Идеаль

Возвращаясь мыслью к прочитанному в надежде найти там разгадку – понимая при этом, что все еще может открыться на последних страницах, но понимая также и то, что, когда в книге такие пропуски, нельзя пренебрегать и малейшим намеком, – она теперь обратила внимание на одну характерную вещь. Перл Уилсон страшилась животного начала, которое в ее представлении смешалось с кинофильмами про африканских дикарей, протыкающих костью переносицу, и с ее жизнью в джунглях гетто, и с любовью. Злой человек, который вломился к ним в квартиру, слился для нее с тем белым мужчиной, который ее изнасиловал, так что в конце концов всякое вторжение извне, даже невинный вопрос: «Как жизнь?» – стало внушать ей ужас. Чем больше Салли думала, перелистывая в подтверждение своей мысли предыдущие страницы, тем хитрее все это получалось. Автор, может быть, даже ничего такого не имел в виду, но это неважно, факт налицо, и Салли сама не заметила, как задумалась. Здесь была какая-то загадка, особенно дразнящая потому, что просочилась она, казалось Салли, из реальной жизни, и, чтобы ее разрешить, ей надо было что-то узнать, постичь некую премудрость, на самом деле уже воспринятую ее смутным подсознанием – а иначе откуда эта странная тоска?

В этом мире нет человека – доказательством тому ее собственная жизнь, – которому, какой бы стальной ни была его воля, не угрожали бы грабежи, насилие, убийство, внезапные удары – неизвестно откуда, неизвестно почему – безмозглой животной природы вещей, в лице ее пьяного братца с ружьем, например. И нет человека, который сам не способен скатиться к животному, вот как эта Перл, задумавшая было присвоить деньги доктора Алкахеста, или как те люди, которых она боялась, занимающиеся воровством или нашептывающие по телефону незнакомым людям разные неприличные слова. Вот из-за этого-то – по этим обеим причинам – и опасно одиночество, раз в тебе есть способность стать и безвинной жертвой, и беспощадным губителем. Надо быть героем-безумцем, вроде старого дядюшки Питера Вагнера с его снегокопателем, чтобы действовать в одиночку, хотя даже и он оказался губителем, правда не из животности. Тогда, может, и Перл героиня? Она тоже действовала в одиночку, в соответствии с высшим известным ей моральным кодексом, который она почерпнула из кинофильмов и книг и определенных понятий о христианской «правильности». Такое поведение ее не спасло – если, конечно, дальше там что-то про это не написано. А какое-нибудь другое геройское поведение могло бы спасти? Для Салли ни вот настолечко не убедителен был ни образ человека из Бюро розыска пропавших лиц, ни образ жирного полицейского комиссара, но все-таки она недаром жила рядом с Джеймсом Л. Пейджем – особого доверия ко всем этим безликим учреждениям, комиссиям, чиновникам у нее не было. Этой Перл лучше бы держаться обыкновенных людей, позвонила бы она для верности Ленарду, поддалась бы обычному в человеческой жизни, той самой животности, от которой она пряталась. Ну почему бы нет?

Салли подняла голову, посмотрела на ящик с яблоками над дверью и нахмурилась. Нет, подумала она. Это все равно как сказать, что ей, Салли Пейдж Эббот, нужно выйти из комнаты, и пусть все, против чего она борется, обратят в шутку на ее же счет, а Джеймс, губитель и насильник, восторжествует. Все равно как признать, что Горас был не прав, поддерживая Ричарда в его бунте против отца. Нет, нет и нет! Но если нельзя уступать, тогда…

Она опустила глаза в книгу, надкусила яблоко и, заглушив беспокойство, решила читать дальше.

… Жизнь – зло. Я хочу сказать, когда настал для меня миг обращения… – Он запрокинул голову и прокатил ее от плеча к плечу, словно что-то странное увидел в небесах. Мистер Ангел протянул было ему трубку, но передумал, сунул ее себе в рот и тоже посмотрел в небо.

– Что это? – воскликнул доктор Алкахест, показывая пальцем.

Всем им на минуту четко представилось, что прямо над ними зависло огромное летающее блюдце. Потом оно исчезло.

– Ты видел, что я видел? – спросили они друг друга в один голос. Им самим не верилось. – Травка, – сказали они. – Действует. – Но говорили, понизив голос, подавленные целым миром новых вероятностей.

Доктор Алкахест объяснил им, что желает купить у них марихуану. Не немножко, а все, что есть.

– Ну и здоров ты заливать, – сказал Танцор.

– Я говорю всерьез, юноша, – возразил доктор Алкахест. – Взгляните. – Он пошарил у себя за поясом и вытащил тысячедолларовую бумажку.

Танцор выхватил ее, поднес к пламени костра, чтобы лучше разглядеть. Глаза у него выпучились:

– Настоящая! – Он обвел взглядом лица других. Крикнул негодуя: – Какого дьявола вы таскаете с собой тысячедолларовые бумажки? А вдруг я вор, или мало ли что? В соблазн меня ввести хотите? – И спрятал ассигнацию себе в карман.

Доктор Алкахест наблюдал за ним с удивленной улыбкой. Его ограбили, здесь все тому свидетели. Может, еще и побьют. Может, разденут, свяжут, заткнут кляпом рот. Может, даже обрекут на заклание.

– Хи-хи-хи! – зашелся доктор в экстазе. Подумать только, куда он попал! Что за люди! Никаких запретов!

– Не смейтесь, – сказал Сантисилья, неправильно его истолковав. – Он ведь в самом деле вор. Вырос в Гарлеме. В четыре годика его домушники пропихивали в форточки – отпирать им квартиры.

Доктор Алкахест весь задрожал, дурея от восторга. Этот бородатый – моралист. Тем лучше!

– Что же у вас, ребята, нет никаких моральных устоев? – про-квакал он и упоенно перекатил голову с плеча на плечо. Они еще не заметили, что он сидит на наволочке, набитой полными кошельками.

Они глядели на него с легким недоумением. Танцор сказал, примериваясь:

– Вы человек богатый, я бедный. – И ткнул себя в белую майку большим черным пальцем. – Вы несете за меня ответственность.

Доктор Алкахест заверещал от смеха, и Танцор снова обвел взглядом лица остальных, ища разъяснения. Но потом доктор все-таки овладел собой, он спохватился, что надо уладить дела, пока хватает соображения. Быстрым рывочком достал флягу и сделал глоток. Потом спросил:

– Когда прибывает груз?

– Когда прибудет, тогда прибудет, – ответил Сантисилья. – Его доставят с берега под покровом ночи. А может быть, на рассвете. Сколько на твоих, Питер?

Питер Вагнер взглянул на часы.

– Два часа ночи.

– Если сегодня, то уже скоро, – сказал Сантисилья. – А нет, так придется ждать завтрашней ночи или послезавтрашней…

– Он водой прибывает? – спросил доктор Алкахест.

Тот кивнул.

– Тогда, может быть, это они? – Старый калека навострил уши.

Сантисилья недоуменно поднял брови, бросил взгляд на Питера Вагнера:

– Ты что-нибудь слышишь?

– Я – нет, – отозвался Питер Вагнер.

Индеец, сидящий недвижно, как темный валун, приложил ладонь к уху, но только покачал головой.

– У меня превосходный слух, – настаивал доктор Алкахест. – Уверяю вас, что где-то вон в том направлении, – он указал пальцем через плечо, – заработал лодочный мотор.

– С ума сошел, – сказал Танцор. Углы его рта тронула порочная улыбка. – Может, заключим пари? Ставлю тысячу долларов.

– Да бросьте вы, – сказал Питер Вагнер.

– Так не пойдет, – ответил доктор Алкахест. – А вот на два цента я поспорить готов.

Танцор сник:

– Ишь дерьмо. У кого ж это есть два цента?

Через час все они расслышали рокот мексиканских моторок.

– Едут! – сказала Джейн. – Значит, он и правда их слышал.

– Ну, тогда моя роль в этой комедии закончена, – проговорил Питер Вагнер. – Я привел вас на встречу с вашими дружками-мексиканцами. Теперь адью, пока, привет, спокойной ночи!

Он схватил винтовку.

– Прекрати, – распорядился Сантисилья. – Ты что, надумал застрелиться прямо у нас на глазах? Совсем, что ли, ты бесчувственный?

Питер Вагнер вздохнул и положил винтовку.