Иду в неизвестность

Самого Седова эта последняя цифра но пугала. Однако он не увидел, чтобы кто-нибудь проявлял к длине предстоявшего полюсной партии пути какой-либо интерес. Среди команды да и офицеров он заметил вдруг безразличие к судьбе экспедиции, а порой и уныние.

Чтобы развеять хандру, отвлечься от гнёта полярной темени и вредного, гибельного уныния, Георгий Яковлевич вновь, как и в прошлую зимовку, затеял подготовку к празднику — встрече Нового года. Теперь он решил вовлечь в эту подготовку всех. Все должны были участвовать в строительстве снежного дворца неподалёку от шхуны — будущего центра празднества. Дворец стали строить по проекту Лебедева, неутомимого выдумщика, мастера на все руки. Приказом по экспедиции Седов вновь перевёл его на время зимовки в старшие метеонаблюдатели. Лебедев любовно выстроил несколько снежных домиков на берегу — научный городок, а потом, несмотря на недомогание и некоторую слабость, с охотой принялся за возведение дворца из снега и льда.

Седов и сам ежедневно после прогулки до мыса Рубин и с удовольствием участвовал вместе с другими в постройке дворца.

На прогулки Георгий Яковлевич ходил чаще с Пинегиным или с Визе и Павловым. Все трое, как и прежде, с учтивостью и дружелюбием относились к Георгию Яковлевичу. Ровен и приветлив внешне был с ними и он сам. Однако чувствовал с сожалением, что прежней теплоты и полного дружеского доверия к ним испытывать он теперь не мог.

Огорчали его и часто расстраивали неприглядные склоки, возникавшие из-за неприязни тройки к Кушакову, а в последнее время — и к Сахарову. Раздражение вызывалось порой какими-либо пустяками. Словесные перепалки нередко переходили в оскорбления, и не раз приходилось Седову гневно обрывать ссорившихся и, пристыдив, велеть разойтись по своим каютам.

Георгий Яковлевич видел, что с большим трудом налаженное экспедиционное товарищеское единство, дав на переходе от Новой Земли трещину, начало рушиться. Он горячо молил бога лишь о том, чтобы поскорее выйти, наконец, к полюсу, в поход, где всё будет зависеть от тебя одного, от твоей воли, энергии и умения. Но впереди было ещё полтора месяца тьмы…

Горестно раздумывая обо всём этом, Седов незаметно провалился в глубокий сон, какой нисходит на смертельно усталого человека.

Кто-то сильно тормошит. «Да что же это — поспать не дают…» — зябко выбираясь из сна, успел подумать Седов.

— Георгий Яковлевич, вставайте, беда! — тревожно воскликнул прямо над ухом Пинегин, разбудив окончательно. — Лёд проседает, тонем!

Только тут понял Седов, отчего так зябко ему: он со своим спальным мешком лежит уже в воде.

Георгий Яковлевич принялся лихорадочно расстёгивать спальный мешок. Во тьме палатки поднялась кутерьма — шумно возились вслепую, натыкаясь на парусиновые стенки, художник с матросом.

— Вход, расшнуруйте вход! — крикнул Седов, выбравшись и пытаясь нащупать вещи, сваленные поблизости от входа. Рукавицы, лежавшие в изголовье, как и низ спального мешка, оказались вымокшими.

Наконец удалось раскрыть входную полость. За палаткой в свисте вьюги тревожно подвывали и скулили собаки, оказавшиеся почти по брюхо в воде у полузатонувшей нарты. Стало ясно, что молодой лёд не выдержал тяжести и просел. Пока торопливо выбрасывали всё из палатки, вода дошла до колен.

Быстро сняли палатку, едва вытащив её из воды, наспех побросали всё на нарту и пустились бегом прочь от этого места. И лишь тогда ощутили, окоченевая на морозном ветру, что одежда вымокла насквозь. Она быстро превращалась в ледяной панцирь. Оказалось, что вымокли и спички, и керосиновое огниво. Единственным спасением оставалось энергичное движение. Погоняя собак, отворачивавших морды от хлёсткой снежной заверти, трое в похрустывающих замёрзших одеждах, со снежными масками на лице побрели, утопая в снегу, дальше, во тьму.

Можно себе представить, какими несчастными казались они себе. Впереди встал Седов. Он ориентировался лишь по направлению ветра, на постоянство которого надеялся, и по наитию.

Вскоре посветлело. Внезапно окончилась метель, хотя ветер не ослабевал. На бездонно-высоком тёмном небе, словно за раскрывшимся занавесом, полыхало восхитительное северное сияние, играя тончайшими оттенками красок. Горизонт едва угадывался, но не прорисовывался. Удалось разглядеть компасную стрелку. Седов подвернул правее, ибо оказалось, что направлялся он к середине Британского канала.

Часа через два, к радости путешественников, заметили впереди крутоспинную скалу Рубини. Мрачную, укрытую снегами и льдом каменную массу, названную по прихоти её исследователя Джексона именем модного в своё время тенора, любимца женщин.

Какой далёкой, почти нереальной казалась Седову та существующая где-то за морями, в тёплых обжитых землях иная жизнь, от которой он бежал и к которой так стремился одновременно!

До «Фоки» дотащились в сумрачном полусвете. Была середина дня.

Собаки, завидев заиндевевшее судно и свой шалаш на льду близ «Фоки», рванулись вперёд так, что пришлось их даже сдерживать.

С трапа навстречу охотникам тяжело, с усилием ступая, сходит вахтенный матрос Шестаков. Появились Сахаров, Кушаков.

— Чтой-то не видать добычи, — приглядываясь к остановившейся нарте, протянул Шестаков.

— Ладно, сами-то хоть принесли свои шкуры, — не глядя на матроса, буркнул Пустошный, берясь за постромки, чтобы выпрячь собак.

— Неудача? — воскликнул Кушаков, сходя неодетым с трапа и поёживаясь от холода.

Седов взялся за поручень трапа, тяжело вздохнул, приостановившись, словно набирался сил, чтобы взойти на судно.

— Ни берлог, ни медведей, — хмуро произнёс он осевшим голосом. — Но полынья держится. Надо будет сходить ещё. Как дела у вас здесь? — поднял Георгий Яковлевич на доктора измученный взгляд.

— Да всё так же, — неопределённо пожал плечами Кушаков, приглядываясь к глазам Седова, и, приблизившись, тихо добавил: — А между тем, Георгий Яковлевич, что-то и вы мне сегодня не очень нравитесь…

— Я, знаете, тоже не в восторге от себя нынче, — зябко передёрнув плечами, вполголоса ответил Седов. — Чувствую, что слабею как-то, чего прежде не замечал даже в новоземельском большом походе…

— Да, да… — озабоченно проговорил Кушаков. — Сегодня же осмотрю вас. Ну что ж! — уже громко воскликнул он как мог бодрее. — Не добыли вы свежатины — угостим вас своей.

Седов непонимающе глянул на доктора.

— К обеду сегодня котлеты из Гусара, — объявил Кушаков и развёл руками: — Сами знаете, плох уже был Гусар.

ПИСЬМО

Мой милый друг!

Итак, мы наконец на Земле Франца-Иосифа, в бухте Тихой острова. Гукера, и вновь — зимуем.

Не знаю и не представляю, как и когда попадёт к тебе это письмо, но написать его мучительно захотелось. Хочется поверить в то, что думаю, ощущаю, рассказать, как живу здесь. Тем более что времени для этого, а равно и для размышлений нынче предостаточно: арктическая ночь наглухо законопатила нас внутри корабля.

Наружу выходим теперь лишь для того, чтобы совершить по необходимости, по предписанию врача променад, выгулять собак да сделать нужные наблюдения.

В эту зимовку я с тревогой и горечью заметил, что собаки (как, впрочем, и люди) стали раздражительнее, несдержаннее, злее. Псы часто устраивают злобные свары и нередко загрызают при этом наиболее слабого своего собрата, причём всей стаей. Последним пал от предательских зубов своих соплеменников бедный Гусар. Теперь вынуждены выпускать только по пять штук, чтобы не рвали друг друга. Интересна, поразительна всё-таки их природа. Когда они в большинстве замечают одного более слабого — беспощадно набрасываются на него. Неужели так же и в нашем человеческом обществе?