Идеальный шпион

— Не сходите с ума. Это же было много лет назад. Желание у меня прошло.

— Я по-прежнему готов его оплатить.

— Я знаю, что оплатите, да благословит вас Господь.

— Если хотите, я могу созвониться. И мы вместе сходим к агенту по путешествиям. Собственно, я даже присмотрел для вас один круиз. Ровно через неделю из Саутхемтона отправляется «Ориент эксплорер». У них есть один отказ. Я справлялся.

— Вы что, хотите избавиться от меня, мистер Кэнтербери?

Пим долго смеялся.

— Даже если мы с Господом Богом объединимся, нам и то не сдвинуть вас с места, мисс Ди, — сказал он.

Мисс Даббер проследила из холла, как он пошел вверх по узкой лестнице, полюбовалась его молодцеватой выправкой, невзирая на тяжелый чемодан. Собирается на какую-то конференцию высокого уровня. И к тому же — важную. Она слышала, как он, легко шагая, прошел по коридору к комнате номер восемь окнами на площадь, — комната эта была сдана теперь на самый долгий срок за всю ее долгую жизнь. Понесенная утрата не слишком повлияла на него, с облегчением решила мисс Даббер, слыша, как он отпирает дверь и тихо закрывает за собой. Просто один из старых коллег по министерству, не кто-то из близких. Ей не хотелось, чтобы Пим огорчался. Пусть остается тем безупречным джентльменом, который много лет тому назад появился у ее дверей в поисках, как он выразился, пристанища без телефона, хотя у нее на кухне стоял вполне исправный телефон. И с тех пор каждые полгода он платил ей вперед, наличными, без квитанций. И за один день выстроил невысокую каменную стенку вдоль дорожки в ее сад — в качестве сюрприза ко дню ее рождения, — припугнув хорошенько каменщика и штукатура. А после мартовской бури собственными руками снова уложил сдвинувшуюся черепицу на крыше. И присылал ей цветы, и фрукты, и шоколад, и сувениры из разных диковинных мест, ни разу не объяснив, что он там делает. И помогал ей подавать завтрак, когда у нее бывало слишком много случайных постояльцев, и выслушивал ее рассказы про племянника, у которого было столько планов, как делать деньги, только ничего из этого не вытанцовывалось. Последний план был связан с открытием в Эксетере салона для игры в бинго, но прежде требовалось погасить задолженность в банке. Постоялец не получал почты, и не принимал посетителей, и не играл ни на каких инструментах — только слушал иностранное радио, и никогда не пользовался телефоном, — только чтобы позвонить местным торговцам. И никогда ничего не рассказывал про себя — только, что живет он в Лондоне и работает в Уайтхолле, но много разъезжает, да еще то, что фамилия его Кэнтербери, почти как название города. Ни детей, ни жен, ни родителей, ни подружек — никого у него нет на свете, кроме его единственной мисс Ди.

— За это время его могли посвятить в рыцари, а мы с тобой ничего и не знаем, — объявила она Тоби, поднеся к носу шаль и вдыхая запах шерсти. — Он мог стать премьер-министром, а мы с тобой услышали бы об этом только по телевизору.

Сквозь стук дождя до мисс Даббер слабо долетело пение. Мужской голос — немелодичный, но приятный. Сначала она решила, что это — «Зеленые рукавчики», доносящиеся из сада, потом подумала, что это — «Иерусалим», доносящийся с площади, и уже направилась было к окну, чтобы окликнуть поющего. И только тут поняла, что это мистер Кэнтербери поет наверху, и была настолько изумлена, что уже открыла было дверь с намерением дать ему отповедь и замерла на пороге, прислушиваясь. Пение внезапно умолкло. Мисс Даббер улыбнулась. «Вот теперь он прислушивается, что делаю я, — подумала она. — Такой уж он, мой мистер Кэнтербери».

* * *

А в Вене, тремя часами раньше, Мэри Пим, жена Магнуса, стояла у окна своей спальни и смотрела на мир, поразительно спокойный в отличие от того, который избрал ее муж. Она не закрывала портьер и не включала света. Мэри была одета «для приема», как сказала бы ее матушка, и уже целый час стояла в своем голубом костюме у окна в ожидании — вот сейчас подъедет машина, вот раздастся звонок в дверь, вот мягко повернется ключ мужа в замке. И в уме ее шло неравное состязание между Магнусом и Джеком Бразерхудом — кого из них принять первым. Ранний осенний снежок все еще лежал на вершине холма, над ним плыла полная луна, расчертившая комнату белыми и черными полосами. В элегантных виллах, выстроившихся вдоль проспекта, один за другим гасли разведенные для дипломатических приемов костры. Супруга министра Майерхофа устраивала танцы для участников переговоров о сокращении вооруженных сил под джаз из четырех человек. Мэри должна была бы там быть. Ван Лейманы устраивали ужин а-ля фуршет для бывших пражан, приглашались оба пола. Она должна была бы туда пойти — они оба должны были бы пойти — и, протиснувшись мимо стоящих группками гостей, взять себе виски с содовой и водку для Магнуса. И включить радиолу и время от времени танцевать, — эти такие легкие на подъем дипломаты Пимы, такие популярные, как они великолепно принимали в Вашингтоне, когда Магнус был заместителем резидента и все было совершенно великолепно. И Мэри жарила яичницу с беконом, а Магнус шутил и выуживал информацию и приобретал новых друзей — он этим без устали успешно занимался. Ведь это-то было время светского сезона в Вене, когда люди, весь год не раскрывавшие рта, возбужденно обсуждали Рождество и Оперу сбрасывая предосторожность, как старое тряпье.

Но так было тысячу лет тому назад. Так было до прошлой среды. А сейчас самое важное, чтобы Магнус подъехал по проспекту на своем «метро», который он обычно оставлял в аэропорту, и, опередив Джека Бразерхуда, вошел в парадную дверь.

Зазвонил телефон. Тот аппарат, что стоит у кровати. С его стороны. «Да не беги же, идиотка, еще упадешь. Но и не спешить нельзя, а то он повесит трубку. Магнус, дорогой, о великий Боже, хоть бы это был ты, у тебя заскок, и теперь все прошло, я не стану даже спрашивать, что случилось, я никогда больше не буду тебе не доверять». Мэри подняла трубку и почему-то — сама не понимая почему — плюхнулась на перину, схватила другой рукой блокнот и карандаш на случай, если придется записывать номера телефонов, адреса, инструкции. Она не выпалила: «Магнус?» чтобы он не услышал в ее голосе тревоги, не сказала: «Алло», так как боялась выдать голосом даже волнение. Мэри произнесла по-немецки свой номер телефона, чтобы Магнус понял, что это говорит она, что голос ее звучит нормально, что она в порядке и не злится на него и он может спокойно возвращаться. «Никакого шума, никаких проблем, я здесь и, как всегда, жду тебя».

— Это я, — произнес мужской голос.

Но это был не тот «я». Это был Джек Бразерхуд.

— Как я полагаю, ничего нового о том нет, — произнес Бразерхуд сочным уверенным голосом представителя английских военных кругов.

— Ни слова ни от кого. Ты где?

— Буду через полчаса, постараюсь раньше. Дождись меня, хорошо?

«Камин, — вдруг вспомнила она. — Боже мой, камин!» Она поспешила вниз, уже не в состоянии отличить маленькую неприятность от крупной. Мэри отослала на ночь горничную и забыла подложить дров в камин в гостиной, и он наверняка потух. Но она ошиблась. Огонь весело горел, и достаточно было бы подбросить еще одно полено, чтобы предутренние часы не казались столь погребальными. Именно это она и сделала, а потом заскользила по комнате, приводя ее в порядок, — цветы, пепельницы, подносик для виски Джека, — чтобы все вокруг было безупречным, ибо внутри все было наоборот. Мэри закурила и, не впустив в легкие дыма, выдохнула его яростными поцелуйчиками. Затем налила себе очень большую порцию виски — собственно, за этим она прежде всего и спускалась. «Ведь если б мы танцевали, я бы выпила уже несколько порций».

Мэри, как и Пим, была безукоризненной англичанкой. Светловолосая, с волевым подбородком, стройная. В роду Мэри было рекордное количество доблестных смертей. Ее дед умер в Пашендейле, ее единственный брат Сэм — совсем недавно в Белфасте, и целый месяц после этого Мэри казалось, что бомба, разорвавшая «джип» Сэма на куски, убила и ее душу, но умерла не Мэри, а ее отец — от разрыва сердца. Все ее родственники были военными. Все вкупе они оставили ей приличное наследство, неистово патриотическую душу и небольшое поместье в Дорсетшире. Мэри была честолюбива и умна; она любила мечтать, отличалась страстностью желаний и устремлений. Но правила жизни были заложены для нее задолго до рождения и с тех пор, с каждой смертью, все глубже укоренялись в ней. В семье Мэри мужчины участвовали в военных кампаниях, а женщины поддерживали мужчин в тяжелую минуту, оплакивали их и продолжали жить. Ее поклонение Господу, ее званые ужины, ее жизнь с Пимом — все протекало согласно одному и тому же твердому принципу.

Так было до июля. До отдыха на Лесбосе. «Магнус, вернись. Я сожалею, что устроила скандал в аэропорту, когда ты не появился. Сожалею, что кричала на сотрудника „Бритиш эйруейз“ моим шестиакровым голосом, как ты его называешь, сожалею, что размахивала дипломатическим паспортом. И сожалею — ужасно сожалею! — что позвонила Джеку и спросила, где, черт подери, мой муж? Так что, пожалуйста, вернись домой и скажи мне, что надо делать. Все остальное не имеет значения. Только будь тут. Сейчас».

Обнаружив, что она стоит у двойных дверей в столовую, Мэри распахнула их, включила люстры и, со стаканом виски в руке, оглядела длинный пустой стол, блестевший, как озеро. «Красное дерево. Под восемнадцатый век. Такой положено иметь советнику — это не следствие чьего-то вкуса. Можно удобно рассадить четырнадцать человек или шестнадцать, если поставить стулья и у закругленных концов. Проклятое прожженное пятно — чего я только ни пробовала, чтобы его вывести. Вспоминай же, — сказала она себе. — Заставь память вернуться назад. Выстрой все в своей глупой маленькой голове до того, как Джек Бразерхуд позвонит в дверь. Выйди из своей скорлупы и загляни внутрь. Немедленно». Ночь была такая же, как сейчас, свежая и волнующая. Среда, день, когда мы устраивали приемы. И луна была такая же, как сегодня, только с щербинкой с одной стороны. Эта дурочка Мэри Пим, схватившая самую высокую оценку всего по одному предмету и так и не пошедшая в университет, стоит в спальне, широко расставив ноги, и надевает фамильный жемчуг, в то время как блистательный Магнус, ее муж, первый студент в Оксфорде, уже в смокинге, целует ее сзади в шею и, чтобы поднять ей настроение, изображает балканского жиголо. Магнус, конечно, в том настроении, какого требует обстановка.

— Ради всего святого! — взрывается Мэри резче, чем намеревалась. — Перестань дурака валять и защелкни мне эту дурацкую застежку.

И Магнус исполняет просьбу. Он всегда выполняет просьбы. Магнус чинит и исправляет и обслуживает гостей лучше любого дворецкого. А выполнив просьбу, он обнимает мои груди и, жарко дыша мне в шею, говорит: «Послушай, детка, а нет ли у нас времени на один божественный миг? Нет? Да?»

Но Мэри, по обыкновению, так нервничает, что даже не способна улыбнуться, и велит ему спуститься вниз — надо проследить, принес ли нанятый на вечер слуга, герр Венцель, лед из рыбного магазина Вебера. И Магнус идет. Магнус всегда идет. Идет, даже когда вместо этого следовало Мэри бы хорошенько отшлепать.

Прервав ход своих мыслей, Мэри подняла голову и прислушалась. Мотор машины. В такую погоду эти звуки возникают как дурные воспоминания. Но, в отличие от дурных воспоминаний, бесследно исчезают.

* * *

Званый ужин. Любимое занятие дипломатов. Все идет прекрасно, как бывало в Джорджтауне в те дни, когда Магнус, будучи заместителем резидента, еще шел вверх, и впереди уже отчетливо виден был пост начальника службы, и все между Магнусом и Мэри было улажено, если не считать той черной тучи, что день и ночь давит на душу Мэри, даже когда она об этом не думает, и туча эта имеет имя — Лесбос, греческий остров в Эгейском море, окруженный чудовищными воспоминаниями. Мэри Пим, жена Магнуса, советника по некоторым неупоминаемым всуе делам посольства Великобритании в Вене и, по сути, резидента в этой стране, — что знают все кому-надо-известные, — гордо восседает напротив мужа, отделенная от него ее фамильными серебряными канделябрами, в то время как слуги обносят двенадцать кому-надо-известных уважаемых членов местного разведывательного сообщества олениной, тушеной по рецепту ее матушки.

— У вас ведь тоже есть дочь, — говорит Мэри Динкелю, старшему правительственному советнику из австрийского министерства обороны на хорошо выученном немецком. — Ее зовут Урсула, верно? Когда я в последний раз о ней слышала, она училась в консерватории, по классу фортепьяно. Расскажите мне о ней. — И тихо, обращаясь к проходящей мимо служанке: — Фрау Венцель, у мистера Ледерера, через два человека от меня, нет красного соуса. Исправьте оплошность.

Приятный вечер, решила Мэри, слушая перечень бед, свалившихся на семью Динкеля. Вот ради такого вечера она трудилась, трудилась всю свою замужнюю жизнь, в Праге и в Вашингтоне, когда дела их шли в гору, трудится и здесь, где они отбывают свой срок. Она была счастлива, она продолжала поддерживать престиж своей страны, черную тучу Лесбоса все равно что унесло ветром. Том хорошо учится в школе-интернате и скоро приедет домой на рождественские каникулы. Магнус снял домик в Лехе, чтобы покататься на лыжах. Ледереры сказали, что присоединятся к ним. Магнус эти дни был так изобретателен, такое проявлял к ней внимание, несмотря на болезнь отца. А прежде чем отправиться в Лех, он повезет ее в Зальцбург послушать «Парсифаля», и, если она поднажмет, они пойдут на бал в Оперу, потому что, как любили говорить в семье Мэри, «девчонка любит попрыгать». При удачном стечении обстоятельств Ледереры и тут смогут к ним присоединиться — дети проведут вместе вечер: можно будет кого-нибудь нанять за ними присмотреть, — а присутствие посторонних в эти дни в известной мере облегчало ситуацию с Магнусом. Бросив взгляд на Пима в свете канделябра, Мэри сверкнула улыбкой, как раз когда он поворачивался к соседу слева, сидевшему точно глухонемой. «Извини за то, что обижалась», — говорила ее улыбка. «Все забыто», — отвечал он ей. «А когда они уедут, — продолжила она, — мы с тобой останемся трезвыми и займемся любовью, и все будет отлично».