«И я ищу, ищу, ищу». Судьба советского офицера

Но размышлял так Теремрин недолго, потому что сработала давняя привычка скрывать от жены все свои знакомства, в том числе и самые безобидные. Он решил, что лучший выход – вообще ничего не говорить Татьяне. В конце концов, он действительно не имел в отношении Елизаветы никаких мятежных планов, а уж тем более в сложившихся обстоятельствах. В данный момент он считал главной задачей организовать встречу двух старых, заслуженных, замечательных людей, к тому же однокашников его деда. Теремрин представлял, сколько радости принесёт им такая встреча. Правда, мелькнула мысль о том, что и Татьяне поездка была бы очень интересна, но тут пришлось подумать об Елизавете, которой присутствие Татьяны могло создать некоторый дискомфорт.

У женщин своё отношение к этаким вопросам. Даже если мужчина совсем не интересует, им не хочется видеть его с другой женщиной, особенно, если отношения с той женщиной выходят за рамки обычных.

Теремрин помнил, что сказала ему Елизавета перед тем, как сесть в поезд, когда провожал её на Курском вокзале минувшей осенью: «Спасибо, что вы такой!»

Как он мог оценить эти слова? Не признание ли это в её особом к нему расположении, не признание ли в том, что, если бы он проявил настойчивость, она не стала противиться, хотя и не сочла бы себя безгрешной и внутренне осудила себя.

Как же он мог теперь взять в Дивеево Татьяну!? Нет, это в любом случае могло ранить Елизавету. И он решил просто-напросто не заводить с Татьяной разговоров о Дивеево. Ведь точной даты своей поездки они не наметили. Татьяна была в отпуске, а у Теремрина отпуск планировался на осень.

Он позвонил Афанасию Петровичу Ивлеву, обрадовал сообщением о том, что Порошин собирается к нему в гости. Ивлев подтвердил, что ждёт в любое время, но что, действительно, лучше приехать в августе. И жары уже нет сильной, а дороги ещё сухие. Ведь до его дома примерно с километр нужно ехать по разбитому просёлку. Случись сильный дождь, и придётся оставлять машину далеко от дома. А это небезопасно – «демократические ценности» уже обретали свою преступную силу.

И вот в середине августа Теремрин, в полной готовности к поездке, встретил Порошина и Елизавету на Курском вокзале. Они специально приехали утренним поездом, чтобы сразу отправиться в Дивеево.

Елизавета ступила на перрон, и у Теремрина на миг перехватило дыхание. Он подал ей руку, затем помог выйти из вагона Порошину. Остановились для приветствия, обнялись… Когда Теремрин прикоснулся к Елизавете, его пробила дрожь. Боже! Как она прекрасна!.. Это первая женщина, которая заставила в волнении забиться его с сердце с тех самых пор, как он отдался во власть искромётных отношений с Татьяной.

– Вы так похорошели! – не скрывая восторга, сказал он.

– Это она с поезда, – поспешил пояснить Порошин, хитровато щурясь. – А так и вообще глаз не оторвать! Эх, был бы моложе, да не был бы дедушкой! – прибавил он и тепло рассмеялся. – Конечно, в вагоне уж как прихорашивалась, как прихорашивалась! Есть для кого!

– Ну, дедушка! Ну, что ты! – смущённо заговорила Елизавета. – Ничего я не прихорашивалась…

В этот момент Теремрин порадовался, что не взял с собой Татьяну, хотя никаких мятежных планов у него не появилось. Порадовался, поскольку увидел, что Елизавета, конечно же, расположена общению с ним, пусть безгрешному, но такому всё же, при котором любая женщина была бы лишней.

Они прошли на привокзальную площадь. По дороге, в непрерывном потоке пассажиров, разговаривать трудно. Но вот, наконец, сели в машину, и отправились в путь. Порошин с любопытством смотрел по сторонам.

– Давненько я не был в Москве, – пояснил он своё любопытство.

– Знаете, сейчас уж не будем время терять – всё же путь дальний. А когда назад поедем, время, которое останется до отправления поезда, проведём с пользой. Повожу по Москве! – пообещал Теремрин.

Молодому читателю сейчас трудно представить себе Москву рубежа восьмидесятых и девяностых. Москва всё ещё оставалась светлым, добрым, радостным городом, несмотря на то, что уже коснулось её тлетворное и злобное дыхание Запада. Отчего же всё казалось светлее? Больше было отечественных автомобилей. Чёрные иномарки со зловещими «мордами лица», тяжёлые, угловатые, предназначенные не для городских улиц, а для бездорожья, встречались редко. Люди выглядели добрее, а одежды их проще и веселее, улицы, свободные от омерзительной грязи реклам, приветливее и краше. И хотя на лицах многих прохожих уже отражалась тревога, всё же надежда на что-то светлое впереди теплилась. Даже под давлением фактов никто не хотел верить в надвигавшуюся смуту, ещё никто не мог представить себе и в кошмарном сне то бандитское ожесточение, которое уже готовилось захлестнуть город через несколько лет, даже месяцев.

Через «Таганку» выехали на Горьковское шоссе, тогда ещё не представлявшее собою сплошную пробку из машин практически в любое время суток. По дороге особенно комментировать нечего – маршрут самый рядовой, достопримечательностей мало. Разве только военный городок дивизии имени Дзержинского, который начинался за городом и тянулся некоторое время вдоль шоссе.

Дивизия ещё носила имя Дзержинского, Горьковское шоссе ещё было Горьковским, поскольку город Горький продолжал оставаться Горьким.

– Что нового в Пятигорске? – поинтересовался Теремрин.

– Стоит Пятигорск! Что ему сделается? – сказал Порошин.

– Люблю я ваш город, очень люблю. Сколько лет подряд езжу в санаторий. И моря не нужно.

– Ты бы, Дмитрий, к нам в гости приезжал. Что ты всё в санаторий и санаторий. Режим, процедуры. Никакой свободы.

– Мне нравится, – возразил Теремрин. – Собственно, главное, что не стеснён там. Процедур немного беру. Самое важное для меня дело на отдыхе – терренкур. Ну а потом в гостях я как-то не привык отдыхать. Другое дело – Дивеево. Там никаких вариантов, поскольку нет ни гостиниц, ни санаториев. А потом, разве ж есть какие-то помехи видеться хоть каждый день? Вот в следующий раз приеду и займусь книгой ваших воспоминаний… Начали писать?

– С трудом заставляю, – пожаловалась Елизавета.

– Не писатель я, – сказал со вздохом Порошин. – Другой науке обучен с детства, да и совершенствовался не в литературе…

– А сколько интересного рассказать можете! – не сдавался Теремрин.

– Что верно, то верно, – согласился Порошин. – Так я и не отказываюсь. Просто даётся нелегко. Вот приедешь к нам в Пятигорск, поможешь. Может быть, и дело пойдёт быстрее. В этом году собираешься?

Теремрин ответил не сразу. В этом году он действительно собирался в Пятигорск, но собирался не один, а с Татьяной. И вдруг подумал, что не может он с нею ехать в этот город, никак не может.

Ответил неопределённо:

– Собираться собираюсь… Да вот только отпуск будет, скорее всего, где-то в октябре. Это связано со сдачей в производство очередного тома «Последних писем с фронта».

Он не слишком кривил душой, поскольку том действительно предстояло сдать до осени, с таким расчётом, чтобы он вышел к очередной годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции. Всё ещё работали «к празднику». Следующий том предстояло подготовить ко Дню Победы.

– Ну, осенью, так осенью, – сказал Порошин. – У нас осенью ещё лучше, чем летом.

– Уж это я изучил, – ответил Теремрин. – Не приходилось бывать только с января по апрель, причём ни разу. А во все остальные месяцы отдыхал. Даже в июле однажды… Жарко!.. Давно уж это было. Помню, когда возвращался, подъезжал к Москве в день закрытия Олимпиады… Даже видел в предвечернем небе салют вдали, в районе Лужников.

– А мишку? – спросила Елизавета.

– И мишку видел, – улыбнувшись, сказал Теремрин. – Правда, уже дома, по телевизору. От Люблино нельзя было рассмотреть. Далековато. Салют – другое дело. Он гремел и сверкал как раз тогда, когда поезд проходил через Люблино и Текстильщики. Помню, все прильнули к окнам… Я ехал один в купе… В любимом своем «СВ».