И узре ослица Ангела Божия

На некотором расстоянии от нее я углядел также Мари Генли, возвышавшуюся на полторы головы над своим муженьком, которого я опознал по копне рыжих волос и свежей гипсовой повязке на руке. Мари Генли стояла недвижимо, словно Голиаф среди первоклашек, в то время как мисс Анапирл Уэльс, красноро–жесть которой была особенно заметна на фоне крахмального капора, суетливой курицей хлопотала вокруг своих птенцов, направляя их путь.

Толстяк в шляпе и с папкой под мышкой — тот был явно с сахарного завода: он отвечал на вопросы детей. Но в тот день я пребывал в настолько мрачном настроении, что даже возможность подползти к детишкам, скрываясь в высокой траве, росшей вдоль обочин, и пошпионить за ними ничуть не возбуждала меня. Так что я просто сидел и смотрел, даже не столько смотрел, сколько пытался совладать со своими разбегавшимися мыслями.

Мало–помалу мое внимание переключилось на два крытых жестью склада, не так давно сооруженных на вершине Хуперова холма. Они предназначались для хранения рафинада и сахара–сырца, приготовленных к отправке в Патгерсон.

Я подумал о бочках с мелассой, стоявших там вдоль стен, и о сладком вязком сиропе, темном и липком, который содержался в них. Перед моим мысленным взором предстал розовый как леденец фургончик, венчавший однажды собой этот самый холм. И в патоке моих мечтаний, которая была слаще сортового сока, плавал ее образ — образ той, чья кожа была как мед, а кости — как сахар. Какоето время я парил в амброзийном сиропе вместе с призракам Кози Мо, карабкаясь по улью холма к маленькой розовой медовой соте. И вот уже сердце мое бешено забилось в предвкушении того, как я запущу руки в мед, — но тут я понял, что жужжание, которое я слышал, не было жужжанием пчел. Это жужжали мухи, потому что Кози Мо плавала не в медовой соте: она плавала лицом вверх в канаве, и лицо это было отмечено стигматами блуда — следами побоев. Под глазами синяки, нос сломан, зубы все выбиты, тело покрыто струпными метинами блуда, руки исколоты иглами пагубного пристрастия, груди размозжены и волосы выдраны — грязная мертвая шлюха в канаве. Ибо стоит завестись одному шраму на сердце твоем или душе, не придется ждать долго, как кто–нибудь прибавит к нему новый — и еще один — и еще — пока не останется в жизни твоей и дня, чтобы тебя не избили до полусмерти, не найдется и города, из которого бы тебя не изгнали, а сам ты дойдешь до такого состояния, что побои станут для тебя необходимы как воздух.

И тогда не пройдет и года с того мига, когда опустился первый занесенный над тобой кулак, когда ты первый раз рухнул в пыль, когда впервые обратился в бегство, как ты очутишься в том же самом месте, в том же самом городе, только не живой, как в прошлый раз, а мертвый, и мухи будут виться вокруг глаз твоих — глаз мертвой грязной шлюхи в придорожной канаве. Но ты умрешь не до конца.

Частичка тебя останется жить дальше. Осиротевшая, растленная и презренная — ты швырнешь ее в лоно тех, кто лишил сладости дни твои, ибо это дурной плод их преступлений, это их кровь, их грех, их наказание — кровавое дитя, исчадие порока…

Я вновь обратил свое внимание на дорогу. Платье Бет сверкало под слепящим солнцем, словно алмаз в пыли. Рядом с ней маленький лысый человечек в черном костюме пытался развернутьнад девочкой огромный ярко–красный пляжный зонтик.

Бет стояла неподвижно. Ее белоснежный фартук и золотые локоны были такими бесстыже яркими, что жгли мне глаза. Пришлось зажмуриться. Но и под закрытыми веками ее сияние трепетало, словно серебряный язык пламени, отороченный золотом, — одинокое светило во мраке моей слепоты. Кудри Бет ползли по ее плечам, свиваясь в клубки словно змеи; светящаяся аура окружала их. И от этого воздух над ее головой тоже светился, образуя некое подобие нимба над короной шелковистых волос. И вот что я вам скажу — не будь я единственным свидетелем, присутствовавшим при явлении Бет в долину, единственным хранителем доверенной мне крупицы истины, я и сам стал бы жертвой божественного соблазна.

О лучезарная самозванка! О диавольская обманщица!

Я снова обвел взглядом дорогу. Школьники ушли — видимо, обратно в свою душную классную комнату. И дорога опустела, если не считать двух крошечных фигурок — черной и белой — и упрямого ярко–красного зонта. И я смотрел на них, а они смотрели на сборщиков тростника в этот самый первый день жатвы.

И мне вспомнились слова пророка Исайи: Но приблизьтесь сюда, вы, сыновья Чародейки, семя прелюбодея и Блудницы! Над кем вы глумитесь?

Против кого расширяете рот, высовываете язык?

Не дети ли вы преступления, семя лжи?

И тут Господь, призвавший меня из утробы матери, заговорил со мною и дал мне распоряжения простые и ясные, произнесенные притом неизъяснимо прекрасным голосом.

— Юкрид… — начал Он. —,Юкрид!

А я сидел и слушал в немом восторге Его голос.

— Юкрид… — начал Он.

XIV

Бет сидела на краешке кровати. На ней не было ничего кроме легких трусиков и одного белого гольфика. Подняв босую ножку, так что колено уперлось в подбородок, Бет, мыча от раздражения, пыталась натянуть на нее другой гольфик.

Наконец, свесив с кровати рядом с первой и вторую гладкую юную конечность, Бет уставилась, с трудом открывая сонные вежды, на Сардуса, стоявшего перед ней в безупречном черном воскресном костюме и с аккуратно расчесанной бородой. Сардус обмахнул лицо шляпой, которую держал в руке, и улыбнулся Бет.

— Воскресенье, — сказала Бет спокойно, но твердо, словно предупреждая этим ответом какой–то еще не заданный, но давно ожидаемый вопрос.

— Верно, — сказал Сардус, — а значит, тебе пора к миссис Шелли.

Девочка нахмурила лобик

— Отец, скажи мне, а Бог как дышит?

Сардус сел рядом с девочкой. Положил свои большие мужские руки на ее голые плечики и повернул Бет лицом к себе.

— Что случилось, дитя мое? — спросил Сардус, пытливо вглядываясь в глаза девочке.

— Мне показалось, что я слышала ночью дыхание Бога под моим окном. Он дышал шумно так, с присвистом. И Он… был там… ну, то есть тень Его. Я видела под окном… она стояла и дышала… а–а–а потом… ушла. Я подошла к окну, хотя мне было страшно, но Бог уже ушел…

— Почему ты думаешь, что это был Бог? — спросил Сардус, с трудом сдерживая гневную дрожь в голосе. Он–то отлично знал почему.

— Потому что и миссис Бакстер, и мисс Сара Блюм говорили мне, что Бог обязательно явится мне. И что я не должна бояться. Неужели я испугала Бога? А вдруг Он рассердится и снова покарает нас?

Сардус обнял дочь длинными худыми руками и прижал ее внезапно показавшееся ему таким хрупким тельце к груди.

— Нет, крошка, это был не Бог, — сказал Сардус.

XV

Время от времени я навещал кладбище, а иногда гулял по полям, но толку в этом не было никакого, потому что посевы, высаженные после жатвы, были еще слишком низкими и в них невозможно было спрятаться. Я начал обследовать холмы.

До них приходилось добираться несколько миль, зато там наверху, среди скал, я находил логова диких собак и высокие деревья, на которые можно было вскарабкаться. Я находил злобных змей, разомлевших на солнышке, и убивал их.

Схватив змею за хвост, я раскручивал ее над головой, а затем щелкал в воздухе ее телом словно хлыстом или же просто разбивал ей череп о камень или ствол дерева. Змеиные трупы я развешивал на ветвях деревьев; я чувствовал себя мощным словно машина. Иногда же я просто залезал на скалы и изучал сверху долину. И все время размышлял, размышлял и размышлял. Пару раз я даже переночевал на холмах под звездным небом. Но бблыпую часть времени я всетаки проводил в относительной безопасности моей комнаты.

Иногда я вытаскивал затычку из дырки и наблюдал, как Ма и Па сживают друг друга со свету. Я часто задавал сам себе вопрос: сколько еще времени пройдет, прежде чем у Па окончательно лопнет терпение и он порвет эту суку на клочки? Я вспомнил, как убивал змей, и подумал, что дело–то не такое уж и сложное.

И к нему все шло. Я–то чувствовал.

Я–то знал.

Осень. Сентябрь 1953–го. Я подсматриваю в дырку.

Оба моих родителя были там. Па сидел за столом: комок обнаженных нервов. Он строил карточный домик. Домик был уже такой высоты, что я видел лицо Па только тогда, когда он привставал, чтобы проверить вертикальность всего сооружения. И каждый раз, когда он привставал, я видел его глаза, злобно скошенные и налитые желчью.