И время ответит…

В момент взрыва большинство пассажиров были в каютах: с палубы прогнал холод и сильная качка. Среди них было — 25 детей!.. Ученики херсонских гимназий, — их возили на экскурсию в Одессу. Все дети оставались в каютах. Двери на палубу водой заперло мгновенно. Никто не успел ни сообразить, ни выскочить…

Сначала мы, конечно, ничего об этом не знали. Мама не знала точно, когда отец должен вернуться. Погода опять потеплела, солнце засияло вовсю. Да еще такая радость — приехал на каникулы, как обычно, наш сводный брат Миша — теперь уже студент Петербургского университета! Мы обожали его и каждый приезд его — был праздником. Весельчак, выдумщик! Неутомимый рассказчик. Непобедимый игрок в теннис и воланы!.. А змеи мастерил, — и вовсе потрясающие, и запускал их в само синее небо, и даже ещё выше, так что змей почти исчезал из виду.

Ах, Миша, Миша!.. Со времени революции он исчез навсегда. Политикой, вроде, как и отец, не увлекался. Но, очевидно, гражданская война, и другие события того времени увлекли его в свой жуткий водоворот. Был бы жив, неужели не отыскал бы нас?!

Но тогда, в 16-ом, он приехал, как обычно — веселый, живой, энергичный. Приехал и узнал, что папа в командировке, в Одессе. Он уже видел газеты и знал о гибели «Меркурия». Как бы мимоходом, он спросил у мамы — когда отец должен вернуться? И когда мама ответила — Да вот-вот, каждый день жду! — сердце у Миши впервые ёкнуло, — а вдруг?..

Все остальное происходило помимо нас. Выяснилось, что папа ехал именно на «Меркурии». Море стало выбрасывать тела погибших пассажиров — у Очакова и у берегов самой Одессы. Родные ездили искать своих погибших, опознавали больше по одежде, потому что лица были уже неузнаваемо раздуты, волос не было. Чтобы тела не разлагались, их не вынимали из воды, и привязывали к колышкам за ноги; так они и колыхались в воде, как жуткие бесформенные поплавки…

Мама с Мишей тоже поехали «опознавать» тело. Мы с братом Никой оставались дома с прислугой — тетей Пашей, которая жила у нас много лет. Вернулись они ни с чем. Были и в Очакове, и в Одессе, но не нашли. Среди поднятых с судна несчастных задохшихся в каютах — тоже не оказалось… Миша ходил хмурый, много курил. А мама в первый раз обняла нас обоих как-то разом, вместе и сказала каким-то жалким, совсем не маминым голосом: — Ах вы, бедные мои…

И вот, прошло уже больше двух недель после 19-го мая, как вдруг папино тело нашлось. Известие пришло из Херсонского губернского суда. Его опознали по золотой книжечке — сувениру, подаренной ему сослуживцами Витебского губсуда, когда они провожали отца в ссылку в далекую Вологду, в 1905-м году.

Для мамы это было большим моральным облегчением: хоть похоронить можно будет по-христиански…

Теперь мама с Мишей уехали хоронить отца. Но особенно «христианских» похорон не получилось. Тело отца выкинуло не под Очаковым, а напротив, — через пролив — у берега длинной и узкой Кинбурнской косы, которая тянется в море от самой Голой Пристани. Это узкая песчаная коса, скорей отмель, только чуть возвышающаяся над водой. Кроме камыша, ничего не росло на этой косе. И никакой дороги на ней тогда, по крайней мере, не было. Но на самом конце косы совсем узком и остром, было строение — на вид нечто вроде большого сарая. Но, тогда, — это была казарма. Время было военное, и взвод солдат — человек 20, как показалось маме, стоял там, неизвестно для чего. Недалеко от казармы, привязанные к колышкам плавало несколько тел — погибших пассажиров «Меркурия».

Солдаты — молодые парнишки — отнеслись с сочувствием. Вызвались съездить с Мишей на моторке в Очаков за гробом. Но никакого гроба они не привезли — не оказалось гробов в Очакове, — все раскуплены. Привезли доски и принялись сколачивать гроб сами. Кроме того, оказалось, что никакой перевозке — без особого на то разрешения — тело не подлежит. Похоронить можно только тут же, на Кинбурнской Косе.

— …Боже мой? Как же так? Ни кладбища… ни церкви… ни священника??..

— Война, сударыня, война! Ничё не попишешь! Шут бы её побрал! — сочувствовали солдаты.

В конце концов, привезли какого-то старичка — попика с Голой Пристани. Могилу чуть ни у самой казармы вырыли, но и тут она сразу же стала наполняться водой — солёной черноморской водой…

Из остатков досок соорудили немудрёный крест, и на этом погребение было закончено. — Вот и собственный погост заимели, — горько шутили солдаты.

Мама надеялась через некоторое время вернуться с настоящим цинковым гробом и увезти в Херсон папино тело. Но, увы! До окончания войны ни о каком разрешении, ни о каких перевозках не могло быть и речи: — Вот кончится война, тогда и подавайте прошение…

А война, как известно, кончилась революцией… Уж какие тут разрешения!..

…В шестидесятых годах я побывала в Очакове и съездила на Кинбурнскую косу. В её начале я увидела какие-то постройки, какие-то дома. Но дальше — песок да камыш — очевидно так, как это было и тогда, — пятьдесят лет назад… И так до самого конца косы, до «стрелки», уходящей в воду.

Конечно, не только могилы отца, но и даже самых малейших следов казармы, когда-то тут стоявшей, я не нашла… Не осталось ничего… Песок да камыш…

К новым берегам

Но вернёмся к рассказу об ином времени, о последних месяцах нашей с мамой жизни в Тимшерской таёжной глухомани и переезде в Боровск — рабочий посёлок близ Соликамска.

К весне 47-го года стало ясно, что никакой амнистии не предвидится, и более того, слухи о грядущем закрытии Тимшерской больницы начали приобретать реальную основу. В мае начали отпускать трудармейцев. А в июне Тевий Израилевич, пригласив меня разделить с ним очередную трапезу у него в «дежурке», и печально улыбнувшись, спросил: — Что вы собираетесь делать дальше? Я молчала вопросительно глядя на него. — Я получил уведомление, пояснил мне он, о предстоящей в ближайшие месяцы передаче всех способных двигаться больных в ближайшие узловые больницы системы ГУЛАГа. Вы понимаете, что это означает для вас?

— А как же неходячие спросила я?..

— Они всё равно долго не протянут, ответил он печально. Вы же сами знаете. Отправка будет тянуться месяца два-три. Вряд-ли кто-либо из этих бедолаг будет жив к этому времени. Меня после этого, скорее всего, тоже отправят в какую-нибудь из этих больниц, ведь мой срок ещё не окончен, хотя пути НКВД — неисповедимы. Но вам, дорогая моя, самая пора подумать, куда податься с вашими документами. (К этому времени, наконец, пришла моя справка об освобождении, с указаниями где мне разрешается проживать).

— Попробуйте устроиться где-нибудь по близости, но в «цивилизованном» месте — в городе или в пригороде, — будет легче с переездом, и меньше шансов, что вами снова заинтересуются «органы». Я дам вам блестящую рекомендацию, — вы её несомненно заслужили. К сожалению, не в моих силах помочь вам чем-то более реальным.

— Спасибо на добром слове Тевий Израилевич, но я, право, не знаю ещё, что я решу делать, когда закроют больницу.

— Вам не следует ждать до закрытия больницы, — настаивал Т. И. — Надо начинать поиски работы уже сейчас. У меня в бумагах есть адрес больницы Бумажного комбината в посёлке Боровск, — это сосем близко от Соликамска, и я знаю что больница хорошая. Напишите туда, и приложите мою рекомендацию. Упомяните о работе в Мошевской больнице, о ней все вокруг знают.

После этого разговора я поняла, что мне действительно пора позаботиться о нашем существовании в ближайшем будущем.

Хотя мне очень хотелось рискнуть и вернуться куда-нибудь поближе к Москве и культуре, я понимала что это нереально хотя бы из-за отсутствия денег на переезд с мамой, а также за неимением приличной одежды для поисков работы. (Ведь известно же, что по одёжке встречают).

И я написала в Боровск, как посоветовал Тевий Израилевич.

В начале сентября пришло письмо из Боровского Бумкомбината с приглашением меня на работу медсестрой в их больницу и даже с обещанием выделить квартиру в ведомственных домах.