И снятся белые снега...

Вот так припугнула Киселеву, и та молчала. Умерла в прошлом году, но никому не обмолвилась. А Варвара что ж… У Варвары все с воды началось. Выйдет с ведрами на улицу и давай их мыть под колонкой. И час моет, и два, пока всю улицу не зальет. Наберет воды, унесет к себе во двор, выльет под яблоню — и опять бежит к колонке ведра мыть. Потом цыганкой решила сделаться. Натянет на себя юбку в сборках, такую, что по земле волочится, волосы распустит, брови сажей намажет, бус на шею навешает и ходит по улицам, показывая, что она цыганка. За ней приехали, увезли на больничной машине в Киев, а мальчика в Чернигов отправили и в интернат поместили. Раза два отпускали Варвару, но как только она опять в цыганку обращалась и с гаданьем к прохожим приставала, ее снова увозили. А потом уж и вовсе не выпускали из больницы.

Прошел и час, и два. Софья Гавриловна сидела на свежесрезанном пне, напротив неухоженной, запавшей могилки с завалившимся набок чугунным крестом, курила папиросу за папиросой и все не могла придумать, как ей быть. Рядом, в кустистой сирени тоненько чирикала какая-то пташка, вверху каркали галки, невидимые в гущине зеленых листьев, и громко молотил костяным носом по сухому дереву дятел.

«И зачем она меня в свое дело впутала? — не могла успокоиться Софья Гавриловна, растревоженная воспоминаниями прошлого. — Кто ее просил про меня в тетрадку писать?.. Хотела, чтоб я ему тайну открыла, как вырастет? Так, может, и открыть? Он человек взрослый… Это ж сколько ему?.. Да уж больше тридцати… Конечно, больше тридцати».

И вдруг оборвала эту свою мысль, испуганно сказав:

— О, господи, керогаз не выключен!.. Да там, может, хата сгорела?!

Подхватилась с пенька и так прытко пошла с кладбища, что и молодому бы не угнаться. Одна ее тревога вытеснилась другой, более острой в эту минуту, потому что оставленный без присмотра керогаз мог причинить страшную беду. Тем более что керогаз ненадежный: часто вспыхивает без причины, ударяя пламенем и копотью в низкий дощатый потолок сеней.

Тревога ушла, как только она отворила двери в сени: в керогазе выгорел керосин, и он сам по себе потух. У Софьи Гавриловны отлегло от души, и как-то сразу по-иному представился ей неожиданный приезд Варвариного сына.

«Да что ж такого в этом? — спокойно подумала она. — Пускай приходит. Расскажу ему, что знаю. Ничего не утаю».

Она наскоро достирала, выполоскала и подкрахмалила белье, вовсе не ощущая прежней ломоты в пояснице, вывесила все на солнышко, подтерла в сенях пол и, заправив керосином керогаз, поставила вариться меленькую молодую картошку, чтоб накормить Варвариного сына, не сомневаясь, что он придет. И когда он действительно вошел в незапертую калитку, Софья Гавриловна, переодетая в парадное шерстяное платье, причесанная и даже окрапленная духами «Сирень», встретила его на крыльце и приветливо сказала:

— А я уж давно вернулась и дожидаюсь вас. Заходите в дом… Не знаю только, как вас звать-величать будет?

— Вадим Максимович. А проще Вадимом, — ответил он и внимательно посмотрел на нее, отмечая, должно быть, про себя происшедшую перемену в ее одежде и в обращении с ним.

Он вытер ноги о влажную тряпку на крыльце и вошел из сеней в комнату, пропуская вперед Софью Гавриловну. Она усадила его в кресло возле полированного стола и сразу стала покрывать стол клеенкой, сказав, что угостит его молодой картошкой со сметаной.

— Нет, нет, не беспокоитесь, — стал отказываться он. — Я только что пообедал в вашем ресторане. Очень вкусно готовят. И городок мне понравился. Я, конечно, его не помню, и улицу, где жили, не помню, но побывал на ней. Правда, так и не определил, где наш дом стоял.

— Да как теперь определишь, когда там сплошь деревянные дома убрали, а каменных наставили, — согласилась с ним Софья Гавриловна. И спросила, что он будет пить, раз уж от еды отказался, — квас или чай?

Он попросил квасу. Пока она ходила за квасом и наливала его в стеклянный кувшин, он достал из чемодана и раскрыл коробку шоколадных конфет.

— Где же вы теперь живете, Вадим Максимович? — спрашивала она его, ставя на стол кувшин с квасом и доставая чашку.

— Живу на Севере, в Заполярье. Служу, как видите, в армии, — просто отвечал он. — Летчик я.

— Лейтенантом, или как? — спросила она, указав на звездочки на его погонах.

— Немного выше, — улыбнулся он. — Майор.

— И семья, должно быть, есть? — дознавалась она, наливая ему в чашку квасу.

— И семья есть. Жена — учительница, и дочь — в школу уже бегает.

Софья Гавриловна опустилась на стул, провела костлявой, высохшей рукой по лицу (лицо у нее тоже было высохшее, переплетенное под кожей тоненькими розовыми жилками, петлявшими среди крупных и мелких морщин), потом положила на стол руки, сцепила шалашиком пальцы и смотрела, как он неторопливо пьет квас. А когда он допил и поставил на стол чашку, тихо спросила:

— Так что же вы, Вадим Максимович, про своего отца знать хотите?

— Все, Софья Гавриловна. Решительно все, — сказал он. — Вы хорошо его знали?

— Знала, как же не знать, — вздохнула Софья Гавриловна. — И все расскажу вам. Вы только слушайте и не перебивайте меня, чтоб я чего важного не пропустила, не забыла.

Она опять вздохнула и не спеша начала:

— Так вот, угнали нас в сорок втором году в Германию, завезли в Пруссию и в арбайтенлагерь засадили. Всего там хватало: и голода, и холода, и собаки овчарки нас стерегли, и колючка за бараки не выпускала. Мама ваша совсем молоденькая девчонка была. Плакала она горько, по дому убивалась, а больше всего — не могла разлуки с сестрой Тамарой перенесть. Выходит, тогда уже что-то такое подсказывало ей, что нет Тамаре назад дороги домой и что будет она застрелена при побеге. Но про это уже после, через несколько лет, дедушка ваш узнал, Тамарин да вашей мамы отец. А мы, как бы там ни было, своих дождались. Когда вошли они, нас сразу на армейский паек поставили и начали к отправке по домам готовить. И главным распорядителем этого дела был при нас лейтенант Максим Нечаев. Парень он был из себя красивый, волосом русый, на гармошке хорошо играл. Он и полюбил Варю, а она его полюбила. Так мы месяцев пять и жили, дожидаясь отправки. А когда пришел срок, стал Нечаев уговаривать Варю домой не ехать, а с ним остаться. А ей и думать долго не нужно было. За нее любовь все решила, Да и мы ей советовали оставаться, зная, что она уже в положении была. А через сколько-то дней посадили нас всех, отъезжавших, в лодки и повезли по реке в другой город на поезда садить. Варя тогда на старом месте осталась Нечаева ждать, а сам он с нами поплыл, потому что отвечал за нас. И вот мы уже с полпути проплыли, как тут немцы из пушки по воде застреляли. Их хотя и разбили уже, но многие еще по лесам с оружием скрывались. Гребцы наши при таком деле скорей лодки к другому берегу погнали, чтоб выскочить и в лесу спрятаться. Мы и спрятались потом, да только перед этим в одну лодку, уже под самым берегом, снаряд попал и всех наповал уложил. В ней и Максим Нечаев был. В лесу их всех и схоронили, в одной могилке. А что то за река была, и что за лес, так я и тогда не знала, а теперь и подавно забыла… А Варя еще долго на старом месте оставалась. Кажись, она поварихой при ихней части сделалась. И ездила долго с ними, там и вы у нее родились. А года через два она с вами домой вернулась. Тогда еще и дедушка ваш жил, Варин отец, Максим Спиридонович… Видите, его тоже Максимом звали, как и Нечаева… А почему так случилось, что отчество она вам отцовское дала, Максима Нечаева, значит, а фамилию свою — этого уж я вам не скажу. Может, потому, что не регистрирована была с Нечаевым — да кто ж тогда об этом думал? А может, уже тогда у нее болезнь началась… Не знаю я этого, не знаю… — Софья Гавриловна снова грустно вздохнула. Ой как сложно все это, как сложно…

Она взяла из пачки тоненькую папироску и стала жадно прикуривать, держа дрожащей рукой спичку. Вадим Максимович молчал, и видно было, что он о чем-то напряженно думает.

— А так ли все, Софья Гавриловна? — негромко спросил он, и в карих глазах его было неверие. — Ведь мама все иначе рассказывала.

— Иначе?.. Да как же иначе?.. — с неподдельным испугом спросила Софья Гавриловна. — Как же иначе, Вадим Максимович?

— Иначе, Софья Гавриловна, — повторил он. — Мне было десять лет, меня возили к маме в больницу, и я хорошо помню ее слова. В то время она иногда рассуждала еще вполне здраво. Вот тогда и сказала мне, что отец ушел от нас и живет один. Что он, действительно, был военный, но не лейтенант, как вы говорите, а ефрейтор. Он потерял на фронте руку, был ранен кинжалом в грудь.

— Да как же можно не верить? При ее болезни?.. — ужаснулась Софья Гавриловна. — У нее ж все, как есть, спуталось!.. Все, как есть!..

Вадим Максимович долго молчал. Наконец сказал с задумчивой болью:

— Возможно и так… — Он расстегнул воротничок кителя, давивший, видимо, на шею. И снова сказал, медленно и через паузы произнося слова. — А я надеялся, что отец жив… Думал, разыщу его… встретимся… Особенно когда обнаружил эту запись в старой тетради и прочел вашу фамилию.

— И что ж там записано? — все еще с опаской спросила Софья Гавриловна.