Идеалист

– Товарищ лейтенант, санинструктор Крючкова прибыла в ваше распоряжение – и смотрит на меня, и в глазах её тёмных всё то же ожидание счастья!

Не знаю, что наговорила она там, в полку, но добилась – снова была при мне.

Наверное, трудно представить, но так было. Ночь. Лежим в палатке. Я на нарах из жердей у одной стенки, Лидочка на своих нарах у другой. Мы отделены от всех. Нас двое. Между нами малое пространство, только протяни руку. Знаю: Лидочка ждёт. И не могу переступить через самого себя. Ни в батальоне, ни в полку не верили, что мы непорочны. Кто-то даже рассказал о нас комдиву. Он, весёлый человек, воскликнул: «Не верю!»

В один из дней приехал на рассвете в батальон, подошёл неслышно к нашей палатке, вход раздвинул, смотрит: я в молодом сне на своих нарах, Лидочка, завернувшись в одеяло, как куколка, - на своих. Поглядел, поглядел, поднял батальон по тревоге. Когда все выстроились, обошёл строй, остановился перед нами, обжигающе посмотрел на Лидочку, на меня, проговорил тихо: «Удивили!» - засмеялся, мне показалось, не без уважения к нам…

Инна стиснула Алексею Ивановичу руку, выкрикнула, с каким-то надрывом:

– Но, почему, почему?! Она ведь хотела тебя!..

Алексей Иванович, как будто сам не понимая своего прошлого, вздохнул:

– Если бы молодость знала… Но, думается, не потому. Был-то я от головы до ног романтиком и тоже мечтал о любви. И ждал. Ждал, разумеется, заоблачное чудо. Лидочка же была земной, земной любви хотела. К тому же, как теперь думается, есть всё же какая-то неразгаданная тайна душ и тел. Не к каждому же человеку тянет тебя! Сколько мужчин и женщин спокойно проходят мимо друг друга! А дрогнет, потянет сердце к кому-то одному, и необязательно на красоту. Бывают же такие милые дурнушки, что привлекают на век! Какое-то биополе отзывчивости, добра есть у них. И оно много сильнее красоты.

Лидочка ждала терпеливо, но моё ровное, доброе отношение не могло успокоить её, тоскующую по любви. А тут наш молодой комбат-хохол стал настойчиво ухаживать за Лидочкой. Был он мужиковат, грубоват, самолюбив, порой даже жесток по отношению к солдатам, и опять я стал тревожиться за Лидочку. И опять в наивности своей не понял, что романтика не может заменить потребности в земных чувствах. Лидочка ушла к комбату. И сумела не только очеловечить этого грубого, не всегда справедливого человека. Она стала для него и теплом, и светом в походной неустроенной жизни. Полк попал под жесточайшую бомбёжку, осколком Лидочке перебило ногу. Я подбежал, когда её, уже перебинтованную, уложили на подводу. Увидела меня, обхватила мою шею, прижала к своему мокрому от слёз лицу, и словно, обезумев, целовала, целовала, шептала, наверное, уже в бреду: «Милый, милый, милый…» Потом посмотрела заплывшими от слёз и боли глазами, сказала, как клятву с меня взяла: «Капитану скажи, я – вернусь…»

Потом ранило меня. Фронт я покинул навсегда. Недавно, через однополчан разыскало меня коротенькое письмо. С Украины, из-под Винницы. В письме строчка лепилась на строчку, рука, видно, с трудом держала ручку. А писал комбат: «Остался жив. Но изуродован до полной инвалидности. Лидочка со мной. Её заботами, её привязанностью только и живу…»

Инна лежала, закрыв глаза, не отпуская его руки. Сочились сквозь плотно сжатые подчернённые её ресницы, слёзы. И Алексей Иванович, всегда теряющийся от вида чужой слабости, как-то неловко отвёл волосы с её лица, кончиками пальцев осторожно убрал слезу. Инна судорожно не то вздохнула, не то всхлипнула, крепче прижала к себе его руку, не открывая глаз, упрекнула:

– Ну, зачем ты женился! Я бы тебе, знаешь, какой женой была!..

Алексей Иванович убрал её руку под одеяло, укрыл как маленькую до подбородка, сказал:

– Спи, невестушка. У тебя ещё всё впереди.

Губы Инны, подкрашенные помадой, раздвинулись в слабой улыбке, как-то сразу провалилась она в сон. Щёки её опали, в лице проступила тяжесть усталости, что-то ещё, похожее на устоявшуюся горечь. Заметил Алексей Иванович и рано привядшую кожу в углах сонно подрагивающего рта, морщинки собравшиеся под мочками ушей, сжатых рубиновыми камушками-серёжками. Ещё одна девичья судьба проходила перед ним и было больно сознавать, что судьба эта вряд ли сложится счастливой.

Алексей Иванович, как мог тихо, не беспокоя Инну, поднялся, сел на стул перед открытой дверью балкона. Намятые ноги от долгого пребывания в протезах были на пределе возможного. Он отстегнул, поставил протезы к столу, чехлы, пропитанные потом, развесил на сквозившем ветерке. Сидел остывая, разминал культи.

Рассвет высветил голубизну неба над крышами домов. Людские голоса ещё не нарушали устоявшуюся тишину в гулких колодцах дворов, лишь ровный, казалось, усталый гул в ночи работающих заводов приглушённо доносился с окраин. Тело разламывало, отяжелевшая голова клонилась. Он решил идти в гостиницу. Натянул ещё не просохшие чехлы, закрепил протезы. Инна спала, подложив ладошку под щёку. Когда он выходил, приоткрыла глаза, проговорила сонным голосом: - Куда ты? Ещё троллейбусы не ходят, - и снова ушла в сон.

В туалете курил и кашлял Юрочка. Алексей Иванович в любопытстве приоткрыл дверь в спальню, где хозяйкой всегда была и располагалась по вечерам с каким-либо занятием Ниночка. Бросился в глаза журнальный столик, придвинутый к двуспальной кровати, с бутылкой вина, яблоками, кожурой уже съеденных фруктов. Из подушек подняла голову бодрствующая девица, увидела его, потянула к нему голые руки.

– Иди, иди ко мне, - позвала. – Я и двоих могу принять!

Алексей Иванович прихлопнул дверь, вышел из Юрочкиной квартиры.

4

Он редко видел столицу в ранние предрассветные часы, и простор посвежевшей за ночь улицы, почти безлюдной, открытой в даль, с отвесно высокими, высокими, золотисто освещёнными солнцем стенами с одной стороны, и затенённым, будто ещё не выступившим из ночи тротуаром с другой, взбадривал тихой радостью, как взбадривает поутру вид широкой лесной просеки, уходящей по косогору в светлое, набирающее голубизну небо.

Он шёл, как всегда, покачиваясь, подпирая каждый свой шаг палочкой, и прошёл уже порядочно, до бульвара, когда услышал отчётливый, догоняющий его стук женских каблучков.

Тротуар был свободен, он всё-таки по привычке посторонился, и удивился, увидев перед собой Инну.

Радости не почувствовал, даже нахмурился. Уставшая его душа, только-только настроилась на утренний солнечный свет, на чистоту безоблачного неба, умиротворилась после чуждого ему застолья, прокуренной нечистоты Юрочкиной квартиры, и вот, снова Инна, оттуда, из гнетущей ночи.

Инна увидела угрюмый его взгляд, усмехнулась, как усмехается человек, привыкший к обидам, сказала:

– Думала, не догоню… - Ну, что смотришь?! Ведь не дойдёшь один! – за грубоватым, каким-то даже вызывающим тоном Алексей Иванович почувствовал обиду, что-то даже ещё, какой-то страх одиночества, ему стало жалко девушку.

– Ладно, уж, не хмурься.. Я же помочь хочу, - примирительно сказала Инна. – Ну, прицепляйся, бесчувственный!..

Алексей Иванович взял Инну под руку. Идти, опираясь на чужую руку, было легче. Но говорить не хотелось, шли молча. Лишь однажды заглянул он в лицо Инны, наспех приведённое в привычный косметический порядок. Кольнуло выражение её лица – какое-то покорно отрешённое, почти безысходное.

Инна уловила взгляд, заговорила отрывисто, как будто боялась, что её пожалеют:

– Ты... ну, это самое… Не очень-то… Не такая уж я, как считают некоторые… Сама, что ли, во всё это влезла?!. Смотрела-глядела. Поняла – каждый живёт, как может. Вот и я… от встречного солнца, она щурилась, от прищуренных глаз лицо её казалось недобрым.