Идеальный шпион

— Почему же?

— Это было бы глупо. Все мы знаем обычную практику спецслужб — вести передачи вне зависимости, слушает или не слушает их принимающая сторона. Подозреваю, что они… — Он делает паузу. — Может быть, предоставить это мистеру Ледереру? — говорит он.

— Нет, нет, не надо, изложите вы, — повелительно бросает Векслер, не поднимая глаз.

Подобная резкость со стороны Векслера ни для кого не является неожиданностью. Характерной чертой их совещаний, хорошо известной всем присутствующим, является умолчание имени Ледерера, если не явный запрет на него. Ледерер — их Кассандра. Никто еще не просил Кассандру выступать на экстренных совещаниях.

Артелли как шахматный игрок — не спешит.

— Передающая техника, которую нам пришлось тут исследовать, устарела даже к моменту пользования ею. Это разлито в воздухе, это ощущается интуитивно. Давнишний запах. Запах устойчивой, привычной связи между двумя людьми. Связи, возможно, длившейся годами.

— Но это все крайне субъективно! — восклицает Найджел весьма сердито.

В комнате воцаряется атмосфера враждебности, и граница — деления национальные. Бразерхуд ничего не говорит, но лицо его красно. Заметит ли это кто-нибудь еще, помимо него, Ледерер не знает. Бразерхуд покраснел, сжал кулак на столе и на секунду, кажется, потерял над собой контроль. Ледерер слышит, как тот ворчит: «Выдумки и чушь», но остальное ему не слышно, потому что Артелли решается продолжать.

— Но более важное наше открытие состоит в том, какой код применялся в этих передачах. Как только мы поняли, что используются старые технические методы связи, мы подвергли передачи разного способа анализам. Ведь не сразу же догадаешься искать паровой двигатель под капотом «кадиллака», верно? Мы решили читать сообщения, учитывая, что принимающая сторона, мужчина это или женщина, видимо, прошла обучение некоторое время назад и не владеет современными кодами или же не решается их использовать. Мы стали искать коды попроще. В особенности подозрение вызвал метод заранее обговоренного текста в качестве основы шифровального ключа.

«Если кто-нибудь здесь и понимает, что он говорит, то виду он не подаст», — думает Ледерер.

— Приняв это, мы немедленно начали обнаруживать некоторую последовательность структуры. Пока что для нас это все еще алгебра. Но кое-что наблюдается. Это логический словесный ряд. Может быть, кусок шекспировского текста. Может быть, детский стишок готтентотов. Но за всем угадывается какой-то стройный текст. И из этого текста черпается основа их кода. И мы подозреваем — возможно, это покажется некой мистикой, — что текст этот как бы соединяет передающего и принимающего, как мог бы соединять живой человек. Все, что нам требуется, это одно слово. Лучше — но не обязательно — начальное. Остальная расшифровка — это лишь вопрос времени, после чего все будет раскрыто и обнародовано.

— И когда же это произойдет? — спрашивает Маунтджой. — Полагаю, что к году тысяча девятьсот девяностому?

— Возможно, и так. А возможно, сегодня вечером.

Внезапно становится очевидно, что Артелли знает больше, чем говорит. Гипотеза стала для него непреложной истиной.

Бразерхуд первым подхватывает намек.

— Почему же все-таки сегодня — говорит он. — Почему не к тысяча девятьсот девяностому?

— В чешских передачах появилась вообще какая-то странность, — с улыбкой признается Артелли. — Тут и там в эфире появляются обрывки информации. Прошлой ночью пражское радио обратилось вдруг к какому-то профессору, которого в природе не существует.

Как крик о помощи, обращенный к тому, кто способен воспринимать лишь членораздельную речь. Потом, мы постоянно слышим сигналы о помощи — на коротких волнах, сигналы направляемые из чешского посольства в Лондоне. Четыре дня кряду они вклинивали свои коротковолновые сигналы в основную трансляцию Би-би-си. Словно чехи потеряли в лесу ребенка и кричат на все лады в надежде, что крики эти каким-нибудь образом дойдут до него.

И еще прежде, чем замер монотонный голос Артелли, включается Бразерхуд.

— Разумеется, следуют сигналы из Лондона, — яростно начинает доказывать он и с вызовом опускает сжатый кулак на стол. — Разумеется, чехи действуют! Господи, сколько раз еще надо это вам объяснять! Два года без перерыва эти проклятые чехи ведут передачи оттуда, где появляется Пим, и, разумеется, передачи эти совпадают с его передвижениями. Это радиоигра. В нее играют, когда хотят замарать человека. Вы упорно повторяете одно и то же и ждете, пока у кого-то не выдержат нервы. Чехи не дураки. Иной раз мне кажется, что глупость проявляем мы.

Артелли бесстрастно поворачивается к Ледереру и криво усмехается, как бы говоря: «Посмотрим, сможете ли поразить их вы». При этом Гранту Ледереру совершенно некстати вспомнилось роскошное обнаженное тело Би, лежащее на его теле, и ангельская прелесть ее ласк.

— Сэр Майкл, я вынужден начать с другого конца, — безмятежно произносит Ледерер заранее заготовленные слова и прямо обращается к Браммелу: — Я перенесусь на десять дней назад, в Вену, если вы не возражаете, сэр, а оттуда проследую в Вашингтон.

Никто не смотрит на него. Начинай, откуда считаешь нужным, говорили они ему, и скажи наконец то, что должен сказать.

* * *

В нем проснулся другой Ледерер, и он с радостью приветствует новую версию самого себя. Я охотник за наградами, курсирующий между Лондоном, Вашингтоном и Веной, держа Пима постоянно в поле моего зрения. Я тот самый Ледерер, кому Би, едва только нам удается улизнуть от микрофонов, громогласно сетует на то, что Пим еженощно делит с нами наше супружеское ложе. Тот самый Ледерер, который ночью то и дело просыпается в поту сомнений и неуверенности, чтобы, проснувшись утром, опять застать Пима, прочно расположившегося между нами. Тот самый Ледерер, который весь последний год — начиная с того момента, когда фамилия Пима впервые подмигнула мне с компьютерного экрана, — выслеживал его, вначале как абстракцию, затем как друга-сумасброда. Заседал с ним в бесконечных комиссиях и комитетах — верный и такой расположенный к нему друг. Веселился с ним и его семьей на семейных пикниках в Венском лесу, а потом стремглав летел к письменному столу и со свежими силами анализировал и разлагал на части то, чем только что наслаждался. Я тот самый Ледерер, который слишком легко привязывается к людям, а потом мстит тому, кто его держит и не отпускает от себя, который то благодарен великому Векслеру за каждую его кривую ухмылку и дружеское похлопывание по плечу, а то, минутой позже, напускается на него с бранью, зло высмеивая его, всячески унижая, стирая в воспаленном мозгу его образ, мстя ему за то, что он стал еще одним из моих разочарований.

Не важно, что я младше Пима на целых двадцать лет. В Пиме я различаю то же, что различаю в себе — душу, тонкую и переменчивую. Он, как и я, один из тех, кто даже за игрой с детьми испытывает тягу к самоубийству или насилию. «Господи Боже, он один из нас! — хочет выкрикнуть Ледерер прямо в лицо этим сонным лизоблюдам вокруг. — Не из вас, конечно, а из меня. Мы с ним оба законченные психопаты». Но, разумеется, ничего подобного он не выкрикивает. Он говорит — здраво и умно рассказывает про свой компьютер.

Но еще перед этим, по-прежнему спокойно и бесстрастно, Ледерер обрисовывает ситуацию, которая сложилась в августе, когда обе стороны — Ледерер бросает уважительный взгляд на своего героя Бразерхуда — договорились, что дело Пима следует бросить, а комиссию по расследованию — распустить.

— Но брошено это дело не было, правда? — говорит Бразерхуд, не давая себе труда на этот раз чем-нибудь предварить свое вмешательство. — Вы продолжали наблюдение за его домом и, могу поклясться, запустили парочку-другую жучков и в других местах.