Идем на восток! Как росла Россия

Возможно, албазинцам, в мае 1687 года свистевшим вслед уходящим супостатам с полуразрушенных стен, и казалось, что они – победители, более того, в какой-то степени так оно и было, но все же судьбы мира, как известно, решаются не на периферии. К 1687 году карта легла так, что и Москве, и Пекину пришлось всерьез задуматься о достижении взаимопонимания. Россия аккурат в это время заключила Вечный Мир с поляками и готовилась попробовать на излом (совсем чуть-чуть!) Османов, справедливо рассматривая этот проект с куда большим интересом, нежели непонятно что на востоке. В свою очередь, у Цинов под боком возникла проблема куда более серьезная: ойратский (западно-монгольский) хан Галдан-Бошокту вовсю объединял степь, не скрывая намерения истребить вырожденцев-Чингизидов, основать новую династию и стать новым «освободителем Китая». Маньчжурам, только-только прошедшим той же дорожкой, было более чем понятно: такой нарыв необходимо выжигать до кости, и в самом зародыше, причем не откладывая, пока еще мелкие ханы Халхи, Северной Монголии, живы и зовут на помощь, а Галдан-Бошокту контролирует только половину степи. При таком раскладе ни тем, ни другим не было резона качать права свыше необходимого. От мелкого ехидства цинский двор, конечно, не отказался, потребовав проводить переговоры не в Пекине, как полагалось бы, а в Богом забытом Нерчинске. Однако о важности для маньчжуров данного мероприятия говорит тот факт, что их делегацию, выехавшую на север в мае 1688 года, возглавлял не просто полномочный посол, как полагалось бы, а знаменный князь Сонготу, один из ближайших советников деда и отца правящего Сына Неба. Фактически исполняющий обязанности премьер-министра, он тем не менее решился более чем на год покинуть столицу, невзирая на опасность интриг со стороны завистников, а это, согласитесь, серьезный показатель.

Впрочем, при всем том переговоры, начавшиеся 12 августа 1689 года, шли довольно туго. Крайне жесткие условия навязывали русским непосредственные переговорщики, миссионеры-иезуиты падре Перейра и Жан-Франсуа Жербильон, состоявшие на службе у цинских властей (к слову, изданные много позже мемуары Жербильона позволяют предполагать, что в далеком Китае этот святой отец служил не только Церкви, а тем более маньчжурам, но проходил, так сказать, по иному ведомству). Учитывая, что князь Сонготу свободно владел только родным, маньчжурским языком, а уже по-китайски изъяснялся на уровне «твоя моя понимай нету», общие позиции нащупывались с немалым трудом. К тому же цинское посольство прибыло в Нерчинск в сопровождении «почетной стражи» – около 5 тысяч имперских гвардейцев, с артиллерией и речной флотилией под командованием специально прибывшего из столицы адмирала Шархода, победителя Онуфрия Кузнеца и покорителя Тайваня. В связи с чем отцы-иезуиты не упускали ни малейшей возможности намекнуть на то, что контраргумент Федора Головина не превышает полутора тысяч «штыков и сабель». Правда, Головин стоял на своем жестко, в ответ на все эскапады Жербильона отзываясь в том духе, что русские войны не хотят, но, поскольку речь идет все-таки о землях ничейных, то следует исходить из того, что надо делиться. А ежели Цины все-таки настаивают не то что на границе «близ Якутска», но хотя бы на получении всего Албазинского воеводства и отказа Москвы от Забайкалья, то хрен с ними, можно и повоевать. «Можно», – подтверждали присутствующие здесь же воевода Власов и «служилый иноземец» Бейтон.

Не исключено, и даже скорее всего, Головин с военными и блефовали, но блефовали талантливо, а князь Сонготу чем дальше, тем больше рвался в столицу. В конечном итоге, согласно статьям Нерчинского договора, Россия согласилась «Албазин разорить до основания» (этот пункт был для Цинов делом престижа) и отказалась от претензий на две трети Албазинского воеводства (правый берег Аргуни и оба берега Амура). Однако и Цины пошли на не менее серьезные уступки, дав «клятвенное обязательство» не заселять «землю албазинскую». Иными словами, правый берег Амура однозначно уходил «под Китай», и князь Сонготу имел все основания докладывать Сыну Неба о крупном успехе («Земли, лежащие на северо-востоке на пространстве нескольких тысяч ли и никогда раньше не принадлежавшие Китаю, вошли в состав Ваших владений»). Зато левобережье вновь становилось «ничейной землей» без суверена. В связи с чем, кстати, вплоть до начала XIX века в Поднебесной были строго запрещены какие бы то ни было переселения в «буферную» зону, причем нарушение этого запрета маньчжурами каралось каторгой, а этническими китайцами – смертной казнью. Много позже, правда, китайские историки озвучат иное мнение. «Царская Россия, воспользовавшись Нерчинским договором, уступленный китайской стороной район к востоку от Байкала до Нерчинска включила в состав своей территории. Факты свидетельствуют, что царская Россия – агрессор, Китай – жертва агрессии. Китай в тех исторических условиях не мог не пойти на серьезные уступки, а царская Россия извлекла для себя серьезные выгоды», – возмущаются авторы «Военной истории Китая», официального издания Академии военных наук КНР (1992). Однако, если вспомнить о «почетной страже» князя Сонготу под Нерчинском, не говоря уж о предшествующих событиях, вопросы о том, кто на кого давил, кто «извлек для себя серьезные выгоды» и кто «в тех исторических условиях не мог не пойти на серьезные уступки», звучат несколько двусмысленно.

Конец – это только начало

Впрочем, Нерчинский договор, важный и актуальный для обеих сторон, был крайне далек от совершенства. Во всех смыслах. Мало того, что три официальных варианта документа, русский, маньчжурский и латинский, содержали разное количество статей, во многих случаях не совпадавших по содержанию, но и географические ориентиры в них оговаривались навскидку, именовались условно, а хоть сколько-нибудь точную демаркацию границы никто не проводил, ограничившись общими, на глазок, прикидками типа «от этого ручья до вон той горы, а потом по хребту и аж до моря». Это вполне соответствовало традиционной китайской практике не утруждать себя конкретикой в договорах с «варварами», дабы впоследствии иметь возможность настаивать на «необходимости уточнений» в пользу Поднебесной. Однако этот же нюанс (о чем, скорее всего, не думал Головин) в перспективе давал основания и российской стороне поднять вопрос о пересмотре границы в Приамурье и разграничении территории Приморья, тем паче что «нерчинская» линия была навязана под прямым давлением. Именно так и случилось каких-нибудь 169 лет спустя. Но это уже совсем другая история…

Глава XXX. Амурские волны (2)

Китайские предупреждения

Status quo, определенный в Нерчинске, худо-бедно держался 35 лет. Срок не то чтобы большой, но и не малый. Многое за это время изменилось. Долгое царствование императора Канси оказалось благотворным для Поднебесной. Оживилась и окрепла экономика, стабилизировались общественные отношения, понемногу (при активном содействии властей) сглаживались отношения между вояками-маньчжурами и людьми хань, элиту которых уже не резали за малейший взгляд искоса, но, напротив, всеми средствами прикармливали, вовлекая в управление государством. Неудивительно, что XVIII век стал эпохой величия; на месте разрушенной, почти несуществующей страны возникла богатая, мощная, невероятно агрессивная держава, развивавшая военную активность по всем направлениям, от Джунгарии до Тибета, и на всех фронтах решающая задачи, не считаясь со средствами. Средства коммуникации в те дни оставляли желать много лучшего, однако о многом из сказанного в Петербурге знали и, учитывая неизбежность усиления «натиска на восток», беспокоились. Поэтому в 1724 году, когда император Юнжчэн, сменивший казавшегося вечным Канси, неожиданно известил российское правительство о желании наладить контакты, решить все проблемы и подписать окончательный, «вечный» мир, решение было принято незамедлительно. Уже в октябре 1725 года полночный посол Савва Рагузинский прибыл в Пекин, где был принят с подчеркнутым уважением. Однако на первой же «конференции», как только была оглашена повестка переговоров, подготовленная хозяевами, стало ясно: легко не будет. Красиво рассказав, сколь важна для мира во всем мире дружба навек двух великих держав и вскользь, как легко решаемое, перечислив возможные торговые и гуманитарные преференции, принимающая сторона без особых экивоков сообщила, что основной темой встречи видит более чем назревший вопрос об уточнении границ. Конкретно речь шла о нескольких небольших районах, якобы ошибочно переданных России и ныне заселенных российскими подданными, однако в подтексте, как позже напишет в отчете Рагузинский, наличествовал (не цитата) прозрачный намек на желание Пекина уточнить «уровень суверенитета» Китая над левым берегом Амура. Иными словами, снять «запрет на колонизацию» – безусловно, формально, всего лишь формально, Поднебесная готова дать любые гарантии того, что никаких переселенцев на Амур не направит.

Что интересно, китайская сторона, скорее всего, не лукавила. С точки зрения миграционной политики северные территории Пекину были абсолютно не интересны. Совсем иное дело – принципы. Считая себя безусловными правопреемниками предыдущих, «полноценно китайских» династий, Цины придерживались (лучше, наверное, сказать – исповедовали) точки зрения, согласно которой Поднебесная не может терять принадлежащие ей территории, даже если право на обладание ими крайне сомнительно и даже если такое право существует только в воображении политиков. Глубинный смысл китайских требований заключался в том, что, дай Рагузинский хотя бы малейшую слабину, следствием, возможно и даже наверняка не сразу, а лет через 10–20, но непременно стали бы претензии на «ничейное» Приморье и требования пересмотра рубежей «русских» территорий. Между прочим, учитывая отсутствие демаркации, не лишенное оснований, и ежели не «аж до Якутска», как при Канси, то что-то типа того. Разобравшись в сюжете, Рагузинский выстроил блестящую контратаку. С кем, собственно, – уточнил он, – заключался договор в Нерчинске? Явно не с Китаем, поскольку Поднебесной северные края никогда не принадлежали, а с Домом Цин, как представителем на тот момент еще не совсем интегрированной с Китаем маньчжурской Чоусянь. Да, на сегодня ситуация в корне изменилась, и ревизия договора предлагается правительством Китая. Но, в таком случае, не логично ли будет вернуться к «нулевому варианту», позволив российским войскам занять ставшие вдруг спорными территории «буферной зоны» (бывшего Албазинского воеводства), и уже с позиции «силового равновесия» продолжать это, бесспорно, интересное и важное обсуждение? Конечно, такой вариант поставит под сомнение легитимность Дома Цин относительно Поднебесной по состоянию на 1689 год, но чем не пожертвуешь ради справедливой демаркации границ?

Короче, Савва разливался соловьем, прекрасно сознавая и то, что занимается галимой софистикой, и то, что опытные китайские дипломаты это тоже прекрасно сознают. Однако ловушка была безупречна. Принять предложение российского посла означало для усиленно «китаизирующихся» Цинов гласно заявить о том, о чем они и кнутом, и, начиная с эпохи Канси, многими-многими пряниками пытались заставить забыть китайскую элиту, – о себе как о захватчиках, оккупантах и варварах, не столь уж давно заливших Поднебесную кровью. Никаких встречных предложений придумать не смог даже консилиум лучших юристов-международников, собранный по приказу Сына Неба. Единственной альтернативой могла бы стать угроза силой, и угроза эта была бы вполне реальной, поскольку в то время и в тех местах противопоставить войскам Поднебесной русским было фактически нечего, однако обострять до такой степени в планы Цинов не входило совершенно. Во-первых, об успехах России при Петре они были, хоть и в искаженном виде, но информированы, во-вторых же, и в-главных, переступать «красную линию» во имя голого принципа, имея в активе тяжелейшую войну с ойрато-тибетской коалицией, а в планах – экспедиции в юго-восточную Азию, они вовсе не собирались. В итоге, выдержав более трех десятков «конференций» и две аудиенции у Сына Неба, одна из которых прошла даже (невиданное дело!) «без галстуков», Савва не отступил ни на шаг, буквально выдавив из китайцев признание «принципа Тория» («Пусть каждый владеет тем, что ему принадлежало»). И, соответственно, заявление об отсутствии претензий к статусу «буферной зоны». На таких условиях 21 октября и был подписан договор, названый Кяхтинским (по месту, где в 1728 году состоялся обмен ратифицированными текстами) и переводящий отношения стран из «условно-мирных» в «конструктивные» (регулярная торговля, льготный таможенный режим). А то и в «дружеские». По крайней мере, трудно оценить иначе согласие Цинов, ревностно оберегавших официозное конфуцианство, на открытие в Пекине русской духовной миссии, имеющей право проповедовать среди китайцев православие…

При полном непротивлении сторон

Ни много ни мало 130 лет Кяхтинский договор определял отношения двух империй и всех вполне устраивал. Китай менялся. Цины уничтожили Джунгарию, покорили Тибет, припугнули Вьетнам и Бирму, однако понемногу скатывались в застой, а в поисках выхода (что поделать, элиты портятся быстро) принимая худшие из возможных мер, вроде новой волны «второсортизации» китайцев и закрытия страны от «вредных влияний» извне. Вновь, как сто с лишним лет назад, страну захлестнула волна крестьянских восстаний, подготовленных тайными обществами, из поколения в поколение мечтавшими изгнать «варваров» и восстановить в Поднебесной «золотой век» династии Мин, о которой уже никто ничего конкретного не помнил, в связи с чем популярность ее выросла неимоверно. Пиком, но отнюдь не завершением серии бунтов стала гигантская война Белого Лотоса, разорившая и обескровившая самые богатые провинции. В 1840–1842 годах прогремела т. н. «Первая Опиумная», показавшая, что правительство, даже желая чего-то хорошего, мало на что способно, зато «заморские черти» могут при желании поставить Поднебесную на колени. Менялась и Россия. Пережив век золотой Екатерины, и дней Александровых прекрасное начало, и суровые времена Николая Палыча, она вошла в эпоху крутого подъема, и проблема освоения Дальнего Востока, а значит, в первую очередь, судоходства по Амуру, наконец-то сделалась достаточно актуальной.

По столь уважительным причинам в 1858 году повторилась ситуация 1724-го, только на сей раз инициатором ревизии стал не Пекин, а Петербург. Суть дела была прагматична до боли: Китай считал «буферную зону» пусть и условно, но своей, но был в этом смысле «собакой на сене», а Россия в этих территориях нуждалась и намеревалась их взять под себя, поскольку Китай не мог воспрепятствовать. Естественный цинизм Госпожи Политики, однако, смягчался тем фактом, что у России имелись куда большие основания предъявлять Цинам претензии, нежели у Юнчженя век с лишним назад: в начале XIX столетия, стремясь сбить волну восстаний, китайские власти отменили несколько сот второстепенных запретов, раздражавших крестьянство, в том числе и указ о смертной казни за самовольное переселение на левый берег Амура. В силу удаленности и непростого климата данная поблажка никаких особых последствий не имела – за полвека в «буферной зоне» обосновалось едва ли тысячи три китайскоподданных, но с точки зрения буквы нарушение было безусловным, грубым и давало России право требовать компенсации. Еще одним аргументом на переговорах, состоявшихся в Айгуне, стало напоминание русской делегацией китайским vis-a-vis насчет обстоятельств, при которых был установлен имеющийся status quo. Китайцам напомнили и о «почетной страже» князя Сонготу, и о флотилии адмирала Шархода, и о вероломном, без объявления войны нападении на Албазин, стоявший, кстати, на земле, никогда Китаю не принадлежавшей, а впервые освоенной русскими казаками.

Возможно, при Канси или Юнчжэне китайская сторона нашла бы чем ответить, но в конкретной исторической обстановке И Шан, амбань (губернатор) Приамурья, представляющий на переговорах Цинов, был вынужден признать, что дорогой коллега, представляющий Россию, таки прав, а почтенные предки, наоборот, неправы. Что, кстати, как с юридической, так и с моральной точки зрения вполне соответствовало истине. На том и поладили. Амбань предварительно согласился с тем, что территория бывшего Албазинского воеводства от Аргуни до устья Амура отныне является территорией России, что же до Уссурийского края, статус которого ранее вообще не был определен, то он был объявлен совместным владением, подлежащим полюбовному разделу. При этом Амур, Уссури и Сунгари объявлялись «общими», ходить по ним разрешалось только русским и китайским судам. Успех был неоспорим, по итогам переговоров дорогой коллега, представлявший Россию, стал графом Амурским. На более высоком уровне «айгунские статьи» были в июне того же года подтверждены в Тяньцзине, где посол России Е. Путятин и цинский министр Хуа Шань согласились, что «По назначении границ сделаны будут подробное описание и карты смежных пространств, которые и послужат обоим правительствам на будущее время бесспорными документами о границе». На предмет окончательного решения амурского вопроса в Китай направилась миссия графа Н. Игнатьева, и летом 1860 года «…для вящего скрепления взаимной дружбы между двумя империями, для развития торговых сношений и предупреждения недоразумений» был подписан Пекинский договор. Спустя еще год, после проведения соответствующих консультаций, были утверждены и протоколы с картами, фиксировавшие точные границы. Уместно отметить, что на демарш англичан и французов, по итогам «Второй Опиумной» рвавших Китай, как собаки заячью тушку, извещающий, что «правительства Ее Величества Королевы и Его Величества Императора с пониманием отнесутся к удовлетворению Россией ее интересов в долине Уссури», граф Игнатьев откликнулся холодно и едва ли не презрительно: «Империя Российская не полагает возможным нарушить взаимное с Китаем согласие, и удовлетворения своих интересов ждет не иначе, как после определения их отдельной комиссией».

Последняя граница

Справедливости ради. Limes, определенный в Айгуне, согласованный в Тяньцзине, утвержденный в Пекине и по сей день фигурирующий на политических картах имеет один, но достаточно серьезный недостаток. По причинам, которые сегодня сложно понять, «красная линия» на картах 1861 года была проведена по правым, китайским берегам Амура и Уссури, что полностью отдавало эти реки России. Не очень разбираясь в этом вопросе и не желая повторять доводы всеведущей «WIKI», куда каждый из вас, дорогие читатели, может заглянуть сам, скажу лишь, что такой метод демаркации противоречил не только международной традиции, издавна и поныне предполагающей проведение рубежа по фарватеру рек, но и элементарному здравому смыслу, поскольку ставил под сомнение согласованное в том же Айгуне китайское речное судоходство. Ссылки на «непредсказуемость и склонность к изменению русла, вообще характерные для дальневосточных рек», конечно, что-то объясняют, однако в этом мало утешения для пострадавших. Так что проблема фарватера и «плавучих островов», что бы ни означал этот термин, и в самом деле существовала. Вплоть до 1969 года, когда власти КНР попытались решить ее явочным порядком, а власти СССР, жестко воспрепятствовав «самовольству», затем закрыли глаза на фактическое присвоение Пекином спорных островов, с недавних пор признанных китайскими и официально. Ибо справедливость прежде всего. На вопросы же о том, насколько «навязаны силой» существующие сегодня границы и кто «по справедливости» должен владеть левобережьем Амура, Забайкальем и Приморьем, предоставляю каждому прочитавшему ответить самому. Ибо свое мнение хотя и имею, но навязывать не хочу.