Идентичность: юность и кризис
Шрифт:
Итак, мы приходим к заключению, что психологическая сила зависит от тотального процесса, который одновременно регулирует индивидуальные жизненные циклы, последовательность поколений и структуру общества.
Глава IV
Спутанность идентичности в истории жизни и истории случая
I. Биографический очерк: созидательная спутанность
1. Семидесятилетний Дж. Б. Шоу о Шоу двадцатилетнем
Семидесятилетнего Дж.Б. Шоу попросили просмотреть его ранние работы, не имевшие когда-то успеха, и дать к ним предисловие для издания. Речь шла о двух прежде не публиковавшихся сборниках беллетристики1. Можно было ожидать, что Шоу даст пояснения к своим юношеским произведениям, но не предоставит читателю детальный анализ "молодого Шоу". Если бы он не был столь остроумен, говоря о своей молодости, его высказывания можно было бы рассматривать как аналитический шедевр, едва ли нуждающийся в дополнительной интерпретации. К тому же это его собственные заметки по поводу идентичности, посредством которых
Умудренный жизненным опытом Шоу описывает молодого Шоу как "крайне несговорчивого и неприятного молодого человека", "склонного к дьявольским мыслям" и в то же время "страдающего от обыкновенной трусости и ужасно стыдящегося ее". "Истина состоит в том, - заключает он, - что все мужчины занимают в обществе ложное положение до тех пор, пока они не осознают свои возможности и не примерят их на своих соседей. Они измучены бесчисленными собственными недостатками; к тому же своим беспредельным высокомерием они раздражают окружающих. Это противоречие может быть разрешено путем признания успеха или неудач: каждый из нас г немного страдает, пока не найдет свое естественное место,
153
выше или ниже того уровня, который он занимал от рождения". Но Шоу всегда стремится освободиться от универсального закона, который он, сам того не желая, провозглашает, поэтому он добавляет: "Этот поиск своего места может иногда очень осложняться тем, что в обычном обществе нет места экстраординарным индивидам".
Шоу переходит к описанию собственного кризиса двадцати лет. Этот кризис был вызван не просто неудачей или же отсутствием определенной роли, а, напротив, избытком успеха и определенности: "Я добился успеха вопреки самому себе и с ужасом обнаружил, что Дело вцепилось в меня и не имеет намерения отпустить, вместо того чтобы изгнать меня как ничего не стоящего обманщика, каковым я на самом деле являлся. Поэтому я вижу себя двадцатилетним, обладающим деловой хваткой, занимающим должность, которую я ненавидел всем сердцем, как только может позволить себе нормальный человек ненавидеть что-то, от чего он не может избавиться. В марте 1876 г. я вырвался на свободу". Вырваться на свободу означало для него покинуть семью и друзей, дело и Ирландию и избежать таким образом опасности успеха, несоразмерного "чудовищности моих подсознательных амбиций". Он позволил себе удлинить интервал между юностью и взрослостью, который мы будем называть "психосоциальным мораторием". Он пишет: "Когда я покинул мой родной город, я оставил этот этап жизни позади и больше не ассоциировал себя с мужчинами моего возраста до тех пор, пока, после почти восьмилетнего одиночества, я не был вовлечен в социалистическое движение начала 80-х гг., весьма распространенное среди англичан, жгуче негодующих по поводу очень реального и очень основательного зла, поразившего весь мир". Между тем казалось, что он избегает удобных возможностей, понимая, что "за убеждением, что они могут не привести к тому, чего мне бы хотелось, лежит невысказанный страх, что они могут привести к тому, чего бы мне не хотелось". Эта профессиональная часть моратория подкреплена интеллектуальной: "Я ничего не могу знать о том, что не интересует меня. Моя память избирательна; она отвергает и выбирает; и ее выбор не является академическим… Я поздравляю себя с этим; я твердо убежден, что любая неестественная деятельность мозга также злонамеренна, как и любая неестественная деятельность тела… Цивилизация всегда разру-
154
шается, давая правящим классам так называемое среднее образование…"
Шоу учился и писал так, как он хотел, и именно это позволило появиться на свет экстраординарным произведениям экстраординарного человека. Он сумел отказаться от той работы, которую должен был бы выполнять, не бросая любимого дела: "Моя конторская выучка оставила во мне привычку регулярно что-нибудь делать как обязательное условие трудолюбия, противостоящего праздности. Я знаю, что не добился бы успеха, если бы не делал этого, и никаким другим путем я никогда не написал бы книги. Я покупал много белой бумаги среднего размера по 6 пенсов, складывал ее вчетверо и приговаривал себя заполнять по пять таких страниц в день, дождливый или солнечный, скучный или вдохновенный. Во мне было так много от школьника и клерка, что, если мои пять страниц кончались на середине предложения, я не заканчивал его до следующего дня. С другой стороны, если я пропускал день, назавтра я отрабатывал его вдвойне. В соответствии с этим планом я написал за пять лет пять романов. Это было моим профессиональным ученичеством".
Можно добавить, что эти пять романов не публиковались более пятидесяти лет, но Шоу научился писать так же, как работал, и ждать так же, как писал. Насколько важна была такая первоначальная ритуализация работы для внутренней стойкости молодого человека, можно понять из тех случайных замечаний, которые этот большой остряк почти застенчиво называет психологическими озарениями: "Мой взлет усилен приобретенной привычкой прекращать работу (я работал так же, как мой отец пил)". Таким образом, он указывает на это сочетание склонности и принуждения, которое лежит в основе многих видов патологии старшего подросткового
возраста и некоторых достижений юности.Шоу в деталях описал "алкогольный невроз" своего отца, находя в нем один из источников своего едкого юмора: "Это должно было стать либо семейной трагедией, либо семейной шуткой". Тем более, что его отец не был "ни веселым, ни сварливым, ни хвастливым, но был несчастным, измученным стыдом и угрызениями совести человеком". Между тем отец обладал "парадоксальным чувством юмора, которое я от него унаследовал и с максимальной эффективностью использовал, начав писать ко-
155
медии. Его парадоксы для полноты эффекта требовали от нас некоторой святости… Кажется предопределенным, что я пришел к пониманию сути религии в результате редукции всех ее искусственных или фиктивных элементов до максимально непочтительной абсурдности".
Самый бессознательный уровень Эдиповой трагедии представлен Шоу в некоем подобии сновидения, символизм которого напоминает "экранную память", когда одна сжатая сцена следует за другой, ей подобной:
"Мальчик, увидевший хозяина с небрежно завернутым гусем под мышкой и окороком в таком же виде в другой руке (оба куплены для Бог знает какого смешения праздников), колотящего по ограде, пытаясь найти калитку, и превращающего по ходу дела свой цилиндр в гармошку, вместо того чтобы сгорать от стыда и волнения за этот спектакль, настолько лишился от смеха (шумно разделяемого дядей по материнской линии) способности что-либо делать, что едва нашел в себе силы кинуться спасать шляпу хозяина и привести его в пристойный вид. Это был совсем не тот мальчик, который станет устраивать трагедию из пустяков, вместо того чтобы превратить ее в пустяк. Если вы не можете избавиться от семейного скелета, заставьте его хотя бы плясать".
Очевидно, что анализ психосексуального аспекта личности Шоу уходит корнями в символизм отцовской слабости.
Шоу объясняет падение своего отца посредством блестящего анализа социоэкономических условий его жизни. Отец был "вторым кузеном баронета, а моя мать - дочерью сельского джентльмена, в правилах которого было закладывать что-нибудь, попадая в трудную ситуацию. Это моя разновидность нищеты". Далее он заключает: "Сказать моему отцу, что он не может дать мне университетского образования, - это все равно что сказать, будто у него нет денег на выпивку или что я не смогу стать писателем. Оба утверждения справедливы; но он пил, а я стал писателем".
Свою мать он вспоминает в связи с "одним или двумя редкими и восхитительными случаями, когда она делала (для него) бутерброд с маслом. Она намазала масло толстым слоем, вместо того чтобы просто вытереть нож о хлеб". Большую часть времени, подчеркивает Шоу, она просто "принимала меня как естественное и привычное яв-
156
ление и считала само собой разумеющимся, что и в дальнейшем ничего не изменится". Должно было быть что-то, подкрепляющее этот вид обезличивания, так как, "точнее говоря, я должен сказать, что она была худшей матерью из всех мыслимых, но между тем никогда не способной на зло по отношению к любому ребенку, животному или растению или даже по отношению к любому человеку или чему-то подобному…". Это, по-видимому, нельзя считать ни избирательной привязанностью, ни следствием обучения: "Меня плохо воспитывали именно потому, что моя мать была слишком хорошо воспитана… В своем справедливом протесте против… принуждения и тирании, брани, запугиваний и наказаний, от которых она страдала в детстве… она достигла такого негативизма, что, за неимением заменяющей их идеи, провозглашала домашнюю анархию настолько, насколько это было возможно". В общем и целом мать Шоу была "абсолютно лишенной иллюзий женщиной… страдающей от бесконечно огорчающего ее мужа и трех неинтересных детей, слишком больших для того, чтобы можно было ласкать их как животных, что она очень любила, а также испытывающей постоянное чувство унижения из-за малости отцовского заработка".
На самом деле можно сказать, что Шоу имел трех родителей. Третьим был человек по имени Ли, который давал матери Шоу уроки пения и имел влияние как на весь уклад жизни семьи, так и на идеалы Бернарда. "Хотя он лишил моего отца главенствующего положения в доме, направлял активность и интересы моей матери, он был настолько погружен в свои музыкальные занятия, что между двумя мужчинами не было не только никаких разногласий, но даже и близких личных контактов; и, конечно же, не было неприязни. Поначалу его идеи поразили меня. Он сказал, что люди должны спать с открытым окном. Это нашло во мне отклик, и с тех пор я так и делаю. Он ел черный хлеб вместо белого: потрясающая эксцентричность".
Из многих элементов идентичности, вытекающих из столь запутанной картины, позвольте мне отобрать, сконцентрировать и назвать три.
Сноб
"По сравнению с другими английскими семьями, похожими на нас, мы обладали такой силой иронической Драматизации, которая заставляла греметь кости наших
157
семейных скелетов". По мнению Шоу, именно так "семейный снобизм сглаживается семейным чувством юмора". С другой стороны, "хотя моя мать и не была сознательным снобом, некоторая божественность, окружавшая ирландскую леди того времени, была неприемлема для ее английских провинциальных родителей, живших неподалеку от нее". Шоу "испытывал чрезвычайное презрение к фамильному снобизму" до тех пор, пока не обнаружил, что один из его предков был королем флейты: "Это так же хорошо, как происходить от Шекспира, в которого я с колыбели бессознательно пытался перевоплотиться".