И в море водятся крокодилы

Мы взяли полотняный мешок и сложили в него смену одежды для меня и для нее, немного еды — хлеба, фиников. Я страшно разволновался перед путешествием, мне хотелось побежать и рассказать всем о нашем отъезде, но мама не разрешила и просила меня быть молодцом и вести себя спокойно. Пришла моя тетя, мамина сестра, они отошли в сторону поговорить. Потом появился мужчина, старый друг папы, он не захотел входить в дом; сказал, что надо пошевеливаться, пока луна еще не взошла и темнота скрывает нас от глаз талибов или всех тех, на кого мы могли наткнуться по дороге.

— Мой брат и сестра не поедут с нами, мама?

— Нет, они останутся с тетей.

— Брат еще маленький, он не захочет оставаться с тетей.

— Твоя сестра позаботится о нем. Ей почти четырнадцать лет — уже взрослая женщина.

— А когда мы вернемся?

— Скоро.

— Скоро когда?

— Скоро.

— У меня турнир по бузуль-бази.

— Ты видел звезды, Энайат?

— При чем тут звезды?

— Посчитай их, Энайат.

— Это невозможно. Их слишком много.

— Ну, ты начни, — сказала мама, — иначе никогда и не досчитаешь.

Район, где мы жили, в округе Газни, населяют только хазарейцы, то есть афганцы вроде меня, с миндалевидными глазами и приплюснутым носом, вернее даже не приплюснутым, а немного более плоским, чем у остальных, более плоским, чем, например, твой нос, Фабио, — у нас монголоидные черты. Говорят, мы потомки воинства Чингисхана. Говорят, что отцами наших отцов были кушаны, древние жители этих земель, легендарные строители статуй Будды в Бамиане. А еще говорят, что мы рабы, и обращаются с нами как с рабами.

Выезжать из округа или провинции Газни было для нас смертельно опасно (говорю «было» только потому, что не знаю, как обстоит дело сейчас, но вряд ли что-то сильно изменилось), потому что в окружении талибов и пуштунов — хоть они не одно и то же, но причиняют нам одинаково много зла — следует вести себя очень осторожно. Мне кажется, именно поэтому мы выехали ночью, втроем: я, моя мать и мужчина — мужчину я буду называть просто мужчиной, — которого мама попросила проводить нас. Мы вышли пешком и три ночи под покровом темноты и при свете звезд — а их свет в тех краях, где нет освещения электрического, действительно очень ярок — шли к Кандагару.

На мне был мой обычный серый пирхан, широкие штаны и куртка длиной до колен из такой же ткани. Мама шла в хадоре, но в мешке несла бурку; она ее надевала, когда мы встречали кого-нибудь: хороший способ скрыть, что она хазара, а заодно и спрятать меня.

В первый день на рассвете мы остановились на отдых в караван-сарае, который талибы или кто-то еще использовали как тюрьму: на окнах стояли решетки. Внутри было пусто, и это оказалось нам на руку, но вскоре я заскучал и приметил колокол, подвешенный на решетке. Набрал камешков и стал целиться в него с сотни шагов. Наконец я попал в колокол, и мужчина подбежал ко мне, сжал мое запястье и велел немедленно прекратить.

На второй день мы видели, как хищные птицы кружатся над трупом осла. Осел был дохлый (это понятно), у него нога застряла меж двух камней. Для нас он не представлял никакого интереса, потому что есть его было нельзя. Я помню, как мы очутились неподалеку от Шахджоя, самого неподходящего места для нас, хазара, во всем Афганистане. Рассказывали, что там путников-хазара вроде нас талибы хватали и бросали живьем в глубокие колодцы или отдавали на съедение бродячим собакам. Так по пути в Пакистан пропали девятнадцать человек из моего селения. Брат одного из этих пропавших отправился на поиски; он и рассказал про бродячих собак. Как бы то ни было, он нашел только остатки одежды брата, а среди лоскутьев — кости, и больше ничего.

Вот так они с нами поступают.

У талибов есть поговорка: для таджиков — Таджикистан, для узбеков — Узбекистан, а для хазарейцев — Гористан. Так они говорят. «Гор» значит могила.

На третий день мы встретили множество людей, идущих непонятно куда, как будто убегающих от чего-то: длинный караван повозок, а в них — мужчины, женщины, дети, живность, ткани, бочки с водой и прочее.

Когда приближались грузовые машины, следовавшие в попутном направлении, мы просили водителей подвезти нас хотя бы немного; хорошие люди останавливались и подбирали нас, а злые или сердитые на себя и на весь мир, придавив педаль газа, торопливо объезжали нас, окутав облаком пыли. Как только слышался шум мотора за спиной, мы с мамой кидались прятаться в канаве, или в кустах, или за камнями, если попадались достаточно большие. Мужчина стоял неподвижно на обочине дороги и знаком просил приближающуюся машину остановиться, но не просто поднимал большой палец, как те, что путешествуют автостопом, а изо всех сил размахивал руками, чтобы его наверняка увидели и не задавили. Если грузовик останавливался и все шло как надо, он кричал, чтобы мы вылезали из канавы, и мы с мамой забирались в кабину (так случалось дважды) или в кузов, где лежал груз (так получилось только однажды). В тот раз, когда мы залезли в кузов, оказалось, что он забит матрасами. Я чудесно выспался.

К тому времени, как мы добрались до Кандагара, преодолев реку Аргандаб, я насчитал уже три тысячи четыреста звезд (мне кажется, приличное количество), из которых как минимум двадцать были здоровенные, как косточки персика, и очень устал. Но не только из-за звезд. Я также посчитал количество мостов, взорванных талибами, сгоревших машин и черных танков, брошенных военными. И мне ужасно захотелось вернуться домой, в Наву, чтобы играть в бузуль-бази со своими друзьями.

В Кандагаре я перестал считать звезды. Перестал потому, что я впервые очутился в таком большом городе и свет домов и фонарей отвлекал меня; впрочем, хватило бы и одной усталости, чтобы я сбился со счета. Дороги в Кандагаре были заасфальтированы. Повсюду были машины, мотоциклы, велосипеды, магазины и куча мест, где можно попить чаю и поговорить с мужчинами, стояли здания высотой больше трех этажей с антеннами на крышах, и носились по улицам ветер и пыль, и по тротуарам ходило столько народу, что в домах, думал я, наверное вовсе никого не осталось.

Мы некоторое время шли по улицам, потом мужчина остановился и приказал нам подождать, пока он пойдет договариваться. Он не сказал ни куда, ни с кем. Я присел на ограду и принялся считать проезжающие машины (только покрашенные), а мама замерла рядом не шевелясь, словно в бурке никого не было. Рядом что-то жарили. Радио передавало новости: сообщили, что в Бамиане пропала без вести уйма людей и что в каком-то доме нашли много трупов. Мимо нас прошел старик, воздев руки к небу и крича ходайа хаир — он просил у Бога милосердия. Мне хотелось есть, но я не просил еды. Мне хотелось пить, но я не просил воды.

Мужчина вернулся, улыбаясь, вместе с каким-то человеком.

— Сегодня вам везет, — сказал он, — это Шаукат, он доставит вас в Пакистан на своем грузовике.

— Салям, ага Шаукат, — сказала мама. — Спасибо.

Пакистанец Шаукат промолчал.

— Выезжаете прямо сейчас, — произнес мужчина. — До скорого!

— Спасибо за все, — поблагодарила мама.

— Я с радостью вам помог.

— Сообщи моей сестре, что все прошло гладко, пусть она не беспокоится.

— Хорошо. Удачи, маленький Энайат. Ба омиди дидар.

Он обнял меня и поцеловал в лоб. Я улыбнулся, как бы говоря: «Ну, конечно, скоро увидимся, будь здоров». А потом подумал, что «удачи» и «до скорого» не слишком-то сочетаются: зачем нужна удача, если скоро увидимся?

Мужчина ушел. Пакистанец Шаукат махнул рукой, давая знак следовать за ним. Грузовик стоял в пыльном дворе, огороженном металлической сеткой. В кузове лежали десятки, наверное, даже сотни деревянных столбов. Приглядевшись с близкого расстояния, я понял, что это фонарные столбы.