И снятся белые снега...

Ротваль, миновав свой дом, шагала рядом с Гиуне.

— Куда так рано идешь? — спросила Гиуне, по-прежнему сжимавшая на груди безрукавку, хотя теперь это было уже ни к чему: борта свободно сходились на груди за счет огромной прорехи на спине.

— В мастерскую иду, — ответила Лидочка. — Тапочки шить хочу быстро, мне бисер красивый из района почтальон привез. Одному человеку подарок надо делать.

— Летчику? — осведомилась Гиуне.

— Зачем мне летчик? — пожала плечами Лидочка. — Девушке из района подарок, я с ней знакомилась, когда на курсах швейных была.

— Это можно, иди, — разрешила Гиуне, хотя не она заведовала колхозной пошивочной мастерской, а Лидочка Ротваль.

Проходя мимо дома Коравье, Лидочка вспомнила, что забыла сверток с едой для старика. Еще вечером она сварила кусок жирной оленины, завернула в газету, собираясь утречком занести ему, и вот, пожалуйста, — началась вся эта история с Нутенеут, и она забыла о Коравье.

«Ладно, днем отнесу, — подумала Лидочка. — Все равно он еще спит».

Через час село окончательно пробудилось, и сто две жительницы его, начиная с шестнадцатилетней Леночки Илкей, что в переводе на русский язык означает Молния, и кончая восьмидесятидвухлетней старухой Рынтытваль, что по-русски значит Брошенная, заняли свои рабочие места: кто в конторе, кто в пошивочной, кто на звероферме, кто в собственном доме…

Да, в селе сейчас хлопочут одни женщины. Из мужского населения во всем селе находится лишь четверо: молодой пастух Ким, заглянувший из тундры на несколько дней домой, знакомые уже нам Еттувье и старик Коравье, да еще один старик — Пепеу, который вчера вернулся из районной больницы и, вконец напуганный и изморенный непривычной болтанкой в самолете, теперь крепко спит. Остальные мужчины ушли на моторных вельботах охотиться в океан, и никто не знает точно, когда они вернутся.

Так в селе пока хозяйничают женщины. И работу она выполняют женскую: шьют, варят на звероферме завтрак лисицам — будущим «чернобуркам», сортируют на складе пушнину, щелкают на счетах в конторе… И разговоры у них идут тоже чисто женские.

Леночка Илкей, то есть Молния, немножко проспала, потому что бегала среди ночи к вельботам провожать отца. Она примчалась в мастерскую позже всех, но в первую же минуту успела узнать все, что случилось с Нутенеут. Леночка сидела на полу возле двери, поджав ноги, шила кухлянку, а ушки держала на макушке. Впрочем, все швеи, все двадцать женщин, сидели, как и Леночка, на полу в большой комнате, насквозь пропахшей сырой кожей, и шили кухлянки, выполняя срочный заказ геологической партии, полученный недавно колхозом. Женщины орудовали иглами, отматывали с клубков нитки из оленьих жил и разговаривали, а Леночка тоже орудовала иглой к отматывала нитки, но молчала и слушала.

После того как история с Нутенеут была исчерпана, Гиуне, на которой вместо разодранной безрукавки был надет теперь какой-то допотопный китель, застегнутый на все пуговицы, Гиуне, не отрывая глаз от иголки и не глядя на свою заведующую Лидочку Ротваль, сказала:

— Ты слышала, Ротваль, одну новость? В районе теперь так делают, что можно ребенка не родить.

Лидочка повернула к ней смуглое плоское личико, привычным движением языка передвинула за щеку бисер, который держала во рту, и, усмехнувшись, ответила:

— Такую новость, Гиуне, давно все забыли.

— Тогда почему ты в район не едешь? Все знают, летчик твой назад не вернется, — сказала Гиуне.

— Зачем мне летчик? — весело ответила Лидочка. — Мне ребенок надо. Мне беленькие дети нравятся.

— Я твой летчик видала, — сказала пожилая швея с седыми мелко заплетенными косичками. — Он черный, как сопка, был.

— А дети русские все беленькие, — весело возразила Лидочка и чистосердечно призналась: — Я потом еще одного русского рожать буду. Мне два беленьких сына надо и еще дочка. — И мечтательно объяснила: — Они вырастут, в Москву поедут, я на самолет сяду, тоже в Москву полечу.

Тогда самая старая швея, у которой на лице было столько морщин, сколько трещин на земле, и у которой вместо гортани, казалось, была вставлена хрипящая трубка, заерзала в своем углу и прохрипела:

— Чаат брать надо, бить тебя надо. Твой летчик бросал тебя, — она хотела еще что-то сказать, но трубка отказала, и все последующие слова слились в свистящее шипение.

— Он меня не бросал, он меня любил. Я сама ехать с ним не хотела, — беспечно ответила Лидочка, сверкая узкими глазами, хотя про себя знала, что говорит неправду.

Потому неправду, что летчик этот (впрочем, он был не летчик, а шофер заправочной машины на аэродроме), летчик этот ни о какой любви ей не говорил, ничего не обещал, а просто иногда захаживал к ней, а потом уехал. Лидочке же хотелось, чтоб все было по-другому, так, как она читала в книжках. И так, как в книжках, она и рассказывала об этом летчике-шофере, от которого ждала ребенка, и очень хотела, чтоб ребенок был беленький и чтоб потом у нее был еще один беленький ребенок, и еще… Все это, по ее разумению, было вполне возможным, потому что ей всего двадцать лет, она окончила семь классов, училась на курсах шитья, неплохо зарабатывала и хорошо могла растить своих детей.

3

Нутенеут пряталась за печкой, когда соседки под окнами вызывали ее. Нутенеут была умная женщина, много училась — в семилетке, в школе колхозных кадров — и понимала, как это плохо, если председателя сельсовета бьет муж и об этом все знают.

Когда Нутенеут, окончив школу колхозных кадров, вернулась в родное село вместе с Еттувье, ей все завидовали. Редкая девушка могла мечтать о таком красивом муже, да еще киномеханике. Такие парни в Медвежьих Сопках не водились, и рассчитывать на то, что они сами явятся в село, было глупо. А потом Нутенеут перестали завидовать и начали говорить о том, что лучше бы она не привозила с собой Еттувье, пусть бы он лучше, выучившись на киномеханика, возвращался в свое село и нашел себе жену там.

Всему причиной был проклятый спирт. Когда Еттувье не пил, лучше не было на свете человека. Но как только спирт проходил к нему в желудок, Еттувье становился хуже зверя. Из головы его убегали все добрые мысли, и оставалась лишь одна-единственная мысль: почему она, женщина, — начальник в селе, а он, мужчина, — не начальник? Эта мысль выводила из себя Еттувье. Он кидался к Нутенеут с кулаками и кричал: «Думаешь, ты большой начальник, да? Не признаю тебя! Ты жена моя, и я буду тебя бить!» Глаза его наливались кровью, а кулаки — свинцом, и он бил ее этими свинцовыми кулаками по голове, по лицу, куда придется. Он бил, а она крепилась и старалась не кричать, боясь, что сбегутся люди и узнают, что у нее совсем не такой хороший муж, как они думают. Ей не хотелось, чтобы знали: может быть, Еттувье все же возьмется за ум. Он все-таки очень красивый муж…

Этой ночью кулаки Еттувье были такими тяжелыми, что она не выдержала и закричала. И Лидочка услышала. А если услышала Лидочка Ротваль — значит, услышало все село.

Обо всем этом Нутенеут думала, прячась за печкой. Наконец соседки убрались со двора, и Нутенеут вышла из своего укрытия. Она достала из портфеля, где хранились деловые бумаги и сельсоветовская печать, зеркальце и погляделась в него. Правый глаз был затянут синяком, словно на него поставили жирную печать.

Нутенеут встревожилась: как показаться председателю райисполкома Барыгину с таким лицом? Вчера Барыгин предупредил ее по радио, что едет к ним проводить собрание. Если бы она знала, что этой ночью Еттувье разбушуется, она бы сказала Барыгину, что уезжает в тундру. Но она пообещала ему оповестить и собрать народ, значит, хочешь не хочешь, надо идти в сельсовет.