И снова уйдут корабли...

На причале Евгения Михайловича Крепса ждала машина, которую привела из Ленинграда его жена Елена Юрьевна. Крепе сошел с трапа, сделал несколько шагов в сторону, остановился, обернулся лицом к судну. И вдруг опустил голову в прощальном поклоне «Витязю», поклоне нам, его товарищам, счастливым ветрам странствий, оставленным за кормой милям, своему прошлому.

Он понимал, что вряд ли ему доведется снова уйти, в море.

Крепс подошел к своей машине, сел за руль, завел мотор, подождал минуту, словно в раздумье, и, включив скорость, повел машину в Ленинград.

Когда он приезжал в Москву, то непременно заглядывал ко мне домой — мы подружились. Бывая в Ленинграде, я заходил к нему в его скромную квартирку на окраине города, в которой существует прежде всего человек, его личность, а не мебель, не вещи — квартира мысли теля! Ни одна вещь не была самой по себе — каждая свидетельствовала о разных, самых неожиданных гранях этой незаурядной личности.

За стеклом специальной полки — коллекция кораллов и ракушек. Крепс их сам добывал в морях и океанах.

— Когда откроют музей «Витязя» — отдам коллекцию туда. Молодежи будет интересно.

Полон энергии, подвижен, жизнерадостен… Казалось, он снова готов к дальним рейсам.

— А почему бы нет? Мы же с доктором Фруктюсом договорились о встрече в Мировом океане!

Однажды позвонил из Ленинграда. Голос его был взволнованным:

— Плохи дела с «Витязем»! — сообщил он. — На последней миле к почетному причалу застрял бедняга в болоте равнодушия. Я же предупреждал!

И потребовал, чтобы в Москве я мобилизовал на борьбу энтузиастов, а он это сделает в Ленинграде.

— Немедленно свяжусь с академиками Трешниковым и Ивановым!

Через два дня снова раздался междугородный телефонный звонок. Крепс подготовил письмо в защиту «Витязя», сам объездил известных ученых и собрал подписи. Письмо послал со случайным человеком, который направлялся в Москву «Красной стрелой».

— Поезжайте на вокзал, встретьте этого человека и немедленно с письмом в ЦК! Перед равнодушием пасовать нельзя!

Я поднимаюсь по знакомой лестнице со щербатыми ступеньками. На четвертый этаж без лифта! Нелегко здесь ходить. А Крепсу тем более. У него был поврежден позвоночник — еще в те недоброй памяти времена насилия и беззакония, когда и он, замечательный ученый, оказался под подозрением. Друзья Крепса много раз советовали ему «поставить вопрос» о более подходящем для него жилье. Но «ставить вопрос» он не хотел — в Ленинграде нехватка жилья, столько нуждающихся, он не считает себя вправе на исключение. А местные власти не догадывались учесть трудности не очень здорового старика с мировым именем.

Жму кнопку звонка у знакомой двери. Елена Юрьевна сама открывает дверь. У нес осунувшееся лицо и какое-то заторможенное движение сухих, потерявших блеск глаз.

— Заходите!

В кабинете на письменном столе небольшой портрет Евгения Михайловича, в углу рамки полоска черного траурного крепа. Я вглядываюсь в знакомое мне лицо, кажется, даже здесь, на картонке фотоснимка, оно продолжает жить и куда-то звать себя и других.

Над письменным столом книжные полки. В них много-много книг, в основном научных, но среди строгих корешков я вижу знакомый — голубой. Книга для молодежи, которую по вечерам в своей маленькой каюте на «Витязе» выстукивал одним пальцем академик Крепе. Однажды он привез в Москву только что полученный им авторский экземпляр, вручил мне и грустно улыбнулся:

— Как говорили древние, я сказал и спас свою душу.

И сейчас перед портретом Крепса мне вспомнились слова, с которых начиналась одна из глав его книги: «Нам с вами повезло существовать на этой прекрасной планете».

Капитаны

Ждал: дадут гудок или нет? Еще на берегу меня заверили: обязательно дадут! Традиция! Но ведь традиции умирают… И однажды кто-то забудет или поленится, и промолчит корабль, а во второй раз скажут: может, и не стоит, ведь в прошлом рейсе гудков не давали, да и не пора ли вообще кончать, дело давнее, все уже позабыто.

Никого на судне я не спрашивал заранее, самому хотелось убедиться: помнят ли?

За бортом была северная ясная мгла. Я лежал на койке и слушал стук корабельной машины. Не заметил, как заснул.

Пробудился от гудка. Корабль зычно кричал в ночи, и мне казалось, что наполненное мраком круглое стекло иллюминатора дрожит под напором гудка, как мембрана в микрофоне.

Выскочили на палубу. Над судном висели неправдоподобно крупные и чистые северные звезды, они отражались на поверхности необычно спокойного штилевого моря, казалось, судно держит путь в просторы Галактики и путь этот вечен.

Где-то справа по курсу невидимый во тьме вставал одинокой гранитной твердыней остров Белуха.

Я подошел к борту. Скулы легких волн лоснились в звездном свете. Там, под этими волнами, во мраке глубин Карского моря лежит небольшое судно, о котором помнит история. И только что отгремевший внезапный ночной гудок корабля в его честь и в честь его капитана, которого тоже уже нет среди нас, и летит гудок корабля сейчас к нему туда, к звездам.

По темной арктической воде входил в гавань «Байкал», большой, белый, как айсберг, корабль. Красиво привалился к пирсу, споро пришвартовался.

— Не хотите посмотреть? — предложил мне сопровождавший меня работник порта Костылев. — Советую! Судно отличное. А капитан какой…

— Особенный капитан?

— Особенный. С такой биографией! Роман можно писать.

— Ну, если не роман, то что-то сказать в газете… Раз уж такой особенный.

Мой спутник с сомнением покачал головой:

— Вряд ли вам удастся…

— Почему?

— О таких, как он, не пишут, — он поколебался. — Дело в том, что в плену был…

На лацкане пиджака Костылева пестрели три орденские колодки — они подчеркивали убедительность его слов.

Судно показывал нам сам капитан. Высок ростом, строен, темные брови вразлет, горячие глаза южанина, острый профиль горца. Ему бы на лихого коня, да бурку на плечи, да кинжал к поясу. Но нет, в капитанском кителе не менее впечатляющ, а глаза хотя и с огнем, но неторопливые, сдержанные — капитанские. Что-то сильное, властное, неукротимое во всем облике — в лице, в том, как ступает по палубе, как отдает команды подчиненным.