт:
Он яростно откинул костыли, и они, ударившись о стену, с грохотом повалились на пол.
— Слабак! — выпалил он. — Жалкий слабак! Ты потерял ее, как последний идиот!
Он бросил презрительный взгляд на свое отражение в зеркале.
— Посмотри на себя! Нравится такая жизнь? Ничтожество! Ты ни на что не способен!
«Я отпускаю тебя», — тяжелым молотом ударили по голове слова. Как просто, как легко он их произнес! «Я отпускаю тебя». Он сам, по собственной глупости, выпустил свое счастье из рук. И почему только сейчас, вдали от Ангелины, все тщательно взвесив и сотню раз обдумав, он понял, что не сможет жить без нее? Дышать без нее, есть без нее, спать без нее? Все теряет смысл, если рядом нет ее. Глупец! Ничтожество! Как он смог ее отпустить!
Герман поднял
— Неудачник! Ты ее недостоин!
На шум и крики прибежала Вера Петровна, — с мокрым от дождя зонтом. Она не должна была прийти так рано и застать его в таком ужасном состоянии. Но она пришла пораньше и стояла теперь в ужасе. Женщина впервые видела своего спокойного, уравновешенного сына таким взбешенным и сломленным. Конечно, после комы у него случались приступы ярости и самобичевания, но они, как правило, проходили быстро и без особых проблем. Сейчас же до него невозможно было достучаться, казалось, он совсем не замечает ее. Герман был невменяем в своем отчаянии, и ничто не могло ему помочь. Он знал не понаслышке: когда болит душа — все лекарства бессильны. Исцелить ее может лишь взгляд любимых глаз, легкое прикосновение руки дорогого человека, его добрая улыбка. Но Ангелина была сейчас далеко от него и, быть может, страшно обижена, возможно, они никогда уже не увидятся. И каждая мысль об этом впивалась в сердце, как острый кинжал, нанося удар за ударом, делая и без того кровоточащие раны все глубже и глубже.
— Герман, прошу тебя, опомнись! — взмолилась женщина и заплакала.
Он, наконец, поднял на нее свои безумные глаза. Потом посмотрел на правую руку. Из зажатого кулака капала кровь. Герман сел прямо на пол, посреди комнаты, устало и обреченно, и схватился за голову.
— Я понимаю, что тебе плохо, — осторожно сказала Вера Петровна. — Но и Ангелине не легче, поверь. Моя коллега часто посещает оперу, и сегодня она сказала мне, что ведущее сопрано театра, то бишь наша Ангелина, заболела и не может выступать.
Герман вскочил.
— Что с ней?
— Она простудилась.
— Это точно?
— Точнее не бывает. По моей просьбе коллега позвонила в театр, и знакомая билетерша подтвердила, что у Лины бронхит.
Герман скрипнул зубами.
— Это я виноват. Мы долго стояли в парке, наверное, она промочила ноги и из-за этого заболела. Я даже не смогу проведать ее!..
— Если ты сейчас не можешь нормально ходить, это еще не значит, что ты вообще ничего не можешь, — подмигнула ему Вера Петровна. — Герман, подключи фантазию. Все в твоих руках.
Глава 12
Если даже сердце очерствело,
Дайте маме капельку тепла.
Р. Гамзатов
Третий день без театра. Четвертый день без Германа. Ангелина с отвращением отбросила лист календаря в мусорную корзину и раскашлялась. Несколько минут ей понадобилось, чтобы прийти в себя и привести в порядок дыхание. До чего же неприятно болеть! Голова была тяжелой, а ноги казались ватными. Все эти дни она бесцельно бродила по квартире, мучаясь кашлем, пытаясь занять себя хоть чем-то, только бы избавиться от безрадостных мыслей и тягостных воспоминаний. Ей звонили коллеги, справлялись о здоровье, один раз навестила Эля, но ничто не могло заглушить ее грусть и тоску по общению с Германом, оттого и болезнь проходила тяжелее, чем ожидалось.
Сложней всего ей было пережить болезнь психологически. Она умудрилась заболеть накануне премьеры, и это оказалось сильным ударом и по самолюбию, и по самооценке. Каких трудов ей стоило молча снести торжествующую ухмылку Ланы, которая с радостью ее заменила! Придя на премьеру, Ангелина думала, что сойдет с ума от отчаяния и обиды. Рядом с нею сидел заместитель директора театра и все поглаживал ее по плечу, утешая: «Не расстраивайся. Это же не конец. Еще споешь. А как еще успеет надоесть!» Но его слова не помогали. Ангелина с грустью смотрела на сцену, а взгляд нет-нет да и устремлялся
на кресло во втором ряду. На месте Германа сидел другой человек. К отчаянию и обиде прибавилась еще и тоска. Беспредельная, мучительная тоска.Иногда ее рука непроизвольно тянулась к трубке, но разум тут же пресекал попытку позвонить. Она нашла пристанище у окна в кухне, откуда хорошо просматривался двор, но Герман не приходил. Только с веток деревьев время от времени осыпались оставшиеся лепестки весенних цветов — как напоминание об их последней встрече.
Давно ей не было так тяжело на душе. Вдруг вспомнилось беззаботное детство, пахнувшее бабушкиными пирожками с яблоками, которые она пекла на праздники. Захотелось снова оказаться в ее заботливых руках, поделиться переживаниями и получить мудрый совет. Но бабушка умерла три года назад, оставив о себе лишь светлые воспоминания. И все же та теплота и уют, которыми она всегда окружала своих внуков, до сих пор согревала сердце, не позволяя унывать.
Ангелина залила кипяток в чашку, добавила чайную заварку и опустилась на стул, наблюдая, как поднимаются вверх язычки ароматного пара. В этот момент в дверь позвонили. На пороге стоял курьер и широко улыбался.
— Ангелина Сергеевна Белоконская?
— Да, это я.
— Вам посылка и букет. Подпишите.
— От кого? — растерянно спросила она, сжимая в руке белоснежные ландыши, похожие на хрупкие жемчужины.
Как она и предполагала, посылка была от Германа. Оригинально. Он, конечно же, знал, как нравится ей процесс разбора подарков. А в посылке было много коробочек, завернутых в яркую подарочную упаковку и украшенных праздничным бантом.
На дне коробки лежал брусок разноцветного мыла, того самого, которое они варили вместе. Тонкий аромат корицы, исходивший от него, на миг вернул ее в тот чудесный вечер. Она вдруг отчетливо ощутила легкое прикосновение руки Германа, его горячее дыхание на своей шее, его изучающий взгляд. Жаркой волной обдало ее всю, с головы до ног. Удивительно, но некоторые вещи могут хранить в себе чувства и воспоминания человека. Стоит лишь взглянуть на определенный предмет, как в памяти сразу всплывают моменты, связанные с ним. Обычный с виду брусок мыла удивительным образом приближал ее к человеку, который был ей необычайно дорог.
Рядом с пестрым бруском лежала упаковка ее любимого чая — молочного улуна, коробочка дорогих конфет, которые она все забывала купить, и напоследок, серый джемпер с короткими рукавами, который, видимо, вязала сама Вера Петровна — в переплетении нитей угадывались затейливые узоры. На самом дне коробки обнаружилась записка, сложенная вдвое. Ангелина с громко бьющимся сердцем развернула ее.
«Лина, прими эту посылку в знак нашего с тобой примирения. Я был резок с тобой в прошлую встречу и прошу за это прощения. Делай, как считаешь нужным — это твоя жизнь, я не смею тебе запрещать. Но, знай, что если ты уедешь, я буду ждать тебя, ибо только в разлуке познается истинная любовь.
Жаль, что не могу увидеть тебя лично и передать эти слова, глядя в твои глаза. Поэтому отправляю то, что хотел бы передать из рук в руки. Выздоравливай и ни о чем не переживай.
Навеки твой друг Герман».
Ангелина сложила записку пополам и вдохнула приятный сливочно-карамельный аромат бумаги. Это был запах чая, который впитала записка, находясь рядом с коробочкой улуна. На душе сразу стало как-то тепло и уютно, как будто Герман сейчас был рядом и держал ее за руку. Ей хотелось тотчас же броситься к двери и поехать к нему, но кашель дал о себе знать. Было бы безумием отправиться куда-либо в таком состоянии. Со вздохом она отправилась в постель, прихватив с собой посылку и кружечку остывшего чая. Букет ландышей стоял теперь в вазе на подоконнике и благоухал на всю комнату. Весна заглянула в ее квартиру, привела в порядок мысли, вдохнула в Ангелину новые силы и цветами распустилась в душе. Поездка теперь не казалась преградой и барьером, скорее, наоборот. Там, за границей, вдали от Германа, она примет окончательное решение. И бояться было нечего, ибо только в разлуке познается истинная любовь…