Идеаль

– Здесь мой дом, – ответил ей отец. – Ежели Салли не по нраву, как я здесь живу, пусть сделает милость выкатывается.

– Это ваш родительский дом. – Джинни тряхнула головой и уставила руки в боки. – У нее на него столько же прав, как и у тебя.

– Вот и неправда! – Возмущение в его голосе прозвучало тверже, потому что тут-то двух мнений быть не могло. – Мне его оставили, и я всю жизнь в нем прожил!

– И напрасно его тебе оставили. – Она повысила голос. – Несправедливо, сам знаешь. Почему одному ребенку – все, а другому – ничего?

– Салли была богатая. С этим зубным врачом своим, – по-детски ехидно сказал он.

– Ну пусть была. Да теперь-то нет, верно? Если б они знали, что он умрет молодым и тетя Салли на столько лет его переживет, они бы оставили дом вам обоим. По справедливости.

– По справедливости так, да по закону эдак, – пробормотал он уже менее самоуверенно.

– Как не стыдно! – обрушилась на него дочь. Он чуть-чуть приподнял плечи, собрал в трубочку широкий тонкогубый рот, повел глазами вправо и влево, будто загнанный в угол кролик; и при виде всего этого, как она ни возмущалась, сердце ее наполнилось жалостью к старому безумцу. Он был не из тех, кто стоит на своем против очевидности, а в вопросе о правах она его полностью опровергла, это они оба понимали. Он вдруг спохватился, что держит дверь открытой, напускает в дом октябрь.

– Ступай отопри ее, отец, – сказала Джинни. У нее дергался мускул на правой щеке, и она вдруг изумленно заметила, что точно такой же мускул дергается и у него. От этого у нее почему-то больно сжалось сердце. Ей захотелось заплакать, захотелось обхватить его руками, как бывало когда-то в детстве. Господи, подумала она, как все ужасно в жизни. Слезы наполнили ей глаза. И еще она подумала: куда же это, черт возьми, подевались мои сигареты?

Он скрестил на груди руки, большими пальцами внутрь, а остальными четырьмя прикрывая локти, – пальцы были корявые, негнущиеся, пальцы фермера с раздутыми артритными суставами, в царапинах и ссадинах, один палец обрублен ниже ногтя: не поладили с соломорезкой. А ведь Джинни еще помнила, как у него волосы были не белоснежные, а коричневые, будто гуталин. Он стоял и молчал, плотно сжав губы и устремив чуть косящие глаза не в лицо ей, а куда-то в сторону, на желтую стену. Мог бы так простоять хоть целый год, если бы только захотел.

– Отец, – повторила она строже, – ступай выпусти ее.

– Нет уж! – ответил он и решительно вперил в нее глаза. – Да потом, она небось спит.

Он повернулся, решительно прошел через кухню, звонко топая железными подковками башмаков, и вынул из буфета стакан. Подняв, придирчиво осмотрел на свет, будто опасался, что тетя Салли могла оставить его грязным, хотя опрятнее нее не было на свете хозяйки, и он это отлично знал. Потом, со стаканом, подошел к холодильнику, достал льда из голубой пластмассовой коробки и, наконец, поднес стакан со льдом к высокому угловому шкафику, где у него хранилось виски.

– Тебе не кажется, что с тебя на сегодня хватит? – спросила она.

Он вздернул голову и посмотрел на дочь искоса, кипя негодованием.

– За весь вечер один стакан я выпил, и больше ни полглотка, понятно?

И это, она знала, была правда. Во-первых, он в своей жизни не сказал слова лжи, а во-вторых, много пить было не в его привычках: он прошел один раз через это и бросил. Она, поджав губы, смотрела, как он наливает виски, разбавляет водой. Интересно, который час, думала она, и где, черт возьми, мои сигареты? Она помнила, что последний раз держала их в руках, когда шла поднимать Дикки, чтобы отнести его в машину. Словно въявь, увидела, как кладет пачку на каминную полку. Ни слова не говоря, она открыла дверь и прошла в гостиную. Дикки крепко спал. Она протянула руку за сигаретами. В это время зазвонил телефон. Это Льюис, подумала она. О господи.

– Тебя! – крикнул отец из кухни.

Телефон стоял на расстрелянном телевизоре. Она вытряхнула из пачки сигарету и подняла трубку.

– Алло! – Она вытащила спичку и торопясь чиркнула. На спичечной этикетке была картинка «Бостонское чаепитие». Всюду это двухсотлетие, куда ни посмотришь. Совсем, что ли, рехнулись люди? – Алло? – повторила она в трубку. Руки у нее дрожали.

– Это ты, Джинни? – спросил Льюис сонным, растерянным голосом, словно это она ему позвонила, а не он ей.

– Привет, Льюис.

Она торопливо затянулась. Подумала: благодарю бога за сигареты; потом, вспомнив про отца и тетю Салли, еще: благодарю бога за рак! Негромко, чтобы не разбудить Дикки, она сказала:

– Милый, я еще здесь, у отца. У них вышла маленькая неприятность, и я…

– Я тебя плохо слышу! – крикнул Льюис.

– У них тут вышла неприятность, – повторила она громче.

– Неприятность?

– Ничего серьезного. Отец и тетя Салли…

Она не договорила, по спине у нее вдруг пробежал холодок. В чем дело, осозналось не сразу: во дворе заглох мотор машины.

– Джинни! Ты меня слушаешь?

Она глубоко затянулась сигаретой.

– Да. Я тебя слушаю.

– Джинни! Твой автомобиль заглох! – крикнул отец из кухни.

Она сжала левый кулак и возвела глаза к потолку.

Льюис спрашивал:

– С тобой ничего не случилось, Джинни? – И не то чтобы в осуждение, к осуждению он был неспособен, а словно бы сообщая новость, быть может для нее небезынтересную, сказал: – Уже полвторого ночи.

– Да, я знаю, – ответила она. – Милый, я буду дома, как только смогу. А ты ложись и спи.

– Дикки не болен?

– Нет, нет, Дикки в порядке. Ты спи спокойно.

– Ладно, душа моя, – сказал Льюис. – Ты там долго не задерживайся. – Это не было, разумеется, приказом, он приказывать не умел никому, даже своим собакам. Просто добрый совет. – Так спокойной ночи, душа моя.

– Да, да, спокойной ночи, милый.

Она опустила трубку и заметила, что Дикки открыл глаза и смотрит на нее.

– Ты спи, – распорядилась она, указывая на него пальцем. Он тут же зажмурился.

Вернувшись на кухню к отцу, Джинни сказала:

– Ну что, отец, ты будешь отпирать дверь или мне это сделать?

– Видать, тебе придется, больше некому.

Он поджал губы и заглядывал в стакан, разбалтывая лед. Не бог весть что, но все-таки больше, чем она надеялась.

– Где ключ? – спросила она.

– Должно быть, в пепельнице на телевизоре, – ответил он. – Где всегда.

Она пошла, взяла ключ и, вернувшись в кухню, подошла к двери на лестницу. Но на пороге задержалась, оглянулась на отца и спросила:

– Что она, по-твоему, сделала такого ужасного?

– Болтала, – ответил он.

– Болтала, – как эхо повторила она. И замолчала выжидательно, слушая шорох часов над плитой.

– Наговорила много такого, что негоже слушать малому дитяти.

Он отпил глоток виски. Стакан он держал неловко, локоть наружу, будто пил из ковша.

– А если к примеру?

– Неинтересно вспоминать.

– Мне было бы интересно, – сказала Джинни, вздернув брови. Она подбросила и поймала ключ той же рукой, где у нее была пачка сигарет. Но ей был знаком этот его упрямый, самоуверенный вид. Судный день наступит и пройдет, а он все так же будет стоять, будто сноп на ветру, и не прибавит больше ни слова.