Идол

— Но согласитесь, фройляйн, — начал Бобров, — тотальный контроль — вполне приемлемая плата за удобство и отсутствие проблем…

— Нет, не соглашусь! — вспылила Рита. — Вам, может, и нравится быть сытой сомнамбулой, но я контроля над собой не потерплю! Я лучше сдохну!

— Вы уверены? — спросил Лунев. Рита на секунду замолчала в замешательстве (вряд ли после подобных её заявлений у кого-то раньше возникали вопросы), потом ответила:

— Да. Чем рабство — лучше смерть.

— Ты на неё когда-нибудь напросишься! — засмеялся Зенкин. Он не умел оставаться серьёзным дольше минуты. — Смотри, попадёшься шпионам.

— И попадусь! И попадусь! — Рита топнула ногой и гордо вскинула голову. — Когда-нибудь я в глаза скажу идолу всё, что о нём думаю, уж будьте уверены.

— И тебя расстреляют, — заключил Редисов.

— Да, — упрямо согласилась Рита.

— Так, подождите, у вас ещё и расстреливают? — переспросил Лунев. Этот странный мир, в который он недавно попал, начал окончательно утрачивать реальность: Луневу чудилось, что он оказался в трансвременном театральном представлении, совсем как в поэмах Кобалевых, что его запустили в путешествие по эпохам — это ведь было уже, раньше, чуть выше по течению истории. Он, наверно, там, в том времени, а вовсе не в своём.

— Ну, как сказать… — протянул Зенкин. Они с Редисовым и Бобровым долго обдумывали вопрос. — У нас иногда репрессируют…

— Но мы не знаем точно, что с ними происходит, — быстро произнёс Редисов, зачем-то косясь по сторонам. — Просто иногда люди исчезают…

— И больше их не видят, — закончил Зенкин.

Лунев смотрел на них с недоверием.

— Да? — произнёс он.

— Да, — ответил Бобров, Зенкин и Редисов закивали. Рита ничего не сказала и вообще всем своим видом показывала, что разговор её не интересует. Сложив руки на груди, она смотрела на невидимую точку в углу под потолком.

После недолгой тишины Лунев снова заговорил:

— И что, вы… ничего не предпринимаете?

— В смысле? — их взгляды выражали полное непонимание.

— Ну… вы могли бы восстать против него, — произнёс Лунев тоном отвлечённого теоретика. Сам он пока ни против кого восставать не собирался.

Молчание заметно затянулось, но наконец Зенкин заговорил:

— Это… Ты не понимаешь. Это… это просто невозможно, решительно невозможно в силу… в силу Его самого…

— Сам-то понял, что сказал? — пробормотал Лунев.

— Всё так сказал, — перебил Редисов. — Просто Он такой человек, что… Я тебе не смогу сейчас объяснить. В общем, люди, которым приходилось Его видеть, говорят, что… Ему невозможно не подчиниться. Говорят даже, что в Нём есть нечто гипнотическое… — он неуверенно переглянулся с Зенкиным, словно сомневался в правильности последнего слова.

— Этого нельзя объяснить, — подхватил тот. — Просто так получается. Его невозможно ослушаться, мы не знаем, почему.

— Глупости! — бросила Рита, наконец оттолкнувшись от стены. — Просто вы трусы! Целая страна трусов! Просто вы боитесь пошевелиться или пикнуть — как бы не заметили! Вот и придумываете себе в оправдание всякие гипнозы, магнетизмы и прочие вещи. Можно вырваться из-под любого влияния, если хочешь, и власть идола тоже небезгранична. Заладили: «Он, Он!» Плюньте вы на идола и на его гипноз! Я, если встречусь с ним, так и сделаю.

— По-моему, излишне самоуверенно сказано, — Лунев смотрел на неё с усмешкой. Не то чтобы он не думал так же, просто излишне пафосно и эксцентрично танцовщица сказала это.

Рита замолкла и, сверкая глазами, подошла к нему почти вплотную.

— Почему вы так думаете? — с вызовом спросила она.

— Просто я не уверен, что в подобной ситуации вы действительно сделаете так, как говорите, — ответил он.

Губы Риты сложились в немного безумную улыбку.

— Я сделаю, — негромко, но твёрдо произнесла она. — Я это сделаю, Лунев.

— Не уверен.

— Лёха, почему сразу «нет»? — угу, Зенкин вспомнил, что надо возмутиться, когда затронута честь прекрасной дамы.

Лунев подумал.

— Я не сказал «нет». Я сказал «не уверен».

20.

Ему снился очень странный сон. Такие сны видятся редко, но всегда оставляют хоть едва заметный рубец на личности. Создаётся ощущение, что не мозг сновидца генерирует их, а будто кто-то со стороны — мастер запросто проникать в чужие души и обладатель больной фантазии — вкладывает их в голову человека. Видимо, с желанием научить его чему-то; а может, просто посмеяться.

Луневу снился мир, плоский, как тарелка, накрытый прозрачным покатым куполом. Что там происходило, под этим куполом, бог его знает, но только что-то очень-очень нехорошее. Языки огня — или это были не они? — лизали каменные разломы мира и медленно раскаляли твердь до состояния текущего металла. То, что не плавилось — надламывалось и падало, оставляя разрушения, что всё больше меняли лицо мира. Горячий воздух дрожал, и весь ландшафт колебался в нём.

Всё это было бы пустяками, если бы мир был необитаем. Но он не был. По нему металась толпа маленьких перепуганных людишек, которые в слепой панике пытались убежать то оттуда, то отсюда, хоть куда-нибудь, ютились в маленьких пещерках, перестававших существовать через полминуты, бросались врассыпную и снова сбивались в бестолковую кучку. Всем скопом они надеялись спастись, хотели, чтоб хоть кто-то спасся, и делали сплошные глупости. Нелепые. Бедолаги.

Иногда казалось, что им было бы легче, найди они, наконец, собственную смерть. Но они упорно промахивались и не находили. Кто-то — один, два — возможно: не успевали выбежать из обрушившихся пещер, случайно попадали под язык огня или, неудачно шарахнувшись, сваливались в пропасть; но это было не по-настоящему. Большая часть оставалась в живых, а значит, жили все: они ведь как один, неразличимое единое. Да и весь этот маленький ад хоть и неотвратимо, но слишком замедленно шёл к своему апокалипсису.

Спасения не было и быть не могло в принципе. Это только отчаяние заставляло их кричать что-то. Они кричали, забрасывали словами единственной просьбы его, нет, не Лунева, он сейчас не был Луневым. Кем он был и почему видел со стороны этот странный мирок, он, возможно, и смог бы понять, но задуматься по этому поводу просто забыл. Куда там, если перед глазами (неважно, чьими!) сотворяется мировая катастрофа. Притом при всём, несмотря на ужасность действа, оно представлялось вполне закономерным и саморазумеющимся. Как и его возможность наблюдать со стороны, как и то, что просили человечки именно его.

— Смилуйся! — кричали они. — Пусть это закончится!

Странные люди, очень нелогичные и непонятливые. Он развёл руками:

— А я-то что могу сделать?

Странное дело, он одновременно был и этими человечками тоже, одним человеком, составленным из множества маленьких, человеком, павшим ниц, сломленным, лишь без надежды просящим о снисхождении.

— Ничего? Неужели ничего? Неужели ничего больше нельзя поделать?

— По всей видимости, теперь нет, — заключил он. — А вас ведь предупреждали.