И вот наступило потом…

Но мы ухитрялись быть счастливыми. Чаще всего брали домик на троих: Худяков Костя с семьей, Каневский Леня с семьей и я — с семьей. Утро начиналось с того, что под окном цокал об стол пинг-понговый шарик. Кто-то успел с раннего утра захватить стол и будил нас своей утренней радостью. Потом выходил на крыльцо Леня Каневский, делал очень странную лимитированную зарядку. Минимальность движения. Потом они с женой Аней искали своего кота, которого каждый звал по-своему. Леня называл кота Багги, а Аня — Герой. Начиналась жизнь. Приходил к нам в гости Кирилл, трехгодовалый сын Миши Чиаурели, тыкался носом в поверхность стола, который еще вчера вечером изобиловал закуской и, печально грассируя, изрекал:

— А еще вчера здесь был солененький огурчик…

— Багги! Багги! Багги! — кричал Леня.

— Гера! Гера! Гера! — звала Аня.

У кота от двух имен, пожалованных ему хозяевами, возникала шизофрения, и он взбирался высоко на дерево, откуда его каждый раз с большими трудностями снимали.

Однажды Ира Худякова, смертельно боявшаяся мышей, вошла в ванную и выскочила оттуда с диким воплем: «Костя! Костя!!! Там мышь!». Костя решительно пошел в ванную. Он не собирался ловить эту мышь. Он все-таки на отдыхе. Он вытащил черный шнурок от ботинка, зажал его в уголке рта и победителем вышел из ванной. На вопрос жены: «Где мышь?», — молча показал на висящий изо рта якобы хвост… Более громкого визга мне слышать не доводилось.

Миша Козаков часто бывал в Болшево. Как раз решался вопрос отъезда в Израиль. Миша находился в жуткой депрессии, но иногда, под настроение, собирал детей и блистательно читал им Бродского. Пройти мимо было невозможно. Дети чувствовали себя раскованно и свободно. Единственно, кого боялись, был Ю. Я. Райзман. При нем эта братия притихала.

У меня были хорошие отношения с директором Анатолием Сергеевичем. Он мне порой доверял святая святых — ключ от сауны. Однажды, взяв ключ, мы с Костей и Леней уединились, попарились и сели за заранее приготовленное пиво. И вдруг страшный грохот в дверь. Я, набросив простыню, открыл. В дверях стоял перепуганный охранник:

— Уходите отсюда скорее! Скорее!

— А что такое?

— Рималис приехал!!!

Рималис был зам. директора студии имени Горького и завсегдатаем Болшево. Рималис по иерархии видимо стоял выше нас. На что я, неожиданно для самого себя сказал:

— Да пошел он на х…!

На что охранник, аккуратно прикрывая дверь, извинился:

— Извините! Я не знал, что Вы выше…

Почему-то ярче всего помнится 1991 год — последний год пребывания в Болшево. ГКЧП в Москве. А над Болшево барражируют самолеты. Какой уж тут отдых! Мы вернулись домой. Вдоль московской кольцевой дороги стояли танки. Я ехал, слезы застилали глаза. Будущее было непредсказуемо.

Пицунда

Вспоминая Болшево, невозможно не вспомнить Пицунду — второй Дом творчества Союза кинематографистов СССР пополам с Союзом журналистов Грузии. Условия были похожие на Болшево. Жизнь комфортом нас не баловала. Море компенсировало все неудобства. И общение. Вообще, домом творчества этот дом отдыха назвать можно было с большой натяжкой. Если в Болшево иногда проводились семинары и обсуждение, то в Пицунде, в основном, ели, пили, купались и загорали. Вечерами собирались на берегу моря. Дети за день собирали ветки и сучья, каждый приносил с собой нехитрую закуску, водку и вино покупали вскладчину, и с легкой руки Евгения Аграновича проходило «кострирование». Костер, море, прибой, общение. Дети налетали, как саранча, на закуску, но их никто не останавливал. Лучшее — детям, худшее (водку!) — себе. Засиживались до 2-3-х часов ночи. Вадим Абдрашитов, Вячек Криштофович, Леша Герман, Света Кармалита и многие, многие дорогие моему сердцу люди.

К сожалению, все в прошлом. Люди, слава Богу, живы, но места, где можно было бы сойтись и посмотреть друг на друга, сегодня нет. Потом по телевизору я видел наш Дом творчества, побитый пулями после военных действий, превращенный в госпиталь. Уж точно, «где стол был яств, там гроб стоит».

Леня Каневский

Леню я знаю очень давно. Я был молод и ходил в молодежную секцию ВТО, где и познакомился с Леней. У Лени обостренное чувство дружбы. Если ты стал его другом, то ты — самый лучший. Если ты сантехник, то лучший в СССР, а может быть, и в мире. Он оптимист и жизнелюб, но может сочувствовать тебе до слез, если вдруг пожалуешься на какие-то свои неурядицы. Я уже упоминал Болшево. Так вот; когда он уезжал в Москву, где тогда служил в театре на Малой Бронной, то, прощаясь с нами, остававшимися в Болшеве, наказывал:

— Сервируйте, сразу после спектакля я здесь.

Вечер. Мы сидим в своем домике. И предполагаем, что Леня только-только отыграл спектакль, и пока он доедет до Болшево, мы успеем сервировать стол. И вдруг мы видим за стеклом входной двери нос Каневского — довольно внушительную часть его тела. И боевой клич:

— А я уже здесь!

С какой скоростью играл артист Л. Каневский, чтобы не подвести своих друзей! Как он мчал к нам! Я до сих пор этого не понимаю.

А спустя годы я был в командировке в Израиле, в Иерусалиме. Как можно было не заехать в Тель-Авив, к Лене? Мы с женой приехали в Тель-Авив утром. Нас встречала Аня. Извинилась, что Леня с утра на радио, скоро появится. Мы приехали к ним домой. Вскоре появился и Леня. Неизменившийся, подтянутый, моложавый.

— Ты видел мой балкон? Это наша дача.

Балкон действительно был увит разными цветами и очень ухожен. Леня дал обычное распоряжение Ане: «Сервируй!». Аня сервирует на балконе. Леня берет с меня слово, что вечером мы пойдем на спектакль в его театре «Гешер» под руководством Е. Арье.

— Выпьешь? — он зависает бутылкой над моей рюмкой. — Я сам не могу, вечером спектакль, а тебе же не играть!

Я отказываюсь по причине раннего часа.

— Ну, как хочешь… — начинает говорить Леня, но телефонный звонок его прерывает. Он хватает трубку, и по обрывкам слов и интонациям я понимаю, что в театре что-то стряслось.

— Ай-ай-ай! Что ты говоришь! Не может быть! Но не сломал? Так он дома? Не в больнице? Слава Богу! Но спектакля не будет? — и, повернувшись ко мне без перехода и не кладя трубку: — Наливай!

Сейчас они живут на два дома. На две страны, при этом очень органично. Когда я рухнул после показа своего фильма «Гадкий утенок», приехавшая скорая помощь определила меня в больницу. Я попытался встать, но на меня закричали и зашикали. Только на носилки! И вот несут меня на носилках. В. Абдрашитов, Э. Виторган, Л. Каневский (четвертого не помню). Я уже пришел в себя, поэтому лежа на носилках, укоряю Леню:

— Леня! Как тебе не стыдно!

— А почему мне должно быть стыдно?

— А потому что все люди как люди. Вот несут меня три народных артиста, а ты до сих пор заслуженный.

— Молчал бы, — резонно замечает мне отягощенный мной Леня.

Не следующий день в больнице я узнаю, что указом президента Медведева Леонид Каневский награжден орденом Дружбы. Я звоню Лене.

— Леня! Ты хоть понял, за что дают тебе орден?

— За что?

— За то, что ты вчера нес носилки!

— Какой же ты дурак!

Вообще я не всегда согласен с политикой власти, но то, что именно Леню наградили орденом Дружбы, считаю абсолютно справедливым.

Меньшов

С Володей мы дружны еще со Школы-студии МХАТ. Он раньше меня закончил студию. Его помотало по жизни, пока не причалил окончательно к кино. В чем-то наши судьбы схожи. Он пришел в кино со стороны, как и я — в мультипликацию. Он очень талантлив. Я считаю, что талант — это не аксиома, а теорема. По принципу: дано — требуется доказать. Можно быть одаренным, но без приложения сил, без упорства, без характера ничего само собой не получится.