Идиотизм наизнанку

– Это Виктор!

(Можно простить моего отца, абсолютного неофита в области телефонной связи, он крикнул, призывая мать, при этом не пытаясь прикрыть рукой мембрану, откуда его голос шел прямо мне в ухо. Разумеется, сила оглушающей звуковой волны имеет то преимущество, что немедленно прерывает патетический пересказ перипетий моей жизни.) Я слышал, как подбежала мать, тревога – это уже счастье, это понятно и объяснимо, раз я звонил в неусловленное время, значит, что-то не так. И в этом, в неожиданном, и состоит прелесть драмы.

Мне было о чем пожалеть после этого звонка. Я прибавил к своим неурядицам новое переживание. Чувствуя, что мне плохо, вспоминая мой рассказ о том, что мне недостает любви, отец сказал, что может заглянуть ко мне. Нужно отметить два обстоятельства: он раньше никогда не бывал у меня и не имел привычки брать на себя инициативу и решать, куда ему идти. Если я уже не мог правильно рассчитать поступки своих родителей, спокойно занести их в тот раздел каталога, к которому я их причислил, о чем тогда можно вообще говорить? Моя прежде столь милая Тереза превратилась в стерву, мой добрый Эдуар стал безответственным, а теперь еще мой отец играет в эмансипацию. Он заглянет ко мне, как будто хочет заглянутьна какой-то прием. А у меня даже не было сил ущипнуть себя, чтобы хотя бы на мгновение поверить в случайность снов.

Сразу же после появления отца можно было прийти к заключению, что произошло нечто невероятное. И выражение его лица, едва он переступил порог, почти предопределило невероятное развитие событий в этот вечер. Это был уже не тот вечно тщедушный субъект, к которому я привык. Я не мог не вспомнить тот день, который мы провели с ним вдвоем в начале моей драмы. Тот день, когда я обнаружил его сходство с Йодой, таящиеся в нем темные силы, тот день, когда он рассказал мне о женщине, которую когда-то любил. Я вспомнил это потому, что, несомненно, именно тогда и произошли в нем эти изменения. Как это объяснить? Прежде всего становится очень не по себе, когда меняется близкий тебе человек. К тому же еще твой отец. Он никогда не был для меня примером для подражания, и именно потому, что он таковым не являлся, я смог легче сориентироваться в ситуации. Как это бывает, когда глаза привыкают к темноте. Он всегда был какой-то недоделанный, даже внешне. Его авторитет был скорее сродни исчезнувшему племени, проклятой ветви рода. И вдруг он появляется, выставив напоказ усы. Не помню, говорил ли я, до какой степени моя матушка ненавидела усы? Я всегда думал, что отцу будет легче выцарапать ей глаза, чем уговорить позволить ему отпустить усы.

– Папа, а как мамины глаза?

Я не видел никакой иной причины для этого бунта. Вместо ответа он пожал плечами, но в довольно развязной манере, вовсе не агрессивно. От отца веяло спокойной силой, он превращался в почти харизматического лидера. И если я вначале был выбит из колеи, то теперь в глубине души у меня возникло лишь одно желание: положить голову на его по-новому надежное плечо. Он почувствовал это, потому что похлопал по своему плечу, жестом показывая, что я могу склониться туда без зазрения совести. Я подошел к нему, слегка униженный, свесив руки, застенчиво привлеченный обещанием отеческой ласки. Чистое волшебство: отец, о котором вы всегда тайно мечтали, появляется в самый тяжелый для вас момент. В тот самый момент, когда своей жизнью вы обязаны только тому, что под рукой не оказалось веревки. Голова моя начала склоняться, вобрав в себя тяжесть не только моего тела, но и всей моей жизни, всю мою потребность в любви и защите. Я услышал тогда свой длинный и спокойный вздох.

Но…

Но именно в тот момент, когда я собирался склонить голову на отцовское плечо, отец недостойно отпрянул. Естественно я грохнулся на пол, заработав, таким образом, здоровую шишку вместо ожидаемой ласки. По быстроте, с которой вскакиваешь на ноги, можно определить, насколько ты смешон; я вскочил молниеносно, словно на меня глазели миллиарды китайцев. Отец кинулся в гостиную, и на этот раз мне в самом деле пришлось ущипнуть себя, чтобы убедиться, что то, что я там вижу, не сон. Он обжимал служанку. Я медленно приблизился к этому проявлению чувств, задевающих фэн шуй моей гостиной. Проявление чувств, которые можно было, впрочем, квалифицировать как внезапно нахлынувшие. Разве существует, в конце концов, проявление чувств более внезапное, чем то, когда два тела сплетаются в объятии, несмотря на присутствие третьего, валяющеюся на полу и лелеющего дурацкую мечту опереться на отцовское плечо… Странное уравнение. Во всяком случае, я вскочил так быстро, что забыл на полу свою привычку неспешно размышлять. Итак, с раскрытым ртом и упавшим сердцем, я подошел ближе к этой безумной мизансцене любви с первого взгляда между Эглантиной и Андрэээ. Честно говоря, мне стало ужасно противно. Эти две особи преклонного возраста просто изощрялись в проявлении нежностей и эмоций. В конце концов, для меня важнее было не то, что они немолоды, а то, что их двое. Меня возмущало, что они испытывают физическое удовольствие; мне хотелось кричать о праве первой ночи или о чем-то в таком духе. Разве у хозяина нет прав на тело его подчиненных? А что говорить о верности! Господи, боже мой, о верности! Мой отец изменял матери прямо у меня на глазах; априори, мы отклонялись от пути, ведущего к стабильности моего состояния. Так! Теперь она ухватила его за черепушку, пытаясь затолкать ее себе между грудями, а он крутит шеей, производя интимные движения. Она также наглаживает его усы… Боже, не нужно далеко ходить. Я всегда знал, женщины обожают усатых. Иначе, почему?

(…)

Мой отец заглянул ко мне, чтобы выказать свою любовь, а теперь облизывает мою служанку. В этой истории много несправедливого.

Часть третья

I

Тереза проявила себя никчемной хозяйкой. Она превратила дом в дикий свинарник, не считаясь с тем, что нам с Конрадом приходится жить в такой грязи. К тому же я лелеял тщетную надежду, что в отсутствие Эглантины и в ожидании, пока мы все успокоимся и приступим к кастингу новой служанки, Тереза сможет достойно проявить себя. Но, увы, она не тянула на временно исполняющего обязанности, мне пришлось вычеркнуть еще одно качество из списка ее достоинств, которые, если честно признаться, таяли одно за другим. Я любил никчемную хозяйку. Я уж не говорю о самом главном ее свойстве: таланте разбивать пары – сначала нашу собственную, а потом ту, что образовалась у меня с Конрадом.

Меня волновало другое, я все оттягивал момент, когда мне придется позвонить матери – узнать, как идут у нее дела, чтобы продемонстрировать, что меня это интересует. Прошла уже неделя с тех пор, как отец сбежал со служанкой, даже не подумав о том, что будет с Конрадом без его любимых щей. Настоящая подлость! Не говоря уже о тридцати годах, прожитых с матерью, которые он тем самым перечеркнул. Я расценивал этот безумный поступок как проявление постыдной безответственности, но, честно говоря, какое значение имеет мое мнение о поступках Других? Разумеется, я чувствовал себя счастливым оттого, что счастлив отец; он зашел поцеловать меня, перед тем как удариться в бега, поразглагольствовал о любви, которой нельзя пожертвовать.

– А-а-а как же та история о женщине, которую ты любил до того, как познакомился с мамой…

– Так ты не понял! Это же она и есть, Эглантина! Мы нашли друг друга благодаря тебе…

Так вот оно что, выходит я к этому причастен! А почему бы и нет? Получалось, что мой слегка престарелый папаша как бы действовал по доверенности. Как бы то ни было, счастье – понятие относительное в той среде, где никто не умеет пользоваться пылесосом.

– Аллоооо.

Мать внезапно состарилась (просто мгновенно, так сильно изменился у нее голос). Я тут же выложил ей сочувствие и любовь возмущенного сына. Бедная мамочка, ты должна знать, что я всей душой с тобой в этот скорбный момент, что сейчас, как никогда прежде, я ощущаю себя твоим сыном… Боже, какое красноречие, на самом деле совсем несложно напирать на сантименты, особенно если не хочется выходить из дому; сочувствие по телефону должно быть слегка наигранным, и замечу без ложной скромности, что я обнаружил в себе некие скрытые способности к этому виду искусства, который прежде недооценивал. Наши способности раскрывает именно драма. Я имею в виду драму собственной матери.

Вопрос «А кто это говорит?» испортил мне праздник.

Мать меня уже не узнает. Я молниеносно осознал всю степень нанесенной ей травмы и счел себя приговоренным к принудительным посещениям типа «я загляну». По воскресеньям, если удобно. Внезапно я возненавидел отца и его бегство, в результате которого я остался с матерью на руках. Я даже начал подозревать, что мое рождение было спланировано с единственной целью: по достижении мною совершеннолетия взвалить на меня всю ответственность за нее. Да, в моем зачатии прослеживалась определенная стратегия, стратегия подготовки заместителя.

– Кто говорит?

– Это я, мама… твой сын.

– Я удивилась бы, если бы мой сын заговорил. Он ведь у меня немой от рождения!

Тогда, раздосадованный, я перехожу к рассуждениям на высоких тонах и после многочисленных квипрокво [16] с удивлением обнаруживаю, что говорю не с матерью, а с зашедшей к ней соседкой. Какой идиот, мне это даже в голову не пришло. У брошенной женщины просто нет сил подойти к телефону, теперь в игру вступило ее обычное «а что скажут люди?». Старуха, у которой немой сын, передала трубку кому-то другому, с кем мне не о чем было говорить, а тот, явно разочарованный моей неразговорчивостью, в свою очередь передал трубку еще кому-то. И так далее, наконец я прочистил горло:

16

Квипрокво –путаница, принятие одного за другое, подмена.

– Хм, могу я поговорить со своей матерью?

Затем.

– А кто у телефона?

Затем.

– Да сколько вас там?

Наконец мне удалось уловить материнский голос, слабый, как дуновение ветерка.

– Да, Виктор… у меня много посетителей… Все пришли, чтобы поддержать меня, это потрясающе!

Слово за слово. И вот что она мне поведала. Послушать ее, так всю свою жизнь она только и ждала того дня, когда он ее бросит. Это была кульминация всей ее жизни – она превратилась в старый, никому не нужный носок (очевидно, я унаследовал от нее эту ее экстравагантную склонность к неестественному, и моя ситуация с ее вывернутой наизнанку логикой не только напомнила мне кучу грязного белья, но и навела на мысль, что удовольствие – понятие чисто субъективное). Я с облегчением повесил трубку, теперь моя роль страшно упростилась. Я не должен был ни звонить, ни заглядывать. Я с блеском провел свою партию (я большой мастер по части неучастия). Таким образом, теперь я не получал никаких вестей от матери. И об отце тоже в конечном итоге.