И я там был..., Катамаран «Беглец»

Я все дальше брела по загазованным, пыльным улицам. Позади остались шахты, районы серых трущоб… Хотелось убежать от всего этого, не видеть никогда… И это страшное чувство тупика, полнейшего бессилия: я ничего уже не могла изменить… Именно я!

Конечно, это был момент слабости. Мне больше не хотелось жить… А правильней — доживать: если все мои способности были утрачены, меня ожидали месяцы в переполненном изоляторе. Лечения желтой лихорадки не существовало. Месяцы бесцельного, тупого угасания…

Мое последнее воспоминание — это парк. Унылый, заброшенный, совсем не похожий на тот, в котором я росла. Погибающие деревья и пыльные листья засохших кустов. Я смотрю в мутное, словно выцветшее небо. Медленно кружат белые каркающие птицы. За высохшими верхушками похожих на сосны деревьев — черные дымящие трубы. И рядом мраморная голова статуи, сделанная в современном стиле каким-то бездарным скульптором. Не помню, чей памятник. Его перенесли сюда с площади год назад, когда устанавливали новую статую очередного правителя. Стоит среди леса неизвестно для чего… Чем думал себя увековечить?

Я спокойна. Делаю глубокий вдох и, словно трогая натянутые струны, нащупываю ниточку к дыхательному центру. Пульс замедляется. Коченеют сначала ноги, и веет теплом от деревянной скамейки. Синеет ноготь на большом пальце руки, и жилка, трепещущая под ним на запястье, перестает пульсировать. Мерзну, боюсь удушья. Но его почему-то нет, только тянет в сон и сладко кружится голова. Мелькают в глазах деревья, так похожие на сосны, но слишком уж коренастые, будто собравшие последние силы, чтобы выжить там, где все задыхалось. Все вертится — небо, дым, трубы. И — гигантская белокаменная голова… Как некий итог всей жизни… уродливая и бессмысленная, быть может, вытесанная из глыбы, что когда-то в детстве глядела на меня глазами мраморного истукана… Того самого, что за миллионы лет стал похожим на человека. Белая Галерея Предков… Я готова ко всему. Минута растягивается. Хочу, чтобы все поскорее кончилось. Уже ни на что не надеюсь, но где-то в глубине души еще не меркнет свет и видится глазами ребенка Галерея Предков — и мраморных, и подлинных, живых — и проскальзывает мысль, которая слишком часто мучила в прежней жизни: «Как много и бессмысленно они страдали! Неужели все было зря?» И я прошу судьбу поскорей послать мне конец или все-таки… все-таки — изменить его… Если хоть что-нибудь было не напрасно…

5

…Резкое солнце пробирается сквозь ресницы. Я открываю глаза. Карин на другом краю кучи тоже не спит. Вольф перетянул на себя весь спальник. Прислонившись к дубу, Карин раздумывает о чем-то.

— Ани! Чем ты вчера промывала рану?

— Водой… — Я нагибаюсь над спящими Жэки и Вольфом и с изумлением рассматриваю протянутую ладонь Карина.

— Покажи! — тотчас шустро вскакивает Жэки. — Ого! Тебе повезло! Рука Вольфа заживала неделю, когда он так же напоролся на сук.

— Кого-то тут лечат живой водой? — спросонья басит Вольф и переворачивается на бок. Лениво разглядывает руку Карина. — И откуда водица?

— Из нашего озерка.

Вольф понимающе усмехается. Не верит — думает, это я каким-то припасенным снадобьем излечила Карина. Выбирается из кучи и разворачивает все ветки.

— Нет, серьезно… Мы чистили рыбу. Ну, ту, что поймали в реке, помнишь? Под рукой не было речной воды. А в ране — земля, я и рискнула промыть озерной…

— Отныне умываюсь только живой… — Вольф направляется к нашему озеру.

Жэки бежит следом. Оборачивается ко мне:

— Посмотрю, не сдохла ли наша рыбешка…

Я тоже иду взглянуть. Вчера мы запустили в озеро самую маленькую форель. Жалко было бросать в уху. Оглушительный крик Вольфа:

— Вот это сомище!

— Крокодилище! — подхватывает подоспевший Жэки. Огромная, как полено, рыбина бьет по воде хвостом. — Наша! Конечно, наша! — радуется мальчишка. — Видишь, нет правого плавника…

* * *

Так осенним утром мы обнаружили замечательные свойства нашего озерка. Удивительный был день. А вот прочие дни, увы, как-то смешались в памяти, похожие один на другой.

Постройка дома, или, правильней — избушки из бревен, шла довольно успешно. Вольф с Карином работали до темна, до изнеможения. Приходили из леса уставшие, со стертыми в кровь пальцами и черными пятнами не смывавшейся пахучей смолы на огрубевших ладонях. Мы с Жэки едва могли накормить обоих. Той рыбы, что нам удавалось наловить за день в реке, всегда не хватало. Моллюсков Вольф принципиально не ел. От лягушек не то чтобы отказывался, но встречал их с неохотой, как бы ни был голоден. От грибов тоже проку было мало. Я чувствовала, что всем уже опротивел грибной суп на рыбьем жиру, но не знала, что предпринять. Наконец мы с Жэки наловчились ловить кротов, это было хоть какое-то мясо.

Меня тревожило состояние Вольфа — осунувшегося, похудевшего. Он по-прежнему окружал меня исключительной заботой и добротой, чаще других оказывал мне всяческие знаки внимания. Был очень вежлив, во всем старался угодить мне… А я чувствовала себя преступницей, не в силах отплатить ему за теплоту… Одна музыка, одно имя звучало в моей душе… Улариу Мана. Даже здесь я видела во сне моего Учителя. Улариу Мана — буквы чужого почерка на сером листке.

Вольф чувствовал все. Смотрел иногда потерянно и жалобно-проникновенно… И как-то даже с опаской, словно побаиваясь меня, не скрывал, что во многом я — чуждое, странное и непонятное ему существо. Собственно, так и было. Ведь само мое имя — Аниетие Окэ — все они произносили с трудом. Вольф придумал мне уменьшительное — из первых трех букв: Ани. Тогда и другие стали звать меня по имени… Я с болью видела: Вольфу плохо — что-то гнетет его, тревожит… и, подражая Жэки, пыталась доставить радость, чем только могла. В минуты, когда сердце мое не выдерживало, прибегала к древнему опыту «зрячих»: пристально и ласково смотрела на Вольфа, пытаясь вселить спокойствие в его душу. Порой клала руку ему на Плечи и гладила по голове, как в тот первый день. Только Вольфа все это не очень радовало.

Когда все четыре стены и крыша были, наконец, готовы, мы сразу же перенесли наши вещи в дом, хотя пол еще оставался земляным и сквозь проемы окон свистел ветер.

Стало заметно холоднее, по утрам случались заморозки. Вечерами приходилось разводить костер прямо на полу и на прогретую землю укладывать ветки, служившие нам постелью. Сперва мы спали все вместе, так было теплее, только Жэки держался особняком, соорудив себе кучу из мха в другом углу. Пришлось отдать ему один спальник. А нам на троих оставались второй спальник, поролоновый коврик и пуховка Вольфа.

Вольф спал плохо. Часто просыпался, ворочался. Временами казалось, что он вообще не спит. Не знаю, как он справлялся днем с такой тяжелой работой! Походным топориком они рубили высоченные деревья и волокли их от самого леса. Получались прочные прямые бревна, покрытые шуршащей красно-коричневой кожицей коры. Я сдвинуть не могла и одно такое бревно. Это был адский труд. Однажды ночью я спросила Вольфа, не болен ли он. Вольф хотел что-то сказать… но только тяжело вздохнул и отвернулся от меня. Потом он встал и ушел к Жэки, оставив нам и спальник, и куртку. И впредь он уже спал в дальнем от нас углу.

С уходом Вольфа я начала замечать перемены в Карине. Теперь у него начались нелады со сном. Он не ворочался, как Вольф, лежал с закрытыми глазами, но все равно я чувствовала, что он не спит. Однажды, когда было совсем не холодно, он вдруг обнял меня и крепко прижал к себе. Меня это не то что испугало, но как-то неприятно поразило: я-то полагала, Карин лучше Вольфа владеет теми страстями, которые, как я уже заметила, столько значили в их мире… Словно опомнившись, Карин отпустил меня, молча отвернулся и… вскоре уснул. А я все лежала и думала, думала… Не знаю, спал ли Вольф в ту ночь, ощутил ли, понял ли что-либо, но во всяком случае на следующую ночь он неожиданно опять перебрался к нам, и, честно говоря, я была ему за это благодарна. Собственно, я была благодарна им всем, невзирая ни на что, да и нелепо было обижаться на людей, которые в конечном счете делали для меня все, что могли, и без которых я бы, без сомнения, пропала в этом мире…