И все-таки орешник зеленеет
Шрифт:
Его правнучка, хотя ей не исполнилось еще и шестнадцати, открыто посещает ночные кабаре.
— Вы давно ее видели?
— Месяца два назад. Я- делал покупки на улице Сент-Оноре, и мы столкнулись нос к носу…
— Мне показалось, она довольна жизнью.
Он умолкает, словно раздумывает, взвешивая все «за» и «против». Его молчание всегда тревожит меня, в особенности когда он меня выслушивает. Он опытнее и знает людей лучше, чем я.
— Она веселая?
За время своей врачебной практики он, должно быть, наблюдал тысячи случаев, которые служат ему материалом для сопоставлений.
Основываясь
Кандиль же видит людей обнаженными, когда болезнь обезоруживает их и они не могут хитрить.
Он, например, вдруг спрашивает меня:
— Вы никогда не скучаете?
Эта мысль пришла ему в голову не сейчас. Он, должно быть, наблюдал за мной в течение ужина. Мы говорили о том, о сем, а мысль не покидала его.
— Смотря что называть скукой. Мои сыновья и внучка, например, сочли бы мою жизнь невыносимо серой…
— А вы?
Я чувствую себя неловко. Этот вопрос я всегда избегал себе задавать. Он смотрит на меня своими красноватыми глазами, в которых сохранилось что-то детское.
— Вы не ощущаете пустоты?
— Случается, как, я думаю, и всем…
— По вечерам ходите куда-нибудь?
— Очень редко…
— Почему?
— А куда мне ходить? Театр меня теперь не развлекает. Кино я никогда не любил. Что касается званых обедов и приемов, то их я терпеть не могу. Пожимать руки, слушать и повторять одни и те же фразы…
— А что вы делаете дома?
— Иногда смотрю телевизор. Мне все равно, какая программа. Лишь бы что-нибудь показывали. Думаешь, что знаешь мир, потому что много путешествовал, и все же постоянно открываешь что-то новое… Даже лица… Их выражение…
— Вы смотрите телевизор один?
— Да. Или читаю. Меня поражает, что, дожив до старости, я так мало знаю. Я часто захожу в книжный магазин на улице Сент-Оноре и при виде книг, заполняющих полки от пола до потолка, сознаю свое ничтожество. То же самое я испытываю в магазине на авеню Оперы, где продаются английские и американские издания… В общем, мы уходим из жизни, узнав о ней совсем немного…
— Какие книги вы читаете?
— Всякие… И обо всем… Меня все интересует… Например, новинки техники, хотя у меня не хватает необходимых знаний, чтобы все понять… Мемуары раскрывают передо мной такие черты знаменитых людей, о которых я и не подозревал…
— В котором часу вы ложитесь?
— Обычно около одиннадцати…
— Спите хорошо?
— Довольно долго не засыпаю. А потом уж сплю до утра. Почему вы спрашиваете?
— Да так просто…
Он обводит взглядом комнату, словно проникая сквозь стены, обитые кожей, пытается определить размеры моей квартиры. У него, кроме врачебного кабинета, только четыре комнаты, все вместе не больше моей гостиной.
Вероятно, я кажусь ему совсем маленьким, худеньким, затерянным в этом огромном пространстве.
— Вы теперь не путешествуете?
— Я ненавижу туристов. Как только человек попадет за границу, он становится нахальным и ведет себя как варвар… — Помолчав, я добавляю: — Вы находите, что я плохо выгляжу?
— Мне не нравится ваша меланхолия…
Кажется, я покраснел, и он это заметил. Все же он добавляет:
— Меланхолия
и покорность судьбе…— Я не чувствую в себе никакой покорности судьбе, напротив, я наслаждаюсь каждой минутой…
Я знаю, что он думает, как он понимает эти слова. Думает, что я наслаждаюсь «умышленно», прикладывая все усилия, чтобы не распускаться. Двадцать лет назад я не подходил десять раз за день к окну, чтобы полюбоваться Вандомской площадью.
И не обходил комнаты, чтобы насладиться своими картинами. И не поглаживал мимоходом женскую головку, изваянную Роденом…
Все это было для меня обстановкой, в которой я жил, и только.
Жизнь была во мне, и она не сводилась к одному желанию оставить на земле хоть что-то после себя.
Я не сержусь на Кандиля. Он говорит неспроста. Позже я всегда разгадываю смысл его слов и его поведения. Хотя он мой друг, он прежде всего врач. Вот и сейчас он ушел, подхватив свой чемоданчик, который ему так много пришлось таскать, что правое плечо у Кандиля стало ниже левого.
Я тушу свет во всех комнатах, это тоже стало моей манией. Мадам Даван слышала, как я закрыл входную дверь, и ждет меня в спальне. Она тоже наблюдает за мной, но иными, нежели Кандиль, глазами.
— Вы расстроены? — спрашивает она, пока я снимаю пиджак, потом галстук.
— Почему вы так думаете?
— Обычно, когда доктор проводит с вами вечер, у вас бодрое настроение…
Я это знаю. Но сегодня он заставил меня задуматься. Кажется, он хочет, чтобы я понял, что нужно как-то изменить свой образ жизни.
А как? Не знаю. Он, вероятно, тоже. Что во мне тревожит его?
— Он боится, что я скучаю… — наконец говорю я.
— А вы не скучаете?
Может быть, я ошибаюсь. Но мне кажется, что я улавливаю какое-то волнение в ее голосе. Она тоже одинока. По-моему, у нее нет родственников. Никто ее не навещает. Она имеет право на один выходной день в неделю, и по вечерам она свободна, но почти всегда сидит дома.
— По-моему, нет…
Но это не так просто. Потому-то Кандиль и хотел заставить меня поразмыслить.
— А вы?
Она отвечает с неожиданной горячностью:
— Никогда!
Субботу, воскресенье и понедельник я пролежал в постели с гриппом. Я не стал вызывать Кандиля, я и так знаю, что он дает мне в таких случаях. Вот уже лет пятнадцать я болею гриппом один или два раза в год и, кажется, таким образом подтверждаю теорию доктора. Разумеется, я не хочу сказать, что намеренно прячусь от жизни или что для меня болезнь — это способ замкнуться в себе.
И все-таки я заметил, что недомогания у меня почти всегда начинаются в момент усталости, либо когда я падаю духом. Тем не менее у меня температура, белый налет на языке, глаза слезятся, воспаляется горло.
Мадам Даван попросила разрешения посидеть утром и днем у меня в спальне, чтобы быть рядом, если мне что-нибудь понадобится.
— Может быть, лучше я буду в кабинете?..
— Оставайтесь здесь…
— Ничего, если я почитаю?
Пускай читает, лишь бы не шила. Не люблю, когда женщины вяжут или шьют. С очень давних пор, с самого детства, когда моя мать, тетки, соседки и еще какие-то старушки целыми часами вязали, сидя на скамейке на площади или в сквере. Я тоже читаю и, конечно, то и дело задремываю.