Иероглиф

Он хорошо знал здешние места, так как при их активном участии делали из "сливок" "сметану", и про почти каждый дом, каждую квартиру он до сих пор мог кое-что вспомнить - где, что, сколько имел и сколько удалось вернуть, и каким способом. Нет, со способами он пас. Погорячился. Сколько людей, столько и способов, нет универсальных ключей к тайникам души человеческой, да и не искали они этих ключей, слишком долго, слишком непрактично, слишком заставляет отстать от плана, из-за чего в Казначействе начинается недовольное бурчание, вызывание на ковер, угрозы, лесть и интриги. Тут нужно было работать тоньше и проще универсальными отмычками боли, универсальными ломиками страха, а вот с пропорциями этой смеси и нужно повозиться, чтобы не превратить налогоплательщика в безмозглого, пускающего слюни и писающего в штаны идиота. А это потерянное время, растраченные попусту ресурсы, неприятности на работе, скандалы в Обществе и мучительный поиск нового рецепта. Морока, короче говоря. Однако нельзя сказать, что проезжая каждый темный уцелевший или разрушенный дом, пропетляв среди куч мусора по каждой знакомой улице, он сентиментально погружался во времена активной работы, когда они забывали, что это такое ночевать дома в постели, когда их местом отдыха становился морг, а вскрытие черепов превращалось в скучную рутину, когда деньги текли водопадом, когда золото и самоцветы грудами сваливались в подземных казематах и никто не считал нужным все это пересчитывать, когда в редкие дни, приходя домой и стряхивая с себя раскаленное оружие и пропахшую потом и чужим страхом одежду, обнаруживал в ней еще случайно прицепившиеся серьги с солитерами и браслеты с изумрудами, которые не было сил и желания тащить в хранилище, мучительно заполнять декларацию и писать объяснительную, и приходилось все это сваливать в унитаз по одной вещи, чтобы, не дай бог, не засорили канализацию. Ему было на это плевать - на прошлое, на настоящее, на будущее. Хотя нет, ему и плевка было жалко на них. Он существовал в коротком и эфемерном миге между прошлым и будущем, и именно настолько хватало всех его воспоминаний.

Максим не обратил бы внимания на случайно придавленный броневичком хвост, так как его мысли и внимание, как обычно, столпились у выхода из усталой яви в нирвану сна, оставив на поступишь пару безответных мыслишек, которым и спать-то не полагалось, безостановочно нашептывая в спящие уши ка-сие-то давно приевшиеся банальности, типа "не спи" и "будь осторожен", с которыми он уже привык бороться, ублажая их и уговаривая такими впечатляющими неопытных людей и собственный инстинкт самосохранения вещами, как спанье сидя в постели с автоматом в руках и постоянная носка бронежилета и минимум шести разновидностей огнестрельного и холодного оружия. Однако, вслед за тем, как машина ощутимо на чем-то подпрыгнула, в общем-то даже и не Потревожив Максима столь мелкой и своеобычной деталью, так как мало ли какого мусора разбрасывается улицах не самого чистого городского района, тем более что бодрствующая мысль "будь осторожен" достаточно ловко отреагировала на сбившийся было руль, повернув его резко перед самой кирпичной стеной то ли дома, то ли ограждения, неразличимого в кромешной тьме семи часов пополудни, к лобовому стеклу броневичка приклеилась столь ужасная окровавленная рожа, что у второй бодрствующей мысли "не спи" встали дыбом волосы, она заорала благим матом, настежь распахнула дверь в спальню и принялдсь тормошить, пинать и скидывать на пол все остальные мысли, рефлексы и чувства. Максим ударил по тормозам, еще не совсем проснувшись. Рожа отцепилась от стекла и исчезла за выступом капота, машина остановилась посреди какого-то пустынного закоулка, оставив позади то, на чем она и подскочила толстенный, постепенно еще более расширяющийся, ребристый провод, или шланг белесого цвета с редкими длинными ворсинками. Хронически грязное заднее стекло не давало лучше рассмотреть столь замечательный артефакт, однако Максим готов был дать голову на отсечение - этот провод двигался, и на нем остались довольно заметные отпечатки шин броневичка, которые проводу очень не нравились, так как в этих местах ворсинки стояли дыбом, покрытие провода ходило ходуном, а сами перетяжки стали какого-то темного цвета. Что это такое может быть, Максима не заинтересовало, он готов был продолжить познавательную поездку по местам боевой и служебной славы, но теперь уже к боковому окну приникла давешняя морда и заскребла по стеклу длинными острыми зубами. Несмотря на обильную кровь, лицо это можно было бы назвать вполне человеческим, если бы не странная примесь каких-то крысиных черт, проявлявшихся не столько в каких-то внешних атрибутах, хотя и их быЛО достаточно - редкий серый шерстяной покров на лице и ладонях рук, также бьющих в окно, глаза-бусинки, заостренные уши и хищный оскал рта с неожиданно очень человеческими, красиво очерченными чувственными губами, сколько в повадках, в быстро сменяемых нечеловеческих выражениях, в которых, впрочем, можно было распознать боль, Страх и голод, в очень подвижном, хотя тоже вполне человеческом носе, и в зверином вое, в котором, однако, Максим быстро признал обычный мат. Существо билось в дверь, ругалось, прыгало, дико жестикулировало, угрожало, совершало непотребные деяния и, как пока- залось Максиму, даже пыталось грызть не только стекло, за которое он был вполне спокоен в силу его пуле-непробиваемости, но и кузов, на котором могли остаться уродливые царапины и, возможно, дырки от столь зловещих зубов, и шины, практически ничем не защищенные, а это было не то место, где ему хотелось бы вылезать из машины и менять колеса, подставляя беззащитную спину и шею всяким сумасшедшим уродам. Он опустил стекло и, дождавшись, когда урод оторвется от шин, услышав звук тяги, и вернется продолжить увлекательный разговор, сунул в рожу пистолет и зловеще щелкнул предохранителем. Но урод был или не трус, или никогда не видел пистолетов, потому что он среагировал мгновенно и не так, как должен среагировать человек, пусть и наполовину крыса, увиДев у себя под носом огнестрельную игрушку, - он разинул на умопомрачительную ширину свою пасть, Продемонстрировав опрометчивому Максиму, что зубов у него аж несколько рядов, и уходят они далеко-далеко в гортань, видимо, кончаясь в желудке или прямой кишке, что язык у него покрыт жадно шевелящийся розовыми присосками с торчащими из них черными костяными крючьями, что пахнет из этого чудовищного отверстия, как от протухшего покойника, надвинул ее на пистолет и руку человека и тут же захлопнул. При этом его руки удивительно утончились, легко протиснулись в небольшое отверстие окошка и сомкнулись на запястье Максима, недвусмысленно заталкивая его еще глубже в свою пасть. Или силенок у существа было маловато, или инстинкт самосохранения у Максима наконец-то проснулся, однако он довольно легко и быстро отдернул свою руку, и зубастая пасть сомкнулась не на человеческой плоти, перегрызая ее и жадно всасывая горячую кровь, а только на дуле пистолета, оставив на нем глубокие царапины, намекавшие на возможное будущее самого Максима. Зубы держали пистолет крепко, загнутые когти, словно наручники, впились в кожу, проникая все глубже и глубже, глазки-бусинки равнодушно-голодно таращились на человека, обильная зеленая слюна вытекала изо рта, пачкая пистолет и дверцу машины, в салоне ,все больше пахло, как на оскверненном кладбище, но Максим не стрелял, так как шестым чувством понял, что пули ему здесь не помощницы. Против тупой агрессивности, животного голода и неуязвимости нелюди следовало действовать более тонко и умно, нежели оружием, которое, к тому же, в любой момент могли пополам разгрызть и съесть на закуску перед главным блюдом сегодняшней программы. Сдерживая напор голодной нелюди, которая, сменив тактику, уже не пыталась втащить руку человека в свой рот, а, не отпуская из зубов пистолета, засевшего там крепко, принялась протискиваться головой внутрь салона, зловонным дыханием сгущая атмосферу погоста и проливая едкие слюни на край плаща и сиденья машины, сразу же задымившиеся и покрывшиеся расплывающими черными пятнами, Максим попытался закрыть бронированное стекло дверцы, но это мало чем помогло - автоматика сработала четко и быстро - стекло, как маленькая гильотина, быстро поехало вверх, уперлось в руки и подбородок твари, не остановилось на этом препятствии, продолжая подниматься, сминая, как резиновую игрушку, плоть нелюди, и только звякнув о дуло пистолета, загудело, завибрировало, пытаясь продавить и его, и поэтому, чтобы не сжечь моторчик, пришлось оставить небольшую щель. Однако упыря это не смутило, и Максим с удивлением обнаружил, что он продолжает настойчиво протискиваться к нему в гости, приобретя комичный вид полистиролового пупса, которого переехал грузовой автомобиль - по уродливому лицу пролегла крупная складка, втянув внутрь нос и один глаз, рот искривился в веселой усмешке, щетка зубов разлохматилась в разные стороны, отчего некоторые резцы воткнулись ему в язык, а другие вывернулись наружу, наподобие слоновьих бивней, пережатые руки расплылись, как блины, намекая на полное отсутствие в них костей, а кулаки, сжимающие руку человека набухли, приобретя обманчивое впечатление несокрушимой силы. Тогда Максим еще глубже воткнул в насмешливый рот ствол пистолета, почувствовав неприкрытой кожей пальцев горячую, неприятную, как набухший гнойник, упругость его губ и чуть не поранившись о шевелящиеся зубы, никак не могущие найти удобное для себя местечко в искаженной физиономии, и спросил:

– Давно серебряных пуль не глотал, упырь?

Упырь содрогнулся. Лицо его позеленело, вязкая слюна приобрела цвет сгнившей картошки, обильно приправленной мушиными личинками руки разжались, оставив на запястье Максима черный губчатый след, как будто кожа там обуглилась, зубы втянулись в десны, второй глаз исчез в заломе от окна, и существо испарилось, оставив после себя только отвратные потеки на стекле, похожие на испражнения дизентерийных. Максим втащил пистолет в салон, и окно захлопнулось, хотя и изолировав внутреннюю атмосферу, насыщенную запахами покойницкой, в которой отказали холодильники, но зато отделенную от внешнего мира броней и стеклом. Максим с некоторым удивлением потрогал глубокие царапины на пистолете и пятна растущей на глазах ржавчины, закинул уже малопригодное оружие под сиденье, где оно звякнуло о монтировку, в которой сейчас, наверное, было даже больше толку, кое-как стер многочисленными тряпками слюну с окна и черный след с запястья, под которым, впрочем, открылись язвы, почти безболезненно уничтожившие кожный покров и обнажившие мышцы, перетянул его чистым бинтом и оглянулся, чтобы посмотреть еще раз на столь неосторожно раздавленный им хвост.

Хвост все еще был там, но он уже не лежал неподвижно, а тянулся с одного края кромешной тьмы на другой край тьмы абсолютной. При этом он шевелился из стороны в сторону, вздрагивал от чего-то, по нему бежали волны, из-за чего он вставал огромными арками, под которыми свободно проехал бы не только броневичок Максима, но и танк, короче говоря, жил активной полноценной жизнью, в которую никому не стоило вмешиваться, тем более человеку, вооруженному лишь автоматическим оружием с жалкими свинцовыми пулями. Кому мог принадлежать столь замечательный хвост, какому чудовищному животному, и что могло представлять из себя это животное, обладающее такой примечательной частью тела, Максим выяснять не собирался, и не потому что боялся или опасался за свою жизнь, а просто потому что его это не заинтересовало. Абсолютно. Он снова принялся заводить заглохший двигатель, краем глаза отметив, что в двух бесконечных стенах кромешной и абсолютной тьмы, скрывших, уничтоживших когда-то стоявшие здесь дома, оставив на откуп скудному свету полной луны и парочке издыхающих желтых фонарей лишь неширокую улочку с булыжной мостовой, черными зевами канализационных люков и каких-то иных дыр, превративших ее в наглядную модель сыра, появились более светлые тени, изломанные, искореженные, как обгоревшие деревья, как взорвавшиеся торговые автоматы, как резкие мазки нервных художников и мастерские, твердые линии карандашного наброска, еще не раскрывшего весь замысел архитектора, которые отпочковывались от стен и друг друга, делились, размножались, снова сливались в нечто единое, внося свою слабую лепту в местную иллюминацию. Постепенно тени обретали явные черты, надувались, отращивали конечности, надевали лица и глумливо выглядывали из единого теперь серого монолита своих собратьев или просто соседей. Это был почетный караул, это была торжествующая толпа, восторженно встречающая возвращение космонавта, это были безмолвные ряды живых скелетов концентрационных лагерей, это был летаргический сон мирового разума, породившего таких чудовищ, каких еще не изобрела богатая и извращенная человеческая фантазия. Они тыкали в Максима пальцем, угрожали ему кривыми когтями, завлекали клыкастыми вагинами, посылали ему воздушные поцелуи, срывая и срезая но-Кеподобными ладонями лишние губы со щек и колосcaльных грудей, и бросая их в автомобиль, где пульсирующие голодные рты влажными медузами прилипали к стеклу и ползали по нему в поисках того счастливчика, которого удостоили такой любовью. Несколько раз дорогу ему перекрывали те же гигантские хвосты, принадлежавшие, как оказалось, таким же большим анацефалам, с жуткими рожами инопланетных пришельцев и провалившимися сводами черепов, делавших их похожими на выпотрошенную скорлупу яиц, с многочисленными паразитами, копошащимися в гигантских язвах, откуда те вылущивали их ленивыми, неуверенными движениями младенцев и давили между толстыми пальцами-сосисками человекообразные тела, лопающиеся, как воздушные шарики, и разлетающиеся черными брызгами. Максим теперь не решался переезжать это чудо природы, замедлял ход, дожидался их очередного нервного сокращения и проезжал под живой аркой. Он равнодушно глядел на сно-шавшихся и одновременно пожиравших друг друга, отрывая большие ломти рыхлой плоти, чудовищ, внешне похожих на красивую женщину, на чьем торсе поселились колонии мелких светящихся червей, изъевших ее так, что через лохмотья отрывающейся кожи проглядывали потрескавшиеся кости, и на гигантского таракана, обтянутого вполне человеческой кожей, на спине которого примостились, крепко к ней приклеившись, белые яйца, из которых некоторые уже лопнули, выпустив на свет прозрачные копии своего родителя, но не дождался того момента, когда яйцевод таракана стал наконец вспучиваться идущими яйцами и еще глубже проник во влагалище стонущей от оргазма женщины, а ее изъеденная матка, не выдержав столь обильного потомства, порвалась, выплеснув на землю тысячи и тысячи этих яиц, непонятно как помещавшиеся в ней.

Хотя двигатель работал достаточно громко, видимо от страха решив заглушить шум и разговоры, вопли и стоны чудовищ, это ему удавалось плохо, но Максим тем не менее не различал никаких связных фраз или даже просто ругани. Больше всего это походило на шум дождя и грозы - удивительно для визуального беспредела и ужаса медитативная и успокаивающая капель, внезапные удары грома, поначалу слегка пугающие и выводящие из задумчивого ностальгического состояния, но потом гармонично встраивающиеся в нисходящий к покою и забвению лабиринт, отмечая безвозвратно закрывающиеся за спиной медные ворота, и отрезая идущего по пятам голодного чудовища реальности, никак не могущего насытиться чужими страданиями, чужими взглядами на окружающий гниющий мир, чужими страхами самой жизни, покинуть которые можно только через еще больший страх - непреодолимую решетку, стену на пути к свободе Ничто. Столь резкий диссонанс, контрапункт впечатлений слуховых и визуальных мог произвести еще более ужасающее впечатление на обычного человека, который привык бояться зла, но еще более привык бояться зла спокойного, тихого, смирного и ласкового, в страхе ожидая внезапного взрыва этой милой маски и самого страшного оскала бытия, однако Максим, как ни в чем не бывало, приспустил окно и стал вслушиваться в рождающуюся мелодию, когда в хаосе капели возникли ритмические рефрены, когда разнобой упражняющихся инструментов стал подстраиваться под взмахи палочки невидимого дирижера, когда бесцельные потоки воды выкристаллизовались на холодном окне в замечательные снежные узоры белой травы и деревьев, когда корневища молний замерли в воздухе, превратившись в футуристические колонны концертного зала природы, когда начали налетать звуки партитуры, и человек почувствовал в них что-то знакомое.

Музыка становилась все громче, а впереди вырас-ал из скромной искорки, из слабого, неумелого свет-ого мазка на темном холсте ночи костер, ставший поначалу обычным огоньком ночующих на берегу реки oхотников или рыбаков, потом подросший до костра детских лагерей и добровольческих строек, и, наконец, заполнивший всю вселенную огонь Творения. 1о здесь безобразия Бога и его колоду карт решили се-таки хоть как-то загнать в пусть и эфемерные, неyклюжие, пожароопасные рамки трех соприкасающихся друг с другом буквой "П" домов, чьи пустые глазницы окон равнодушно взирали на горение, чьи взорванные рты с вырванными языками дверей не могли ничего сказать, кроме как с едва заметным неудовольствием гудеть сквозняком, гуляющим по пустым подъездам и квартирам. Очки теперь здорово помогали. Ярчайший, переливчатый свет, заставляющий судорожно сжиматься и разжиматься зрачки, втекающий, казалось, в самую глубь глаз, бегущий по отчаянно дребезжащим от невыносимого жара и нагрузки канатикам нервов, впивающийся иглами в мозг, вызывая в этом туго надутом шарике колыхания тонкой резинки, удерживавшей его от молниеносного взрыва, и угрожая все-таки пробить ее и выпустить на волю скопившееся там давление, которое вырвалось фонтанами крови и сгустков мозга из ушей и глаз, все это отражалось маленькими черными стеклышка-и, превратившимися в отраженном свете в горящие coлнца, отчего Максим стал походить на громадного варлока с пламенеющими, раскаленными глазами-плошками. Он остановил броневичок настолько близко к огню, насколько это было возможно, чтобы при этом пламя не лизало и не коптило его натруженные бока, расплавляя резину, раскаляя броню, отчего краска могла пойти пузырями, а также чтобы напичканная взрывчатыми веществами машина не решила полетать по небу и попутно разнести в пыль и прах весь микрорайон, заглушил мотор и принялся вглядываться в огненный занавес, на фоне которого, как ему показалось, появлялась и исчезала какая-то темная фигура. Музыка гремела невыносимо, заглушая все иные звуки, и Максим решил не окликать эту местную разновидность саламандр, жалея свое горло и легкие, раскаленный воздух которым вряд ли пришелся бы по вкусу. Он положил подбородок на руль и стал ждать.

Это все-таки была обнаженная женщина, исполняющая вокруг костра какой-то дикий ритуальный танец, размахивая руками и ногами, запрокидывая и тряся головой с длинными волосами, которые то послушно ниспадали вниз, чуть ли не до ягодиц, то взметались вверх, закручиваясь замысловатыми узлами, складываясь невообразимыми башнями, фантастическими фигурами животных, парусных кораблей, мозаичными дырчатыми узорами, где свет костра, пронизывающий их, играл роль драгоценностей - крупных лучистых карбункулов, неправильной формы изумрудов, рассыпающих свет на расходящиеся в разные стороны лучики радуги, рубинов, похожих на вырванные и еще трепещущие сердца, и где каждый локон жил своей отдельной жизнью, то извиваясь сам по себе, утолщаясь и расходясь пушистой беличьей кисточкой, то снова сливаясь и включаясь в общий ритмичный танец прически и тела, где цвет волос в обманчивом свете костра менялся с невообразимой скоро-ью, и нельзя было понять, то ли это обман зрения и игра черных, красных и желтых пятен на живой укладке, То ли это действительное, реальное изменение их цвета, странно совпадающее по ритму, пластике, насыщенности и буйству с бесстыдством телодвижений, не скованных моралью, обычаями, предубеждениями, фонтанирующих первобытной энергией и страстью женщины, которая еще повелевает мужчинами и владеет секретами магии и огня. И тело ее изменялось, согласно задаваемому огнем и музыкой ритму, превращаясь из полногрудого, с широкими бедрами и тонкими щиколотками, черного, зеркально блестящего, гибкого и завораживающего в хрупкое, тощее, голенастое, с подростковой неуклюжестью и плоской грудью, со светящейся белизной кожей, затем продолжая высыхать на глазах, отчего кожу прорезали кривые кости, она теряла упругость, и даже соски свешивались сморщенными ягодами чуть ли не на живот с выпиравшим тазом и отвратным бесстыдством старушечьего лобка, прекрасные волосы тускнели, по ним бежала грязная седина, лепившая их в отдельные неопрятные космы, и раскрепощенность, магия, эротизм и стихия молодости обращались в колдовство, бесплодность и обман дряхлости, а затем цикл повторялся.

Существо долго не замечало подъехавший броневик или просто не сочло его достойным своего внимания, но когда музыка затихла, прекращая и танец, и метаморфозы тела и причесок, женщина повернула голову и долго смотрела красными глазами на варло-кообразного водителя, потом обхватила себя руками, то ли пытаясь удержать в себе тепло, то ли прикрывая часть наготы от незнакомца, и пошла к машине, вырисовываясь уже просто черным силуэтом на фоне затихающего костра, отчего можно было видеть только ее общие очертания и чертовски пластичную походку, похожую на перетекание ртути. Когда Женя подошла к броневичку со стороны водителя, она оказалась вполне в форме - в длинном фиолетовом платье на пуговицах и гюйсом, с уложенной прической, веселой улыбкой, глазами, слезящимися от долгого соседства с костром, и полосами копоти на щеках, видимо, оставленных руками, когда она стирала с них пот. Она деликатно постучала по стеклу указательным пальцем поманила взглянувшего на нее Максима, который почему-то все продолжал заворожено смотреть на костер, как будто ожидая нового появления черной колдуньи с рыжими волосами, не обращая внимания на подошедшую Женю. Ему пришлось оторваться от огня и, слепо щурясь в темноту, одной рукой открыть дверь, а другой нащупать трепыхающийся в ужасе пакет и зажать его подмышкой, чтобы непокорные цветы не испугали непривычную к таким вещам слабую, но высокообразованную женщину, которая, впрочем, выделывала сейчас такое, если это ему, конечно, не почудилось, что впору было к цветам тащить сюда еще и Коня, с которым они наверняка нашли бы общий язык. Пакет оказался обжигающе горячим, и одетый в железо и кожу Максим не решился сразу же всучить его Жене, а только символически мазнул ее по щеке губами, запанибратски похлопал по спине и ткнул пальцем в пакет, намекая на продолжение в скором будущем ритуала поздравления с очередным большим шагом на пути к могиле и забвению. Женя не возражала и, схватив, словно железными клещами, Максима под локоток, повлекла его к костру, принявшему теперь вполне обычный вид вонючего пожарища, в Котором дворники и бомжи сжигают мусор и греются коло бесконечными зимними ночами, покрываясь слоями копоти от пылающих машинных шин, деревянных обломков мебели, бумаги и толстенных книг, которые никто никогда так и не удосужился прочесть от начала до конца, кроме, может быть, самих авторов, приобретая неистребимый запах сжигаемого хлама и даже загорая до волдырей и обугливания, если вовремя не повернулись во сне, подставляя огню другой бок.

Шин здесь не было, деревяшки, если и лежали когда-то в основании костра, давно и без следа прогорели, а в остальном это был ад для книг. То, что Максим поначалу принял за кучи самого обычного мусора, какого полным-полно в заброшенных, и еще больше в жилых местах города, то, что лежало неаппетитными оплывшими горками, прикидываясь мокрой грязью, размочаленным деревом, брусками прессованного угля, смятыми коробками из-под обуви и конфет, оказалось просто книгами в различной стадии уничтожения - их не просто приволокли сюда на акт сожжения, их по дороге жестоко пытали, рвали, топтали, топили в зловонных лужах, испражнялись на них, пытались есть, отрыгивали полупереваренные целлюлозу и картон, накалывали их на что-то острое, оставившее в них сквозные треугольные дыры, стреляли в них из огнестрельного оружия, чьи пули выворачивали наружу все содержание какими-то экзотическими черно-белыми цветками с резными лепестками. И теперь эти сокровища знаний, вместилища мудрости, источники надежды и наслаждений ума валялись уродливыми трупами, смиренно ожидая своей очереди полететь в огонь и корчиться в нем уже последними и мучительными судорогами, и куда их отправляли, даже не взяв в руки, брезгуя прикасаться к их нечистоплотной коже, а просто пнув ногой, разбивая ослабшие корешки и рассыпая их на отдельные, теперь хорошо горящие листы. Учитывая то, что книги перестали читать еще при Большом Взрыве, а печатать -- при царе Горохе, учитывая, что простой печатный текст вызывал у такбго же простого, ни в чем не замешанного, нигде не провинившегося гражданина в лучшем случае эпилептический припадок, а в худшем он хватался за пистолет, они стали такой же редкостью, как венерические болезни - ввиду отсутствия лекарств, все, кто ими болел, безвозвратно вымерли, унося с собой в могилу и когда-то широкомасштабную вялотекущую пандемию. Поэтому Максим пришел к выводу, что Женя сжигала не чью-нибудь, а свою собственную библиотеку, которую она собирала всю жизнь, которая заставила ее отказаться от мысли выйти замуж и родить ребенка, так как это потребовало в какой-то мере принести в жертву свое увлечение, точнее не увлечение (что за слово!), а часть своей жизни, на что она категорически не могла согласиться. Как Женя шутила, ставя самой себе диагноз, есть лесбиянки, есть педофилы, есть некрофилы и зоофилы, а она - библиофил.

Максим кончиком ботинка пошвырял кучку готовых к сожжению книг, выбрал то, что более-менее сохранило книжный вид, было не слишком покрыто грязью и не так воняло желудочным соком и желчью, осторожно вытолкал этот том и поднял его. Однако в неверном свете костра ничего нельзя было разобрать ни на обложке, ни на титульном листе, ни на других страницах, где текст сливался в сплошную черную строчку, а картинки или фотографии представляли неверные контуры то ли сложных интегральных функций, то ли футуристические эксперименты. Максим рвырнул ее в костер и наблюдал, как любопытный огонь развернул страницы, вздыбил их красивым полукругом, подпалил кончики, отчего по ним побежали маленькие, как огоньки церковной свечи, язычки пламени, потом белизна листов с непроницаемыми, идеально прямыми черными линиями стала покрываться коричневыми пятнами, словно кожа старческими веснушками, обратившимися через секунду черными крошащимися метастазами, прорывающиеся уже буйными факелами красного, искристого огня, разрывающими книгу в куски горячего измятого пепла, легко взлетающего над костром, поднимающегося к небесам и там исчезающего. Когда книга испарилась, он выбрал из той же кучи еще одну, каблуком выковырял ее из крепких объятий расстрелянных разрывными пулями подружек, подобрал, и сидя на корточках, используя колени в качестве подставки и наклонив книгу в сторону огня, снова принялся листать ее, но, в общем-то, с таким же успехом. Порой так бывает во сне, когда нужно рассмотреть внимательнейшим образом необходимую вещь, вдруг одолевает приступ слепоты, и как ни пытаешься напрягать веки, они наливаются свинцом и не пропускают ни лучика света в зрачки. Здесь, в полуметре от костра, было достаточно светло и жарко, и Максим мог спокойно разглядеть каждый штрих грязи, каждый заусенец на своих ладонях, но текст вновь ускользал от него - снова абсолютные, без единого просвета, черные полосы на каждом. листе, смазанные рисунки и номера страниц, ободранная на самом названии и авторе обложка. Это был какой-то злой фокус, злое чудо, так как Максим не думал, что с его глазами творится нечто Неладное, или что Женя последние десять лет только и занималась тем, что на манер цензуры закрашивала книги черной тушью и заливала фотографии перекисью водорода.

Особенно его поразил громадный альбом, который oн принял поначалу за коробку из-под патронов или футляр для противотанкового ружья с реактивными нарядами, настолько он был огромен, неуклюж, а варварское обращение довело его до такого состояния, что ничего, кроме эстетического ужаса, он не вызывал. Максим с трудом вырвал этого монстра из большой грязевой лужи, куда тот погрузился благодаря медному футляру, который некто по простоте душевной, видимо, принял за переносной сейф и небезуспешно пытался вскрыть автогеном, отчего верхняя почерневшая пластина с потеками расплава была закручена в трубочку, как крышка консервированной океанической сельди пряного посола, а первые полтыщи страниц превратились в подгоревшую корку пирога - такую же обугленную, пористую и издающую непередаваемый запах кремации живого существа. Остальные листы сохранились, но это не помогло разобрать на них что-нибудь действительно художественное, хотя и здесь можно было отыскать свою прелесть в разноцветных разводах, диких комбинациях оттенков, настолько несовместимых друг с другом, что даже у далекого от искусства человека должны были заныть зубы, каких-то головоломных намеках на нечто узнаваемое, но ускользающее от самого пытливого взгляда, вызывая глухое раздражение, как стерва, поначалу распалившая похоть, а потом дающая от ворот поворот. Короче говоря, во всем этом бреде Можно было усмотреть новое направление искусства, усматривают его в мазне слона по холсту малярной кистью в цирковом представлении. Сил предать eго огню у Максима не нашлось, и он опрометчиво бросил альбом себе под ноги, чем тот не замедлил воспользоваться, зацепив острым металлическим углом его колено, а когда человек инстинктивно наклонился к ушибленному месту, взметнул из лужи фонтан холодной и грязной воды, очень точно плеснувшей в лицо и раскрытый во внезапном стоне рот.