Идиот

Ему не дали договорить и усадили опять; стали упрашивать успокоиться. Ганя в ярости ушел в угол. Нина Александровна трепетала и плакала.

–  Да что я сделал ему? На что он жалуется?
– вскричал Ипполит, скаля зубы.

–  А разве не сделали? заметила вдруг Нина Александровна; - уж вам-то особенно стыдно и… бесчеловечно старика мучить… да еще на вашем месте.

–  Во-первых, какое такое мое место, сударыня! Я вас очень уважаю, вас именно, лично, но…

–  Это винт!
– кричал генерал: - он сверлит мою душу и сердце! Он хочет, чтоб я атеизму поверил! Знай, молокосос, что еще ты не родился, а я уже был осыпан почестями; а ты только завистливый червь, перерванный надвое, с кашлем… и умирающий от злобы и от неверия… И зачем тебя Гаврила перевел сюда? Все на меня, от чужих до родного сына!

–  Да полноте, трагедию завел!
– крикнул Ганя: - не срамили бы нас по всему городу, так лучше бы было!

–  Как, я срамлю тебя, молокосос! Тебя? Я честь только сделать могу тебе, а не обесчестить тебя!

Он вскочил, и его уже не могли сдержать; но и Гаврила Ардалионович, видимо, прорвался.

–  Туда же о чести!
– крикнул он злобно.

–  Что ты сказал?
– загремел генерал, бледнея и шагнув к нему шаг.

–  А то, что мне стоит только рот открыть, чтобы… - завопил вдруг Ганя и не договорил. Оба стояли друг пред другом, не в меру потрясенные, особенно Ганя.

–  Ганя, что ты?
– крикнула Нина Александровна, бросаясь останавливать сына.

–  Экой вздор со всех сторон!
– отрезала в негодовании Варя: - полноте, мамаша, - схватила она ее.

–  Только для матери и щажу, - трагически произнес Ганя.

–  Говори!
– ревел генерал в совершенном исступлении: - говори, под страхом отцовского проклятия… говори!

–  Ну вот, так я испугался вашего проклятия! И кто в том виноват, что вы восьмой день как помешанный? Восьмой день, видите, я по числам знаю… Смотрите, не доведите меня до черты; все скажу… Вы зачем к Епанчиным вчера потащились? Еще стариком называется, седые волосы, отец семейства! Хорош!

–  Молчи, Ганька!
– закричал Коля: - молчи, дурак!

–  Да чем я-то, я-то чем его оскорбил?
– настаивал Ипполит, но все как-будто тем же насмешливым тоном.
– Зачем он меня винтом называет, вы слышали? Сам ко мне пристал; пришел сейчас и заговорил о каком-то капитане Еропегове. Я вовсе не желаю вашей компании, генерал; избегал и прежде, сами знаете. Что мне за дело до капитана Еропегова, согласитесь сами? Я не для капитана Еропегова сюда переехал. Я только выразил ему вслух мое мнение, что, может, этого капитана Еропегова совсем никогда не существовало. Он и поднял дым коромыслом.

–  Без сомнения, не существовало!
– отрезал Ганя.

Но генерал стоял как ошеломленный и только бессмысленно озирался кругом. Слова сына поразили его своею чрезвычайною откровенностью. В первое мгновение он не мог даже и слов найти. И наконец только, когда Ипполит расхохотался на ответ Гани и прокричал: "Ну, вот, слышали, собственный ваш сын тоже говорит, что никакого капитана Еропегова не было", - старик проболтал, совсем сбившись:

–  Капитона Еропегова, а не капитана… Капитона… подполковник в отставке, Еропегов… Капитон.

–  Да и Капитона не было!
– совсем уж разозлился Ганя.

–  По… почему не было?
– пробормотал генерал, и краска бросилась ему в лицо.

–  Да полноте!
– унимали Птицын и Варя.

–  Молчи, Ганька!
– крикнул опять Коля.

Но заступничество как бы опамятовало и генерала.

–  Как не было? Почему не существовало?
– грозно вскинулся он на сына.

–  Так, потому что не было. Не было да и только, да совсем и не может быть! Вот вам. Отстаньте, говорю вам.

–  И это сын… это мой родной сын, которого я… о боже! Еропегова, Ерошки Еропегова не было!

–  Ну, вот, то Ерошки, то Капитошки!
– ввернул Ипполит.

–  Капитошки, сударь, Капитошки, а не Ерошки! Капитон, Капитан Алексеевич, то бишь, Капитон… подполковник… в отставке… женился на Марье… на Марье Петровне Су… Су… друг и товарищ… Сутуговой… с самого даже юнкерства. Я за него пролил… я заслонил… убит. Капитошки Еропегова не было! Не существовало!

Генерал кричал в азарте, но так, что можно было подумать, что дело шло об одном, а крик шел о другом. Правда, в другое время он, конечно, вынес бы что-нибудь и гораздо пообиднее известия о совершенном небытии Капитона Еропегова, покричал бы, затеял бы историю, вышел бы из себя, но все-таки в конце концов удалился бы к себе на верх спать. Но теперь, по чрезвычайной странности сердца человеческого, случилось так, что именно подобная обида, как сомнение в Еропегове, и должна была переполнить чашу. Старик побагровел, поднял руки и прокричал:

–  Довольно! Проклятие мое… прочь из этого дома! Николай, неси мой сак, иду… прочь!

Он вышел, торопясь и в чрезвычайном гневе. За ним бросились Нина Александровна, Коля и Птицын.

–  Ну что ты наделал теперь!
– сказала Варя брату: - он опять, пожалуй, туда потащится. Сраму-то, сраму-то!

–  А не воруй!
– крикнул Ганя, чуть не захлебываясь от злости; вдруг взгляд его встретился с Ипполитом; Ганя чуть не затрясся.
– А вам, милостивый государь, - крикнул он, - следовало бы помнить, что вы все-таки в чужом доме и… пользуетесь гостеприимством, а не раздражать старика, который, очевидно, с ума сошел…

Ипполита тоже как-будто передернуло, но он мигом сдержал себя.

–  Я не совсем с вами согласен, что ваш папаша с ума сошел, - спокойно ответил он; - мне кажется напротив, что ему ума даже прибыло за последнее время, ей богу; вы не верите? Такой стал осторожный, мнительный, все-то выведывает, каждое слово взвешивает… Об этом Капитошке он со мной ведь с целью заговорил; представьте, он хотел навести меня на…

–  Э, чорт ли мне в том, на что он хотел вас навести! Прошу вас не хитрить и не вилять со мной, сударь!
– взвизгнул Ганя: - если вы тоже знаете настоящую причину, почему старик в таком состоянии (а вы так у меня шпионили в эти пять дней, что наверно знаете), то вам вовсе бы не следовало раздражать… несчастного и мучить мою мать преувеличением дела, потому что все это дело вздор, одна только пьяная история, больше ничего, ничем даже не доказанная,, и я вот во столечко ее не ценю… Но вам надо язвить и шпионить, потому что вы… вы…

–  Винт, - усмехнулся Ипполит.

–  Потому что вы дрянь, полчаса мучили людей, думая испугать их, что застрелитесь вашим незаряженным пистолетом, с которым вы так постыдно сбрендили, манкированный самоубийца, разлившаяся жолчь… на двух ногах. Я вам гостеприимство дал, вы потолстели, кашлять перестали, и вы же платите…

–  Два слова только, позвольте-с; я у Варвары Ардалионовны, а не у вас; вы мне не давали никакого гостеприимства, и я даже думаю, что вы сами пользуетесь гостеприимством господина Птицына. Четыре дня тому я просил мою мать отыскать в Павловске для меня квартиру и самой переехать, потому что я, действительно, чувствую себя здесь легче, хотя вовсе не потолстел и все-таки кашляю. Мать уведомила меня вчера вечером, что квартира готова, а я спешу вас уведомить с своей стороны, что, отблагодарив вашу маменьку и сестрицу, сегодня же переезжаю к себе, о чем и решил еще вчера вечером. Извините, я вас прервал; вам, кажется, хотелось еще много сказать.

–  О, если так… - задрожал Ганя.

–  А если так, то позвольте мне сесть, - прибавил Ипполит, преспокойно усаживаясь на стуле, на котором сидел генерал, - я ведь все-таки болен; ну, теперь готов вас слушать, тем более, что это последний наш разговор и даже, может быть, последняя встреча.

Гане вдруг стало совестно.

–  Поверьте, что я не унижусь до счетов с вами, - сказал он, - и если вы…

–  Напрасно вы так свысока, - прервал Ипполит; - я, с своей стороны, еще в первый день переезда моего сюда, дал себе слово не отказать себе в удовольствии отчеканить вам все и совершенно откровеннейшим образом, когда мы будем прощаться. Я намерен это исполнить именно теперь, после вас, разумеется.