И время ответит…

А лагерь, в моём представлении, был тем, что я видела, когда работала одно лето экскурсоводом на Беломорско-Балтийском канале (ББК). Я встречалась там с заключёнными, работавшими на инженерных и хозяйственных работах. Они пользовались относительной свободой передвижения в пределах ограниченной территории.

Ведь тогда шёл ещё только 1934 год…

Я получила 8 лет лагерей за «террористические высказывания», по доносу моего близкого и любимого друга…

Сидя в Бутырской тюрьме, в ожидании ответа на кассацию, уже не веря в то, что она поможет, я писала заявление за заявлением, умоляя поскорей отправить меня на работу — пусть самую трудную, самую чёрную, лишь бы на работу, и при этом, я просилась на ББК, который я «знаю», где уже работала экскурсоводом, где, может быть, пригожусь и теперь, хотя и в качестве зэ-ка, как для краткости именовали заключённых.

Тогда этапы шли главным образом в двух направлениях: в Среднюю Азию — в Джэзказган и Караганду, и на Кольский полуостров — на ББК. Думаю, это только дело случая, а не результат моих эпистолярных упражнений, что я таки попала на ББК.

…Моим первым лагпунктом стали Пиндуши — судоверфь недалеко от Медвежьей Горы, обслуживающая ББК и Онежское озеро, куда в 1934 году я возила туристов на экскурсии.

Лагпункт был обнесен с трёх сторон колючей проволокой, с четвёртой синело Онежское озеро.

Колючая проволока была «зоной», за которую выход запрещался, и по краям которой стояли вышки с часовыми.

Но территория лагпункта была довольно обширной. Проволока и вышки были где-то за деревьями, и их не было видно — они не довлели ни над бараками, ни над самой судоверфью. Легко было представить себе, что тут живут просто люди, собранные сюда на работу, может быть временную — здесь всё носило отпечаток какой-то временности, в основном, из-за построек барачного типа.

«Сердцем» лагпункта было конструкторское бюро — КБ, где работали заключённые инженеры-кораблестроители — многие из них, как мне говорили, с «именами». Там же находилось чертёжное бюро и копировальная группа.

Сама верфь со стапелями, с огромными сараями-ангарами, где на полу раскладывались гигантские лекала, находилась на берегу, против небольшого зелёного островка с трогательным названием «Заяц». На островок вёл мост, и хотя заключённым вроде бы и не разрешалось ходить на островок, но стражи на мосту не было, и мы ходили. Купались, собирали цветы — это было всё ещё «вольготное» время, это было лето 1936 года.

В бараках мы жили вместе с урками, но их было меньшинство, и вели они себя, в общем, мирно и прилично. Сначала только «раскурочивали» «новеньких» по общепринятому в лагерях неписаному закону, а затем принимали в «свои» и уже не обижали.

Помню, на верхних нарах — у нас была «вагонная система» — наискосок от меня жила молодая весёлая, толстая и вечно разлохмаченная хохотунья. Она мне сразу заявила, безо всякой злобы, сверкая всеми своими отличными белыми зубами:

— А часики-то всё равно уведу!

Часы, отобранные у меня при аресте, следовали за мной этапом, и в лагере были мне отданы. Это были большие серебряные мужские часы, которые я носила на цепочке. Так случилось, что в таком виде мне их подарили, и так я их и носила, хотя это было не особенно удобно.

Я думала: куда же девать их на ночь, чтобы моя милая соседушка не «увела» их! Со мной была мочалка в виде рукавички. Я положила часы в эту мыльную рукавичку потихонечку, чтобы никто не видел, а рукавичку засунула под подушку.

Наутро рукавичка оказалась без часов, а соседка-уркаганка заливалась хохотом на весь барак:

— Смотрите, люди добрые, никак часики-то увели?!

Мы — 58-я статья — возмущались, урезонивали, просили отдать, грозили пожаловаться. Урки стонали от хохота, валясь на нары и дрыгая ногами в воздухе.

Я и впрямь заявила о воровстве и назвала воровку.

— А вы видели? — спросили меня в «третьей части» — так назывался наш отдел по «политическим» и сыскным делам.

— Не видела, но знаю.

— Не пойман — не вор, — резонно ответил уполномоченный III части.

Так и не вернули, так и не видела я больше своих часов, наверное спущенных за поллитра, что всегда можно было «обстряпать» с нашими конвоирами.

Раз уж начала про урок, расскажу о Пиндушских знакомствах в этой среде.

Было там два барака, почему-то называемые «колоннами» для малолеток. Это были преступники до 17 лет. В Пиндушах были только мальчики. Позже, в Кеми, мне пришлось столкнуться и с девочками: — ничего более распущенного, развращённого и циничного я не видела. Мальчики были немного лучше. К виртуозному и изощренному мату я уже привыкла мало-помалу в нашем собственном бараке, и он мне не так уж резал уши, когда я стала вхожа в колонну малолеток. А я стала туда вхожа.

Не помню, уж кому это пришло в голову — нам, или нашему начальству — попробовать поручить нам — 58-ой статье, воспитание «неподдающихся» малолеток.

Малолетки отлично знали, что раз они отбывают срок, то больше им уже ничто не грозит. С них взятки гладки, потому что они — малолетки. Взрослых за невыход на работу сажают в КУР (колонна усиленного режима), а малолеток — не сажают. Взрослым за невыполнение нормы урезают хлебную «пайку» до трехсот, и даже до двухсот граммов. Малолетки свои пятьсот получают при любых обстоятельствах. Взрослых за кражу могут судить, а малолеток не судят.

Они не ходили на работу, слонялись в томительном безделье целый день по лагерю и «промышляли» чем попало. То устраивали налёт на ларёк, то выбивали ночью окна в амбулатории и выпивали амбулаторный спирт, то громили погреб или кухню.

В колонну к малолеткам избегало захаживать и лагерное начальство. Убить не убьют, но избить до полусмерти могут запросто. Напрасно надрывались по утрам нарядчики, уговаривая малолеток выйти хоть на какую-нибудь работу.

Вот этих малолеток и решено было начать с нашей помощью перевоспитывать, учить читать и писать, и вообще, чему-нибудь учить.

В то время я работала копировщицей в конструкторском бюро. На «общих работах» я проработала в Пиндушах всего дня три: расчищала снег в строящихся лихтерах, вила верёвки вместе с какими-то женщинами и перебирала гнилую картошку. Потом меня перевели в КБ.

«Общих работ» в Пиндушах, по существу, вообще не было. Не было лесоповала, не было сельского хозяйства. Были только подсобные хозяйственные работы.

В основном же, были работы плотников и более или менее квалифицированных рабочих на деревянном судостроении.

Строили большие самоходные баржи — лихтеры, строили гидрографические исследовательские суда и маленькие речные трамвайчики с корпусами типа японских «кавасаки».

Итак, я работала в копировальной группе, и мне предложили обучать копированию шесть мальчишек из малолеток, изъявивших желание учиться.