Идол

Их привели в лес и сказали что-то делать. Пилить? А что значит «пилить»? Это значит взять штуку, которая называется пила, за один только конец, за другой не надо — там кто-то ещё, не он, потом надо делать вот так и обратно, не важно, кому и зачем надо, просто — это называется «пилить». Хорошо, будем пилить.

Ему абсолютно всё равно было, что делать. Рубить, или валить, или что ещё скажут ему — есть ли причина не делать чего-то? Какие бы действия он не производил — во всех одинаково нет ни цели, ни результата, ни завершения. Делать что-то или не делать вообще ничего — ничто не изменится. И от разреза ствола — годовые кольца на свежей, только что открытой воздуху и холоду древесине — от этого желтоватого кружка ничто не сдвинется с места. Снег всё такой же рыхлый и белый, а то, что щепки, усеявшие его, не почернели, не мертвы, что это кусочки живых деревьев, бывших живыми совсем недавно, — тоже почти ничего не меняет. Это не его бред, нет. Это реальность, так всё и есть на самом деле.

Он производил однообразные движения — спокойно и абсолютно молчаливо. Нет никакого смысла. И, если честно, нет сил искать или выдумывать этот смысл.

Без него легче.

Он совершал работу — сосредоточенно и методично. Он мог бы продолжать час или сто часов, сколько угодно, мог продолжать без конца, если его не остановят. Если это его день — день гусеницы, медленно ползущей, слепой и бездумной — что ж, ничего. Он не плохой, этот день. Он никакой.

Жужжание пилы давно перешло в фон, оно звучало непрерывно и потому больше не воспринималось слухом. На фоне же то и дело возникали отдельные стуки и грохоты: это падали стволы деревьев. Подпиленные у основания, они шатались, начинали клониться туда и обратно, а когда их расшатывали и валили, падали на снег, взметая облака крупинок, стонали и замолкали. И снова повторялась та же последовательность звуков, немного в другой стороне. Снова и снова, звуки въедались в уши, проникали сквозь них внутрь и печатали свой знак, печатали и печатали опять, постепенно образуя некий постоянный ритм, из которого постепенно вычленились осмысленные звучания:

Мы пилим деревья, мы пилим и валим, И так протекает наш день. Мы пилим деревья, мы пилим и валим, И так приближается вечер.

Звуки грохотали, резали, теребились и теребили слух. Вжик-вжик, вжик-вжик, грр-кк-чч-ххх, щщщ, бух-х-х…

И опять. И опять.

И нет смысла искать смысл.

54.

Откуда могли они знать, так ли они делают, как надо, и как надо? Они просто пожелали и теперь пытались сделать то, что пожелали. Что решено, то решено. Что выйдет — неизвестно, и узнать можно будет только позже.

Рита гордой походкой прошлась по своим комнатам. Когда на глаза ей попалось окно, Рита подошла к нему и выглянула: на улицах ещё было малолюдно, утро только началось. Но скоро оно войдёт в свои полные права, и к тому времени им уже надо быть готовыми. По её квартире уже ходили люди: они искали необходимое для митинга или то, чем необходимое можно заменить. Другие в это время работали снаружи: на них был выбор наилучшего места и его соответствующее оборудование.

— Это пойдёт для флага? — раздался из соседней комнаты голос Зенкина.

— Что именно? — Рита обернулась слегка, не сходя с места.

Но послышался только приглушённый говор Редисова:

— Ты что, идиот? Флаг должен быть красным.

— С чего это вы взяли? — она возвысила голос и направилась в соседнюю комнату: всё надо проконтролировать самой, так лучше, чтобы не допустить разных нелепых промахов.

— С чего вы взяли, что флаг должен быть красным? — повторила она, входя в свою спальню, где Редисов и Зенкин давно уже перевернули всё вверх дном. — Красный — это цвет наших врагов, не наш. Он повсюду, вы же видели. Ясно же, что нам нужен другой флаг. Но… — она посмотрела на то, про что спрашивал Зенкин, и слегка улыбнулась, — простыня тоже не пойдёт. Это же белый флаг, разве не видите? Белый флаг поднимают, когда сдаются. А мы же, — она понизила голос и заговорщически подмигнула им, — не собираемся сдаваться?

Если это и звучало немного театрально, Риту это никак не могло беспокоить: эффектный спектакль требует столь же эффектных фраз и обстановки. Квартира фройляйн сейчас больше походила на возводящиеся баррикады. Предметы вздымались тут и там, как горы. Древняя пыль стояла в воздухе: в поиске они перерывали всё, что можно было перерывать; давно комнаты не раскрывали всех своих возможностей: в разложенных диванах и открытых ящиках обнаруживалось столько изумительных вещей, преданных забвению. Ранний свет только-только пробивался через окна, ещё ненастойчиво, как сквозь щели. Утро совсем раннее, но пока оно было ранним, нужно было закончить с приготовлениями. Дальше будет время для других свершений.

— Рита, может, мы под кроватью посмотрим? — они всё ещё искали флаг и в поисках его ползали по полу.

— Посмотрим, — согласилась она. Под кровать она не заглядывала несколько лет, мало ли, что полезного и нужного может оказаться там.

Пыли-то, пыли, на солнце — так просто пыльный взрыв, о, сколько тут хранилось всего, о чём забыли, о чём и не знали вовсе. Вот этот кожаный чемодан со старой металлической застёжкой — откуда он? А его содержимое — и того загадочнее, кто сложил сюда все эти вещи, закрыл и спрятал в темноте? Они склонились, все трое, над раскрытым чемоданом, словно над найденным кладом. Начали искать.

— Что это? — спросил Зенкин. Из груд материи он извлёк нечто по-глубинному синее, поблёскивающее и, казалось, бескрайнее.

Луч солнца соскользнул на материю — случайно, специально ли, блестящие крапинки вспыхнули с волшебной силой, будто синева пробудилась. Колдовство: в первых лучах солнца, в многолетней пыли, в чём-то ещё, — только колдовство пришло и захватило всё, окрасило мистическим сиянием.

Их глаза одновременно широко раскрылись: взгляды встретились.

— Это флаг, — убеждённо объяснил Редисов и, глянув на Риту, переспросил. — Ведь флаг?

— Флаг, — через секунду кивнула она. — Да. Это будет наш флаг.

Их флаг — их символ, воплощение их протеста. А в целом, что значит флаг, что несут в себе его взмахи и его гордое реяние на ветру, почему он всегда так необходим, — на все эти вопросы Рита не знала ответа. Она и не задумывалась особенно, будто больше других дел нет. Просто вдруг пришло неожиданно в голову, будто несвоевременная мысль с другого конца мира; пришло и, не нашедши ответа, зависло в воздухе, любопытно померцало недолгое время, а потом, наскучивши висеть, упало куда-то вниз и исчезло. Рита почти и не обратила внимания.

Они подняли флаг, растянули его, стоя посреди комнаты в завалах, встряхнули. Несколько пылинок — совсем немного, даром, что пролежал в чемодане столько лет — взлетели к потолку, к далёкой пятилампочной люстре. Оттуда они посмотрели на трёх воодушевлённых людей внизу и исчезли.

— Ладно, вперёд, — скомандовала Рита. — У нас почти нет времени.

Время действительно истекало: солнечные лучи становились уже смелее и решительнее, они большими пятнами ложились на удобные поверхности комнаты и без страха перебирали раскиданные вещи. Лучам-то всё равно было, успевает кто-то за ними или нет: у них была своя игра.

Многое ещё можно найти в раскрытых тайниках: детскую дудку, которая очень громко и радостно гудит, если дунуть в неё; и даже деревянную палку — бывшую ручку швабры или что-то ещё, не столь важно сейчас — к ней можно прикрепить флаг. Да мало ли ещё что… Тут можно копаться целый день. Только вот этого дня нет, и утро не резиновое.

— Всё, мы выходим, — бросила Рита и двинулась к двери с флагом в руке.

— Больше ничего не надо? — спросил Зенкин. Редисов только повернул голову: им обоим явно было мало, хотелось искать дальше и дальше.