Иди за рекой

Я спряталась за деревом и попыталась разобраться, что означает эта картина. Пикник. Мужчина и женщина, расстеленное на земле красное одеяло, а на нем – еда: золотистая буханка хлеба, круг сыра, несколько слоев розовой ветчины, совсем как та, что мистер Чапмен у себя за прилавком нарезал такими же тоненькими ломтиками, и – неужели? – два восхитительных розовых персика, оба размером с бейсбольный мяч, лежат поверх коричневого бумажного пакета. От этого зрелища у меня разболелся живот.

Но еще удивительнее, чем драгоценная еда, был ребенок, завернутый в бледно-голубую мягкую ткань и лежащий у матери на руках. Он был крупнее, чем Малыш Блю, но родился, наверное, совсем недавно. Он извивался и вопил, как и положено новорожденным. Мужчина стоял в сторонке, он курил и ругался на двух орущих черно-голубых соек, устроившихся на ветвях сосны прямо у него над головой. Женщина расстегнула блузку и неловко обнажила одну округлую белую грудь – настолько налитую и сочную, насколько мои были высушенными и пустыми. Ее малыш оттолкнул грудь, но мать проявила настойчивость. Когда ребенок успокоился и начал есть, я уже знала, что должна сделать.

Бывает такая печаль, которая выходит за пределы печали и затекает горячим сиропом в каждую трещинку твоего естества, начинает с сердца и просачивается прямо в клетки и кровоток, после чего уже ничто не остается прежним – ни земля, ни небо, ни даже твоя собственная ладонь. Такая уж это печаль, которая меняет всё.

Я полагала, что уже познала эту глубочайшую из печалей. Конечно, гибель моей матери, моей дорогой тети Вив и моего обожаемого Кэла прорвала дыру в том, что раньше было туго сотканным полотном моего нормального детства, но мамина Библия и повседневные неизбежные дела указали мне, что это такая прореха, которую следует залатать. Мое неокрепшее потрясенное сознание согласилось, что в ответ на произошедшее я должна работать и приносить пользу, – так я и стала жить. Горе свое я проглотила, как твердый кусок угля, и оно навсегда осталось там, у меня внутри. А когда я, стоя в магазине Чапмена, подслушала новость о трагической судьбе Уила, я не пошла сразу после этого домой, не взяла на кухне нож и не набросилась на Сета в безудержном порыве мести – нет, я продолжала послушно готовить еду, мыть посуду, заботиться об Авеле и вычищать курятник, молча глотая тайные слезы. Я продолжила жить. Убежала в лес, подготовилась, родила, осталась в живых. Печаль подкосила меня, но не убила.

Но сейчас, когда я прокралась к длинной черной машине, уложила своего ребенка на теплое кожаное заднее сиденье и оставила его там, в душе моей разверзлось такое горе, которое захватило каждую клетку моего тела. Я осознала это не сразу – слишком ослабела от голода, слишком привыкла терпеть и делать то, что требуется. Когда я с щелчком закрыла дверцу автомобиля и пошла от него прочь, можно было подумать, будто я оставила там просто камень. Ну хорошо, не камень – щенка или только что вылупившегося птенца, кого-то такого, о ком мне нужно было позаботиться и отправиться дальше по своим делам, – просто деловитая передача из рук в руки, как когда продаешь поросенка из своего свинарника или молодое деревце из сада. Я не прижала его лобик в последний раз в ямку у себя под шеей, не потерлась на прощанье щекой о его пушистую макушку. Укладывая его на сиденье машины, я не вдохнула его запах, чтобы запомнить навсегда, и не взглянула напоследок через открытое окно машины на его лучший в мире ротик. Фермерские дети рано приучаются не привязываться к детенышам, чья судьба им не подвластна. Я все хотела обернуться, понаблюдать из укрытия, как мужчина или женщина заметит моего сына – чтобы знать наверняка, что его обнаружили, чтобы увидеть, как его возьмут на руки и обнимут, – но вместо этого я побежала. Несмотря на неописуемую слабость, я отвернулась от автомобиля и рванула прочь с поляны, ни разу не повернув головы.

Я карабкалась через камни, ветки и пни, обегала кусты полыни и валуны, смертельная усталость необъяснимым образом подгоняла меня, и я галопом перелетала через канавы и взмывала вверх на крутые склоны, я спотыкалась и падала, чудом поднималась на ноги и снова бежала. Что я наделала? Я была в совершенном отчаянии и растерянности и понятия не имела, куда бегу. Если бы кто-то наблюдал за моим побегом, он бы наверняка решил, что за мной гонится темное и голодное нечто. Не мог же он догадаться, что единственным моим преследователем был мой собственный невообразимый поступок.

Наконец я рухнула на землю среди деревьев. Лежала на спине и отчаянно пыталась дышать. Я помню одно: небо у меня над головой было неистово синим, без единого облачка, и в нем кругами летал краснохвостый сарыч. Я сосредоточилась на его грациозном полете, будто во всем белом свете отныне это единственное, во что можно твердо верить. Непохоже было, будто сарыч охотится – скорее он просто наслаждался полетом, оседлав свой персональный ветерок. Он кружил и кружил, без усилий и даже не размахивая крыльями. И взгляд мой кружил и кружил, следя за его полетом. Я лежала, дрожащая и бездетная, неспособная дотянуться до его радости, бесконечно одинокая. Я больше не ощущала родства со всем миром, которым наслаждалась, пока была беременна. И мне вдруг подумалось – а что, если в тот день, когда мы с Уилом лежали вместе (возможно, даже в тот самый миг, когда спина моя выгнулась в любовном экстазе), вот этот самый сарыч как раз вернулся к себе в гнездо и обнаружил, что его дом разорен и деток больше нет. Что если пик моего наслаждения пришелся на тот момент, когда на сарыча обрушилась беда, – точь-в-точь как сейчас он радостно кружит надо мной, не замечая моей трагедии?

Впервые в жизни я вдруг задумалась над тем, что я, интересно, делала в то самое мгновение, когда автомобиль с моими родными не вписался в поворот? Играла в саду? Когда машина опрокинулась в первый раз, и те, кого я любила, один за другим вылетали через открытые окна, и их головы раскалывались о камни, возможно, я как раз вгрызалась в сладкий персик? А где я была, когда автомобиль Сета рванул с места и дернул за собой привязанного за руки Уила? Неужели я, как полнейшая идиотка, вытаскивала из духовки идеально подрумянившийся хлеб, когда его плоть в первый раз чиркнула по гравию или когда он выдохнул в последний раз?

Каким же безумием было желать, чтобы сарыч там, высоко в небе, исполнился ко мне сострадания. Как и все, связанное с Малышом Блю, нестерпимую боль от его потери я снесу одна. Сам факт его существования – существования невероятно мягких складочек его шеи, его сладкого дыхания и крошечных сжатых в кулаки ручек – был известен лишь мне одной и лишь для меня одной был важен.

И все-таки в тот момент я подумала о ней – женщине в белой блузке, второй матери.

Я видела ее лишь урывками – пока пробиралась сквозь кусты и деревья, подкрадываясь поближе к машине, – но мне запомнились ее волнистые каштановые волосы, короткие и стильно зачесанные набок, и то, как она заправляла их за ухо, когда смотрела на своего брыкающегося младенца. Она была хорошенькая, с округлыми скулами и изящным носом, хотя бледное лицо ее не выражало эмоций – возможно, сказалось утомление после поездки на автомобиле, – она безрадостно потряхивала ребенка и похлопывала его по попе, призывая успокоиться и сосать. Время от времени она поглядывала на мужа, который все время стоял, повернувшись к ней широкой спиной, и сначала ругался на соек, а потом смотрел куда-то в лес и курил, и дым сигареты кошачьим хвостом взмывал и вертелся над его темноволосой головой.

То, что произошло дальше, воображение нарисовало мне так отчетливо, будто я лично присутствовала при этой сцене: когда трескотня соек наконец утихла, женщина настороженно повернула голову, прислушиваясь к первым нежным звукам плача, доносящимся из машины. Сначала, представляла я, она приняла крик ребенка за птичье пение, но потом материнский инстинкт указал ей на ошибку. Я так и видела, как она застегивает блузку, передает своего собственного младенца мужу, подходит к автомобилю – сначала настороженно, а потом решительно, уверенным и быстрым шагом. Я видела, как она заглядывает в окно, ахает, распахивает дверцу машины и, не веря собственным глазам, смотрит на заднее сиденье. А потом – и в этом я нисколько не сомневалась – она торопливо, повинуясь инстинкту, прижимает моего изголодавшегося ребенка к груди и кормит его своим сладким жирным молоком, спасительной пищей, которой я ему обеспечить не сумела.

И пока она вот так держала его у груди, я представляла себе, я надеялась, что она, наверное, подумала обо мне. Стала, наверное, вглядываться полным тревоги и сочувствия взглядом в лес, понимая, что где-то там молодая мать, такая же, как она сама, которая отдала своего ребенка и в изумлении поковыляла прочь. Поступок вроде этого ее наверняка озадачит, и она станет ломать голову над тем, какие нечеловеческие обстоятельства должны были вынудить женщину принять настолько немыслимое, глупейшее решение.

Я лежала в лесу на земле, по-прежнему загипнотизированная беспрестанным кружением сарыча, и крепко прижимала к щеке правую руку – ту часть меня, которая последней прикасалась к моему ребенку. Я представляла себе, что оттиск крошечной головки отпечатался в линиях и складках моей ладони, и снова и снова проводила рукой по лицу, надеясь, что, может быть, и он как-нибудь почувствует мое прикосновение.

Должно быть, я уснула, потому что дальше помню только, как проснулась на жесткой земле – там, где упала: спина исколота камнями, голова гудит. Я лежала не двигаясь и смотрела просто на приглушенные сумерки и одну серую тучу в форме розы. Я заново прокручивала в голове прошедший день. Когда я решилась идти искать помощи, у меня в мыслях не было отдать кому-нибудь сына. Но когда я увидела тех людей с пикником – сверкающую черную машину, налитую грудь, семью, – у меня перед глазами промелькнули варианты жизни моего малыша. В одной версии он оставался моим, но продолжал слабеть с каждым днем и почти наверняка умирал, а если и ухитрялся выжить, если мы оба ухитрялись выжить, то где же нам было найти пристанище? В другой версии он навеки покидал меня, чтобы стать сыном другой женщины, но там его кормили, он рос, полнел, у него было будущее, отец, дом. Как мама-лань, которая наверняка разрывалась между инстинктом отдать предпочтение более сильному олененку и желанием вскормить того, который слабее, я тоже прислушалась к голосу каких-то еще более глубинных недр, чем логика, любовь и даже надежда, и сделала примерно тот же выбор. Я двинулась к ним бессознательно, как во сне, будто некая сила, отличная от привычной механики мозга, несла мои ноги через сухую траву и полынь, по неровной каменистой почве, в сторону автомобиля, я шла вперед, не вполне осознавая, что делаю, пока это не было сделано. Вот я прижимаю крошечное тельце к груди. А через мгновенье уже открываю заднюю дверь машины, опускаю его на кожаное сиденье, с тихим щелчком закрываю дверь и ухожу.

Темнота наступила очень быстро, черная и безлунная. Я встала, доковыляла до группки сосен и легла под ними, поддавшись иллюзии, будто в холодную ночь они меня защитят. Я то проваливалась в сон, то снова из него выныривала, меня мучили кошмары о том, как мой малыш плачет по мне, и я все искала его, искала, но не могла найти. Едва в небе на востоке появилась чуть заметная полоска желтой зари, я встала, дрожа, с трудом разгибая руки и ноги, и пошла, пытаясь двигаться по своим вчерашним следам. К тому моменту, когда окончательно рассвело, мне удалось отыскать ту поляну, и я стояла на том самом месте, где оставила своего ребенка. Автомобиля и семейной пары тут больше не было. Не осталось ни отпечатка ноги, ни следа от шины – будто моего ребенка украли призраки, жестоко помрачив мне разум. Я в полузабытье вертелась вокруг своей оси, снова и снова обводя взглядом место происшествия, будто, если посмотреть еще разок, можно отыскать какое-нибудь свидетельство того, что стало с моим ребенком. В приступе паники я стала думать, что, возможно, этот случай мне почудился и на самом деле я оставила ребенка незнамо где.