Иерусалимские сны

Один из них сидел на табурете, с закрытыми глазами, ноги его стояли в тазу с водой.

— Так вот он сидит с пятидесятых годов, — сказали мне, — тот же таз, та же вода, тот же табурет. Он все время спит, и мы не знаем, когда он пьёт, когда ест. Иногда он приподнимает веки и шепчет молитвы — тогда вы можете обратиться к нему.

Я подождал, но он не поднимал век.

Тогда я потормошил его.

— Что тебе нужно от меня, странник, — пробормотал он, — зачем ты будишь меня? Я видел чудесный сон: мне двадцать лет, я скачу на лошади за прекрасной девушкой… Мне было двадцать лет — зачем ты разбудил меня?

— Я хочу узнать о моём деде.

— Зачем? Зачем тебе дед? Мы прекрасны, когда молоды; я не просыпаюсь уже полвека, потому что во сне я юн, во сне у меня не болят кости, и во сне я летаю. Что ты хочешь от меня? — он уставился на фото. — Мошко! Мы жили с ним на одной улице.

— Где? — спросил я. — Вы могли бы сказать поточнее — где он жил?

— В Иерусалиме! Где ещё можно жить?!

— Татэ, напрягитесь, может, вы знаете, почему он не вернулся?

— Э-э-э! По той же причине, что и я.

У меня спёрло дыхание. Вот-вот я мог узнать тайну деда.

— По какой? — спросил я.

Старик закрыл глаза. Я опять начал тормошить его.

— Проснитесь, татэ, по какой?

— Я же тебе сказал — по той же самой, — пробормотал старик.

— По какой «той же самой»?!

— Я этого уже не помню…

Старик опять уснул. Он снова был двадцатилетним, во сне он улыбался.

* * *

Иерусалимская ночь легла на город.

Луна была молодой, и запах жареного мяса доносился из базарных харчевен.

На косой улочке я заметил домик.

В окне горела свеча. Дверь была перекошена, как в хате деда.

На низкой крыше, в свете луны, выл щенок.

Пахло миндалем.

Что-то толкнуло меня войти. Я нажал сломанную ручку, дверь заскрипела…

За столом, в свете свечи, я увидел трех старых евреев в одинаковых чёрных шляпах и сюртуках.

На столе стояли графинчик с водкой и миска с орехами.

Старики внимательно смотрели на меня.

— Что ищет еврей? — спросил один из них.

Я обратил внимание на его длинные пальцы.

— Еврей ищет себя, — ответил я.

— Тогда заходи, — сказал он.

Они явно не были похожи на таможенников.

— Кто вы? — спросил я.

— Последователи Любавичского Ребе Шнеерсона, — сказал старик с очками на кончике носа. — Ребе завещал нам петь, смеяться и пить.

Он налил мне водки в пыльный стакан. Я выпил залпом и закусил миндалем.

— Мой дед пел по утрам, — сказал я.

— Он был хасид?

— Может быть.

— Он любил посмеяться и выпить?

— Вроде, да.

— Значит, любавичский хасид… Давайте выпьем за Ребе, — третий старик, самый маленький, поднял стакан.

— Разве он не умер? — удивился я.

— Он умер в третий день месяца тамуз, — сказал старик в очках, — он похоронен в Нью-Йорке, но он жив.

— Я видел похороны по телевизору, — сказал я, — хасиды плакали, когда несли гроб.

— Гроб был пустым, — объяснил старик, — пустым! Мессия не может умереть!

— Вы шутите? — спросил я.

— Ребе жив, — повторил старик, — да продлятся дни жизни его!

Старики опорожнили стаканы за здоровье Ребе и начали танцевать.

— Идите к нам, — звали они меня, — торопитесь радоваться.

Потом они запели.

— Пойте, Бог слышит вас, только если вы поете. Пойте!

Они вновь пили за здоровье Ребе, танцевали, возносились голосами к ночному небу. В их старых сердцах жила радость.

Потом они устали.

— Я вижу, вы не верите в чудо, — сказал самый маленький. — Во что же вы верите?

— Если б я знал, — ответил я.

— Верьте в чудо, — сказал он, — это не факт, что оно случится, но верьте… Вы не считаете, что существование нашего народа — это уже чудо? А эта лунная ночь?.. Верьте в невозможное, молодой человек.

В голове моей всплыла далекая станция Авоты, которой больше нет, волны залива, Лефиафан и наши заплывы в Яффо

«Делай только то, что невозможно!» — прозвучали его слова.

Все трое были почти ровесниками деда, но не было среди них Мошко Весёлого.

Я достал фото и протянул им. Никто из хасидов не встречал его.

Когда я клал фото в карман, оттуда выпала мезуза.

Старик с очень длинными пальцами поднял ее, сжал в ладони и закрыл глаза.

— Мошко Весёлый, — произнес он и открыл глаза, — вам знакомо это имя?

— Это мой дед, — сказал я, — что вы знаете о нем?

Он снова сжал мезузу.

— Мошко Весёлый, — повторил он, — Мястковка, проснулся ночью в начале века и ушел к Стене Плача. Просил многое, в том числе штаны. Штаны получил.

— Он жив? — спросил я.

— Нет, — покачал головой старик.

— Скажите, ребе, — спросил я, — почему он не вернулся?

Тот прижал мезузу к сердцу.

— Их вейс ништ, — произнес он на идиш, — мезуза молчит, горништ. Их вейс ништ… Я говорил это ещё вашему отцу, в Затоке, на одесских лиманах…

* * *

Я часто беседую с отцом.

Он смотрит на меня с фотографии, в белой рубахе; ворот её расстегнут, и он улыбается.

— Папа, — говорю я, — наконец-то сбылась твоя мечта: ты — в Иерусалиме.

— Тут такие же низкие звезды, как в Мястковке, — отец улыбается откуда-то из зелени; сзади него то ли осенние листья, то ли лучи солнца.

— Ты слишком серьёзен, — говорит он, — слишком много переживаешь, брось… Твой дед пел по утрам. Попробуй по утрам петь… Веселей, друг жизни. Всё будет хорошо, — говорит отец.

Он всегда говорил мне это, когда плохо себя чувствовал, а я торопился — то на выступление, то на премьеру.

— Иди, друг жизни, — говорил он мне, — всё будет хорошо.