Иерусалим

I

Жаркий август стоял в Палестине. Солнце нещадно палило. На небе не было ни облачка, и уже с апреля не выпадали дожди. Люди не знали, чем умерить зной и куда от него скрыться.

Легче всего было, пожалуй, в Яффе; конечно, не в самом городе, который своими скученными домами карабкался, как крепость, по крутой скале и от грязных улиц и мыловарен которого шла нестерпимая вонь. Город все-таки лежал у моря, от которого хоть немного веяло прохладой. Окрестности Яффы были не лишены прелести: город был окружен, по крайней мере, пятьюстами апельсиновыми садами, деревья в которых были усеяны зреющими плодами и твердыми темно-зелеными листьями, сохранявшими плоды от жгучих солнечных лучей.

Но какая жара царила в самой Яффе! Громадные листья высокой клещевины съежились и высохли, даже выносливые пеларгонии больше не цвели и с поникшими стеблями лежали на камнях и во рвах, почти погребенные под слоем пыли. При взгляде на красные цветы кактуса казалось, что тепло, накопившееся за лето в его толстом стволе, вырывается теперь большим языком жаркого пламени. О температуре можно было судить по тому, что дети, бегущие к морю купаться, громко кричали и высоко подпрыгивали, — так жег их ноги раскаленный белый песок.

В Яффе было нестерпимо жарко. И все-таки здесь было лучше, чем в обширной Саронской равнине, простиравшейся сразу же за городом между морем и горами. В маленьких городках и селениях, разбросанных по равнине, жили люди, но трудно было понять, как они выдерживают этот зной и отсутствие воды. Только изредка решались они выходить из своих жилищ, лишенных окон, и то старались держаться возле стен или искали хоть немного тени под одиноко стоящими деревьями.

На открытой равнине трудно было встретить хоть одну зеленую былинку, как и человека. Все прекрасные цветы весны — красные анемоны и махровый мак, маленькие маргаритки и пышные гвоздики, покрывавшие землю густым красновато-белым ковром, — погибли. Пшеница, рожь и сорго, покрывавшие обработанные поля вблизи селений, были сжаты и убраны, а жнецы с их волами и ослами, песнями и танцами уже разошлись по деревням. Единственно, что напоминало о весне — это торчащие высокие высохшие стебли, на которых когда-то качались прелестные, благоухающие лилии.

А между тем находились люди, утверждавшие, что лето лучше всего проводить в Иерусалиме. Они, соглашаясь, что город тесен и густонаселен, говорили, что он зато лежит на вершине длинного горного хребта, пересекающего всю Палестину, и поэтому малейший ветерок, с какой бы стороны он ни подул, никогда не минует святого города.

Но что бы ни говорили о легком горном воздухе и доступности места всем ветрам, в Иерусалиме царила страшная жара. По ночам люди спали на крышах, а днем запирались в домах; им приходилось пить дурно пахнущую воду, собранную во время зимних дождей в подземных цистернах, да еще бояться, что ее не хватит. Малейший ветерок поднимал густые облака известковой пыли, а если кто-нибудь отваживался выйти на дорогу за городом, нога его тонула в густой белой пыли по щиколотку.

Хуже всего было то, что этот зной лишал людей сна. Все спали плохо, а некоторые сутками не могли заснуть. От этой бессонницы жители Иерусалима днем ходили подавленные и раздраженные, а ночью мучились кошмарами.

В одну из таких ночей пожилая американка, много лет жившая в Иерусалиме, беспокойно металась и ворочалась на постели, не в силах заснуть. Она вынесла свою постель на верхнюю террасу, огибающую весь дом, положила себе на голову холодный компресс, что, однако, не помогало. Женщина жила в пяти минутах ходьбы от Дамасских ворот в большом роскошном доме, стоявшем на отшибе. Здесь можно было рассчитывать на чистый, свежий воздух, но в эту ночь американке казалось, что вся городская духота собралась в ее доме. Правда, со стороны пустыни дул легкий ветерок, но был жарким и колючим, словно напитанный бесчисленными пылинками. Кроме того, стая уличных собак за городскими воротами оглашала воздух жалобными завываниями.

Пролежав без сна несколько часов, американка впала в унылое, подавленное состояние. Она старалась ободрить себя, вспоминая, как ей все удавалось с тех пор, как благодаря откровению Господню она переселилась в Иерусалим, основала здесь общину и преодолела все препятствия. Только ничто не могло ее успокоить, ее тревога все возрастала. Мало-помалу ей стало казаться, что она и ее единоверцы будут убиты, что враги подожгут их дом, предварительно перекрыв все выходы. Ей представлялось, что Иерусалим выпустил всех своих фанатиков, которые нападут на нее со всей силой своей ненависти и жажды истребления, таящихся в стенах этого города.

Американка старалась вернуть себе обычную, спокойную уверенность. Стоит ли приходить в отчаяние именно теперь, когда дело ее движется с таким успехом, теперь, когда колония миссис Гордон еще усилилась пятьюдесятью шведскими крестьянами, приехавшими из Америки, и ждет еще приезда из Швеции этих славных, надежных людей. Действительно, ее затея еще никогда не стояла так твердо и прочно, как теперь.

Чтобы рассеять свое беспокойство, миссис Гордон встала, накинула длинный белый плащ и решила выйти из дома. Она открыла маленькую калитку в задней стене и направилась по дороге к Иерусалиму. Скоро она свернула с дороги и поднялась на небольшой крутой холмик. С его вершины в лунные ночи виден был весь город с его зубчатыми стенами и бесчисленными куполами, большими и маленькими, сверкавшими в лунном свете.

Все еще борясь с тревогой и беспокойством, американка поддалась обаянию чудной ночи.

Все окрестности далеко вокруг были залиты зеленовато-серебристым светом палестинской луны, придававшем всему чудесный, таинственный оттенок. Вдруг в голову миссис Гордон пришла странная мысль: «В старых замках есть комнаты, в которых появляются привидения, возможно, что и в этом старинном городе, на этих самых холмах могут появляться призраки прежних времен, что с гор может спускаться величавое шествие и что древние мертвецы тихо скользят во мраке ночи».

Миссис Гордон не пришла в ужас от нахлынувших мыслей, напротив, она вся преисполнилась радостного ожидания. С той ночи, как потерпел крушение «Л'Юнивер», и она, борясь с волнами, услышала глас Божий, она нередко получала вести из иного мира. Американка начала думать, что нечто подобное ждет ее и теперь. Ее сознание словно расширилось, а мысли работали с необыкновенной легкостью и быстротой. Чувства обострились, ночь уже казалась не тихой, а напротив, полной голосов и таинственных звуков.

Не успела она осознать произошедшие с ней перемены, как вдруг услышала могучий, громовый голос, словно вылетающий из старого, охрипшего горла:

— Воистину могу я с гордостью поднять голову из праха, ибо никто не может сравниться со мной в могуществе, силе и святости!

Едва были произнесены эти слова, как от храма Гроба Господня раздался удар колокола, — только один удар, прозвучавший словно протест.

И голос продолжал:

— Разве не я наполнил мир благочестием? Разве не я остановил людской поток в его бессмысленном беге и направил его в новое русло?

Миссис Гордон оглянулась. Голос доносился с востока, со стороны города, где некогда возвышался храм Соломона, а теперь на серовато-зеленом ночном небе высился силуэт мечети Омара. Может быть, это был мулла, который, поднявшись на минарет, славил Аллаха?

— Слушай же, — продолжал голос, — я помню эти места задолго до того, как здесь воздвигли город. Я помню эту гору нетронутой и недоступной. Вначале это была одна несокрушимая скала, но потоки дождя, льющиеся на нее с сотворения мира, размыли ее на бесконечное множество холмов. Одни из них спускались мягкими склонами, другие раскинулись широкими плоскогорьями с отвесными стенами, некоторые представляли такие узкие гряды, что служили мостиками для окружающих возвышенностей.