Ибо душа твоя тебе дороже всего света сего

– Всё, я эту тварь оформил! За тунеядство на сто первый километр...

– Вот, молодец!
– угодливо как-то проговорили пенсионеры-льготники.

– А зачем ты это сделал-то?
– сказала Дарья.
– Думаешь, так лучше будет?.. Ты за то время, что он не работает, хоть раз с ним поговорил об этом как человек? Только и делал, что пугал только.

– Нет, ну ты даёшь, - удивился он.
– Я ему что папа-мама? За квартиру не платит! А ты ещё подкармливаешь его!
– походя, накинулся он на жену.
– Принц какой! Зато он теперь там и работать будет!.. Да я б таких вообще уничтожал бы!
– вдруг, неожиданно как-то брякнул он.

Дарья молча посмотрела на него и затихла. Герои гражданских сражений, тоже почему-то вдруг притихли и тут же гуськом друг за другом уползли к себе в комнату. И остался наш юрист-специалист на кухне один с женой. Она разогревала ему ужин, а он стоял возле неё и шабуршал газетой с умными мыслями. Поняв, что занесло его куда-то уж очень не туда, он какое-то время помолчал, а потом решил все-таки продолжить. Ну чтоб затереть как-то ту дремучею чушь свою. Закрасить чем-нибудь умным.

– Конечно, когда-нибудь наука за таких возьмётся. Ведь все они такие очень сильно мешают поступательному развитию нашего общества, - рассудительно молвил он.
– А главное, сколько средств государство на них тратит. Лечат их, уговаривают, тогда, как у нас везде рабочих рук не хватает.

Настаивая на продолжении разговора, он был уверен, что жена его поймёт. Должна понять. Конечно. Ведь она работник ДЭЗа и значит, в каком-то смысле, такой же, как и он, человек, переживающий за общественный порядок. Но на Дарью накатил вдруг страх какой-то. Она вспомнила вдруг мать свою, отца, все эти хрущёвские страсти с переустройством сельской жизни, вспомнила деда-старообрядца своего и то, как он тяжело доживал свои последние годы после Колымы. Ото всего этого на глазах у неё сразу же навернулись слезы и к горлу подкатил ком. Она молчала.

Когда они ушли с кухни в комнату, то Борис уже за столом продолжил распространяться о том же.

– Нет, но ты пойми. Сам принцип устройства нашего общества таков, что в нем нет объективных причин, порождающих таких подонков, - Все эти проблемы у нас больше от субъектов подобных твоему бывшему. То есть в генах у них, - пояснил он и, намотав первую порцию макарон в кетчупе на вилку, отправил её в рот.
– Здесь, - жуя, продолжал он, - со временем скажет своё слово генная инженерия - что-то вырежут, а что-то вставят, - убеждённо разглагольствовал он.
– Ну, а пока против всего этого уродства меч правосудия нам не помешает. Ты, как думаешь?
– спросил он у жены.

Дарья, чувствуя, что Борис, говоря о мече правосудия, хотел бы иметь его в руках не столько как правовой механизм, сколько как большую дубину, которой можно было бы крушить вся и все с ним несогласное - "пока наука бессильна", - сказала ему каким-то не своим обычным мягко женственным тоном, а с издёвкой в голосе.

– А может быть всех их пока таких непонимающих и неправильно живущих заморозить до лучших времён. Все же это гуманнее было бы... Да и с точки зрения экономии человеческих ресурсов, жизни на земле - разумнее было бы...

– Во, во!
– тут же, не расслышав издёвки в её голосе, клюнул Борис на подсказку.
– Я же вижу. Ты не просто бухгалтер и кое-что во всем этом сечёшь!..

И, поцеловав жену, поблагодарил её за вкусный ужин и довольный не только ужином, но и собой, уселся в кресло с газетой напротив телевизора.

"Господи!
– заныло в душе у Дарьи.
– Да уж ни мартышка ли это всего лишь на всего учёная?", - подумала она.

– Послушай, - сказала она вдруг без оглядки на то, что Борис сейчас скажет ей на это, и что подумает о ней при этом. Сказала своим обычным напористым тоном, которым давно уже не говорила. - А тебе не кажется, что пьянство и тунеядство у нас явление далеко не только бытовое?

– спросила она его.

– А какое же?
– снисходительно спросил он у неё.

– Сдаётся мне, что оно у нас вообще только социальное! И давно уже! Ещё со времён Ивана Грозного!

– Так что же тогда все-то не пьют?

– Ну, так и у Достоевского в "Идиоте" одного только князя Мышкина за идиота все считают, а все остальные-то как бы и не причём.

Муж уставился на неё так, будто впервой только увидел и услышал её. Он хотел уже было что-то возразить ей на это, да вдруг передумал почему-то и уткнулся в газету.

Она ушла с грязной посудой на кухню и теперь стояла там, мыла посуду и с горечью думала о произошедшем у них в квартире. О своём "бывшем". Ведь она год назад ещё только была его женой, Дарьюшкой. И оставила она его теперь по соображениям для неё не совсем приемлемым. Это всё больше тётка её. Да и все эти подруги по работе. Ей же давно уже было как-то не комфортно на душе ото всего этого.

– Да, права тётка, у каждого своя жизнь, своя судьба. И счастье отпущено каждому в меру разумения его, - думала сейчас она.
– Это я понимаю. Но тяжело мне что-то. С ума сойти!.. Нет, и ты посмотри!
– тут же подумала она о Борисе.
– Этих беззубых волков он, похоже, боится и даже не мыслит себе приструнить их, а в этого, всего изломанного какого-то агнца, вцепился!.. И это ж стоило ему ради этого учиться десять лет в школе да десять лет потом ещё в двух институтах, чтоб потерять даже то человеческое, что было в нем от природы. Ведь было же в нем что-то когда-то такое? Вот ведь и сейчас, призывает казнить, объясняет и доказывает необходимость этого, и все вроде как логично и правильно, но глаза у него при этом... Как с перепуга какого! Странно! А ведь эти вчерашние пугала почему-то боятся его! И - что интересно - держатся они все трое всегда такими важными, уверенными в себе, а глаза у них у всех троих при этом всегда как с перепуга какого и тоскливые какие-то, как у собак, которых часто и много били и бьют.

Да, похоже, поживши какое-то время в столице, да проучившись всего-то лишь на всего год только в историко-архивном, Дарья стала уже кое в чём разбираться! И готова была она уже говорить даже об этом вслух. Как и отец её с матерью когда-то в деревне во времена хрущёвских реформ в колхозе.

В эту ночь легла она от своего мужа отдельно. На полу. Борис уговаривал её не глупить. Но она молча и тихо лежала в своём одиночестве и так думала о происходящим с ней.

– Живёшь ты с этим Борисом чуть ли ни ради своей безопасности. Спишь с ним, как бы расплачиваясь этим! А зачем? Да, похоже, что и здесь в Москве мы никому не нужны! Ну или как в джунглях, где каждый строит свой маленький коммунизм за счёт других.

А сквозь полудрёму чудились ей какие-то слова из старой дедушкиной книги. Как бы говорил ими дед её: "Не по нужи ти молвлю, ни беда ми, которая по бозе, сама услышишь; но душа ми своя лутши всего света сего"!.. То есть, как понимала она, хочу, мол, чтоб на душе у тебя было спокойно, ибо душа твоя тебе дороже всего света сего!..

Утром, как только отправила она Бориса на работу, тихо собрала она кое-какие вещички свои и как в воздухе растворилась. Борис на неё даже в розыск подал. Через полгода только тётка её рассказывала всем, что взяла она расчёт и уехала к себе в деревню. Нашла как-то где-то там своего "бывшего" и привезла его к себе в деревню.

– Живёт теперь с ним! Прям, декабристка какая-то!
– добавила тётке.

– А как же институт?
– обеспокоенно спросил у тётки Борис.