Посвящается светлой памяти моей Мамы, Альбины Федоровны Старшовой (1947-2017 гг.).

Предисловие

Ликия – земля света, как называли ее древние эллины, где величественные сосны устремляются ввысь, к сапфировому небу, и выше их – только старые Таврские горы, и в первую очередь – свой собственный, отличный от аттического, Олимп, увенчанный снеговой вершиной, как маститый старец почтенной сединой. Щедрая земля дает виноград, чья кровь веселит сердце человека, и овощи, а море вознаграждает упорных тружеников-рыбаков рыбой и иными своими дарами; нет, наверное, нигде в мире воды чище и теплей, чем в Ликийском море, но изменчив его нрав: оно может кормить, соединять торговыми путями разные страны и континенты, но может и забрать в свое лоно и дерзких первооткрывателей, и расчетливых купцов. Ликийцы, этот отважный и мужественный народ, с уважением относились к морю. Не с боязнью. Они вообще мало чего боялись. Свидетель их бесстрашия и беспримерного подвига – руины бывшей их столицы, Ксанфа. Когда в шестом веке до нашей эры многие мало-азиатские города открывали свои ворота персам, ликийцы яростно отбивались от вражеских полчищ; когда стало ясно, что Ксанф падет, его защитники предпочли сжечь себя и город, но не стать рабами. Древняя эпитафия гласит; «Мы превратили наши дома в гробницы, а гробницы – в дома, наши дома разрушены, наши гробницы разорены. Мы уходили в горы и скрывались под землей, мы оставались под водой. Они пришли и нашли нас, сожгли и уничтожили нас. Мы, которые предпочли убить себя, избавляя от позора наших матерей, наших женщин и наших мертвых, мы оставили такой погребальный костер, который не выгорит никогда». Персы так до конца и не смогли овладеть Ликией, и не только они: родосцы, сирийцы, пергамцы, понтийцы… Никто не достиг своей цели. Даже в начале римского владычества над Малой Азией Ликия одно время осталась единственной страной этого региона, которая, будучи союзницей Рима, и не была подчинена ему. Впрочем, позже, в первые века нашей эры об этом, кроме самих ликийцев, мало кто помнил, и в конечном счете жизнь их также определялась железной дланью Вечного города, в 43 г. н.э. император Клавдий присоединил Ликию к соседней Памфилии. И вот, в переломную эпоху, когда античный мир стремительно приближался к своему концу, а молодая христианская вера крепла в гонениях языческих императоров, на Ликийской земле родился человек, которого Бог прославил, как Своего светоча и избранника – на все века и на весь мир. Как считают многие восточные христиане, нет у человека заступника перед Богом более скорого, чем Святой Николай, кроме Пресвятой Богородицы. Он – сама доброта и справедливость, он нелицеприятен, помогает всем нуждающимся и обличает нечистых совестью. Таким он был при жизни, таким и остался во веки веков. Как прекрасно написал о нем митрополит Ташкентский и Среднеазиатский Владимир, «Великий угодник Божий, святитель Николай просиял святостью и прославился чудесами в далеких Мирах Ликийских, в краю, овеваемом теплым морским ветром, где зимой созревают фрукты и зеленеет трава. А на российских просторах в тот декабрьский день, когда мы празднуем память Святителя Николая, обычно лежит глубокий снег, воет вьюга и трещит мороз. Почему нет в России ни одного православного храма, где не было бы особо чтимой иконы св. Николая? Нет ни одной благочестивой семьи, не хранящей в семейной божнице образ Мирликийского Чудотворца? Какими таинственными путями сделался Святитель Николай, грек малоазиатского происхождения, любимым святым русского народа? Из жития Святителя Николая мы знаем, как часто спасал он попавших в беду скитальцев, как милостив он был к узникам. И вот с высот Небесного Царства взглянул милосердный Угодник Божий на Русь, увидел, какие долгие мучительные скитания предстоят русским людям, какие страшные узы им придется перенести, – и сжалился над русским народом, ступил на Землю Русскую, принявшую христианство, и обошел ее от края до края…»

То, что предлагается вниманию читателя – не роман, не житие и не историческое исследование. Это – опыт исторической реконструкции, своего рода восстановление, более-менее верное, целой картины по отдельным ее частям, зная при этом ее содержание. Работа довольно старая, но сердцу дорогая – сейчас автор что-то сделал бы иначе, но неизвестно, стала ли бы она от этого лучше. Если с этих страниц повеет живой историей 1700-летней давности, если почувствуется та атмосфера, в которой свершал свой земной путь святитель Николай Чудотворец, значит, своей цели автор достиг; обзор исторических документов и исследований, на основании которых написана эта книга, приводится в заключении. Сын Ликии, живой человек из плоти и крови, страдалец и воин духа, великий угодник Божий – все это он, Николай из Патар, архиепископ Мир Ликийских.

Часть первая. Становление Глава 1. Родной город. Год 287

Ветер, вздымая волны, покачивал римские корабли в патарской гавани; от качки грузно переваливались с борта на борт крупные торговые суда, стоявшие на приколе, а военные корабли императорского флота, базировавшиеся на тот же патарский порт и осуществлявшие, как тогда говорили, «контакты с восточными провинциями», раскачивались еще сильнее, будучи не так тяжело загруженными и обладая более стройными корпусами. Во флоте – сила Империи, ее власть и ее жизнь. С военными кораблями все предельно ясно; торговые же, чьи трюмы были доверху набиты зерном, осуществляли снабжение самого Вечного города. Закупаемое купцами и отбираемое властями в Африке, особенно же в Египте, зерно складировалось в двух гигантских ликийских зернохранилищах, одно из которых находилось в Патарах, а другое – в Андриаке, порту Мир Ликийских; оба они были построены по указу блаженной памяти императора Адриана, который побывал в Ликии со своей супругой Сабиной. Словно какое-то ненасытное каменное чудовище, размером 67 на 19 метров, патарское зернохранилище поглощало своими восемью секциями, словно вечно некормлеными ртами, ввозимый хлеб, и только римские купцы освобождали его вплоть до единого зернышка, когда надо было отвозить зерно в Рим. Конечно, ликийцы и сами могли б возить туда хлеб, но римские торговцы стойко блюли свои интересы и интересы корпорации в целом, чтобы позволить чужаку лишать их выгод – а когда какой чужеземный купец все же проникал в эту своеобразную касту, то вел себя по отношению к когда-то подобным себе точно так же.

Все это испытал на себе, и теперь с горечью вспоминал стоявший у причала купец Феофан. Чуть по миру тогда не пошел, но христианский Бог, в которого он верил, его миловал, убытки с годами восполнились, но теперь его никто уж не заставит тягаться со столичными акулами. Делается свое дело потихонечку – и ладно. Сюда, в порт, он пришел, чтобы глазом опытного морехода оценить, сколько же еще продлится непогода. Признаки обнадеживали – через день уже можно будет отправляться в путь, в Александрию. Зернохранилище забито наполовину, может, он как раз успеет привезти хлеб перед следующей отправкой в Рим.

Еще немного понаблюдав за буйством природы и поразмыслив о предстоящей поездке, Феофан повернул обратно, в город, и вышел на главную мраморную дорогу, шириной в 12 с половиной метров, держа по левую руку городской маяк, возведенный еще при Нероне и украшенный надписью – «Для спасения моряков». Эта роскошная дорога, самая широкая в Ликии, как и многие другие достопримечательности города, была гордостью патарцев, поминающих добрым словом вышедшего в большие люди в первом веке земляка Опрамоаса из Родиаполиса, щедрой рукой давшего деньги на приходившие в упадок после гражданских войн и землетрясений города ликийской лиги, столицей которой и были Патары. Когда полунезависимость Ликии ушла в прошлое, Патары стали резиденцией римского губернатора. Недоверие греков и римлян было прочным и взаимным, основываясь не только на противоестественном положении правящих и подчиненных, но даже и на полной разнице менталитетов. Холодный римский практицизм не уживался с восторженной эллинской духовностью, помноженной на ликийское свободолюбие. Феофан и это все отлично понимал, впитав в себя это вековое положение вещей, верно, с молоком матери, и принимал это как некую данность.

Подумав об этом, он отмахнулся от грустных размышлений и шел дальше. Впереди, слева на холме была цистерна и храм Афины, а в склонах этого же самого холма был встроен театр. Сейчас, летним днем, из него не доносилось ни единого звука, и это было совершенно естественно, ибо желающих изжариться на его камнях в дневной зной не было. За день камни рядов нагревались так, что потом на них всю ночь сидеть можно было, и от них шло тепло. Правда, один земляк, Евтихий, в последнее время быстро пошедший вверх, в один из приездов в родные пенаты рассказывал, будто в столичном афмитеатре Флавиев придумана конструкция из дерева, канатов и ткани навроде большого тента, позволяющая укрывать зрителей от дневного зноя и дождя, однако кому-то это показалось сомнительным, а кто-то только посудачил о том, что, мол, неплохо бы и нам такую диковину завести, но дальше слов дело не пошло, и все осталось, как есть – по крайней мере, римская власть проектом не заинтересовалась.

Оглянувшись по сторонам и никого не приметив, Феофан суетливо перекрестил лоб и спешно пошел дальше; он не любил театр, и его с трудом можно было в него затащить по какому-либо делу или на разговор: прошли те времена, когда в малоазийских театрах ставили Эсхила и Аристофана – теперь там все больше шли третьесортные пошлые комедии и гладиаторские бои (иногда все это еще и совмещалось), да во время гонений там убивали христиан – так что очевидно, что хороших эмоций у купца, и как у христианина, и как у человека довольно развитого эстетического вкуса, это место вызвать не могло. Упокой, Господи, умученных в Дециево гонение… Патара не была обойдена вниманием гонителя, как-никак, место рождения Аполлона, самого почитаемого бога во всей Малой Азии. Разве мог Деций, как ревностный язычник, потерпеть тут каких-то христиан, отказывавшихся принести жертвы этому светлому божеству, покровителю искусств и врачевания, дарующему жизнь всему сущему?.. А потом было Аврелианово гонение… Этому и Аполлон никакой нужен не был – придумал культ солнца. Может, так и думать не годиться, но хорошо, что его убили заговорщики, все одно немало бед натворил, поболее Деция… Епископ Мефодий тогда погиб… От раздумий Феофана отвлек его сотоварищ Зенон, вышедший из экклестериума – античного горсовета, располагавшегося на севере от театра и даже несколько напоминавшего его по конструкции; высотой в 17 метров и размером 42,8х30,6 м., экклестериум вмещал в свои недра 1400 патарцев, наиболее знатные или высокопоставленные из которых входили внутрь через два парадных восточных входа. Некогда там проходили собрания независимой Ликийской Лиги – от которой к тому времени остались лишь смутные воспоминания да большой архив, хранимый в храме Аполлона… Товарищ Феофана был необычайно бледен, дышал тяжело и неровно, по вискам его струился пот; он смотрел прямо на Феофана, и словно не узнавал его, Феофан подошел к нему и, положив свою руку на его плечо, спросил:

– Что случилось, дружище? На тебе лица нет.

– Откуда ж ему взяться, друг мой! – слегка запинаясь, промолвил тот и злобно оглянулся на экклестериум. – Проторговался я, кажется, и на этот раз основательно – хоть в море головой!

– Это ты оставь. Скажи лучше, что случилось.

– Что случилось, что случилось… Зосима, известный наш кровосос, опутал долгами. Ты же знаешь, два корабля ушло у меня в Посейдоновы руки со всем грузом, еще одно судно разбилось. Чтобы как-то выйти из затруднений, занял денег, да не выкрутился. Забрал Посейдон все, что было. Заплатил римлянам налоги с того, что не получил, и теперь, кажется, все… Зосима не внемлет, и губернатор не помог. Знаешь ведь, что теперь будет – меня с семьей моей продадут в рабство за долги…

– Ну, не до такой же степени!

– До такой. Зосима спит и видит… Нарочно скупил мои долги…

– И много долгов?

Зенон только рукой махнул:

– Горестно говорить. Легче и его, и себя жизни лишить.

Феофан покачал головой:

– Гнев – плохой советчик. Пойдем-ка, друг, в баню, там обо всем потолкуем.

– К Веспасиану, в Центральные или в «Финик»?

– В Веспасиановы. Самое милое дело. В двух других не наш народ. Вижу, ты согласен.

– Пойдем, как иначе…

Купцы молча пошли по мраморной дороге. Коварство Зосимы не выходило у Феофана из головы. Мироед. Все ему мало… Встретился жрец Аполлона, гордо шествовавший с длинным жезлом в руке и венком из веточек священного дерева на главе; демонстративно поздоровался только с Зеноном: ответили ему они оба. Феофан давно привык, что Агафон не приветствует его, как христианина, но не считал себя вправе отвечать тем же. Зенон в иное время и был бы рад посудачить насчет жреца, человека хотя и склочного, но все же, по сути, безобидного, ибо от желчных слов он никогда не переходил к делу, но теперь купцу было не до этого. Явно, жрец шел из храма Аполлона, расположенного недалеко от городских ворот. Патарское святилище было весьма почитаемым в Древнем мире; подобно Дельфам, здесь солнечный бог Аполлон также вещал ищущим его совета через пару жриц-пифий. Предание гласило, что Аполлон и Посейдон, владыка морей, спорили за владычество над Патарами, и царю Аргоса Днаосу было сказано – найдя сражавшихся волка и быка, посмотреть, кто победит – если волк, построить храм Аполлону, если бык – Посейдону. Дядя проиграл племяннику точно так же, как в Афинах – племяннице, и храм был возведен в честь Аполлона. Было, правда, потом время, при римлянах, когда и этот храм пришел в упадок, но все тот же вселикийский благотворитель Опрамоас вернул ему былую славу и величие…

Только в банях Веспасиана Зенон немного пришел в себя. Пришлось, правда, немного обождать, пока банщик согласно показаниям солнечных часов подаст условный сигнал о том, что все готово к приему посетителей, в банный колокол, представлявший из себя подвешенный металлический диск с гирькой на цепи. До ожидаемого блаженного звука посетители бань развлекались фехтованием деревянным оружием, игрой в мяч или просто беседами – вполне в греческом духе. Заплатив по четверь асса за вход и сдав под присмотр раба одеяния, Феофан, кроме того, заказал разбавленного вина и фаршированных устриц, купцы вручили себя в руки опытных банщиков и массажистов и почтили своим присутствием поочередно все пять отделений бань. Своим названием бани были обязаны императору Веспасиану Флавию, выделившему на их постройку деньги. Хитрый старик был по природе скуп до крайности, но для народа денег не жалел; впрочем, где он давал, там и брал, придумав первый в мире платный туалет и оправдав это дело получившими бессмертие словами «Деньги не пахнут». Веспасиановы бани в Патарах, возведенные у мраморной дороги, были излюбленным местом отдохновения римской знати и части городской греческой верхушки. Народ попроще ходил в Центральные и Малые бани, располагавшиеся неподалеку, а народ еще победнее и странники ходили в «Финики» у городских ворот, в самой непривилегированной части города, начинавшейся от храма Аполлона; последние бани имели собственное наименование «Финики» по той причине, что у их входа с незапамятных времен росло несколько финиковых пальм, но репутация у этого заведения, как и следовало ожидать от его месторасположения, была не очень хорошая. В итоге некоторые знатные греки из принципа ходили в Центральные бани, не желая ни ронять своего достоинства в «Финиках», ни делить общество с римлянами «у Веспасиана». Феофан и Зенон не были столь щепетильны по отношению к римским властям, чтобы открыто и, в сущности, не по делу противопоставлять себя им, да и кроме того, они просто любили это место больше других. Термы Веспасиана впечатляли: здание имело размеры 105 на 48 метров и было все изукрашено мозаикой и отделано мрамором. Внизу, как в преисподней, над обслугой парившихся трудились рабы, поддерживавшие огонь в огромных печах. Господский глаз их, разумеется, никогда не видел, словно их и на белом свете не существовало…