Иезуитский крест Великого Петра
Шрифт:
В два часа пополудни новый вопрос: «Какие предосторожности принять относительно иностранных государств?»
«Задержать всех курьеров, пока ваши собственные посланные не успеют объявить о совершившемся событии», — последует ответ.
В три часа дня началась присяга сановников, раззолоченная толпа которых впервые почтительно расступалась перед Лестоком.
Курились и трещали на площади многочисленные костры. Бродили многочисленные солдаты от одной винной бочки к другой. Звонили колокола, и все смешивалось в один возбужденный гул.
День окончился наградами лиц, потрудившихся в пользу совершенного переворота.
Гренадерская рота Преображенского полка, провозгласившая Елизавету императрицей, была названа лейб-компанией. Капитаном в ней стала сама императрица. Принц Гессен-Гомбургский
Елизавета поздравила Лестока первым лейб-медиком высочайшего двора. Он был назначен действительным тайным советником и директором медицинской коллегии. Кроме этого, он получил портрет императрицы, осыпанный бриллиантами.
Зная по опыту, как непрочны были до сих пор правительства в России, он просил императрицу и наградить его деньгами и отпуском на родину. Лейб-медик предчувствовал, что его возвышение наделает ему много сильных врагов, но должен был уступить желанию Елизаветы и остался в России. Из ближайших дел его отметим следующие. Он кинется хлопотать о переводе Бирона из Пелыма в Ярославль и добьется своего. Слишком тесно были связаны эти два человека. Лесток же приступит к переговорам с прусским послом Мардефельдом и переписке с самим Фридрихом II по поводу быстрого и секретного путешествия в Петербург племянника Елизаветы, герцога Голштинского Карла-Петра-Ульриха.
Граф Воронцов, братья Шуваловы и Балк, служившие камер-юнкерами при Елизавете, произведены в камергеры.
Долгорукие, оставшиеся в живых, возвращены из ссылки.
Лейб-компанцы чувствовали себя героями дня. Среди них не было ни одного офицера, из тех, кто помогал восшествию Елизаветы на престол. Теперь же они доходили до крайностей. Ходили по домам, и никто не смел им отказать в деньгах.
Новопроизведенные чиновники таскались по питейным домам, каждый день напивались допьяна и валялись на снегу.
Так как возведение Елизаветы казалось торжеством русских над иностранцами, то в первые дни между солдатами ходили толки о том, чтобы погубить всех иноверцев.
«Мы, иностранцы, — писал Пецольд вскоре после переворота, — находимся здесь постоянно между страхом и надеждой. Со стороны солдат, с каждым днем становящихся своевольнее, слышны только угрозы, и мы обязаны одному Провидению, что до сих пор их злые намерения еще не приведены в исполнение».
По приказу Ласси по всем улицам расставлены были караулы из армейских полков и рассылались дозоры днем и ночью. Горожане находились в сильном страхе, боялись показываться на улицах. Ласси доложил о беспорядках двору, но солдат лишь пожурили.
С Левенгауптом было заключено изустное перемирие. Императрица послала к нему пленного шведского капитана Дидрона. Шведов усыпляли ожиданием всего, что им обещали.
В Выборге готовилась конференция с участием шведских министров.
XXII
За наградами последовали казни.
Граф Остерман, фельдмаршал Миних, вице-канцлер Головкин, обер-гофмаршал Левенвольде, барон Менгден были объявлены государственными преступниками. Все они обвинялись в разных преступлениях, главное из которых заключалось «в устранении от наследия императорского и всероссийского престола императрицы Елизаветы Петровны и в доставлении оного потомству принцессы Анны Брауншвейг-Люнебургской». Фельдмаршала обвинили и в должностных преступлениях: «Он же, Миних, будучи при армии, явился во многих, до немалого разорения нашего государства касающихся, непорядках и преступлениях». (В скобках заметим: Миниха арестовали в ночь на 25 ноября 1741 года, несмотря на то, что он настойчиво просил пришедших за ним гвардейцев отвести его во дворец, дабы присягнуть Елизавете.)
14 января 1742 года свершился суд. Главные «государственные и общего покоя ненавидящие злодеи» были приговорены к смертной казни: Миних — к четвертованию, Остерман — к колесованию, Головкин и Левенвольде — к отсечению головы.
«Я не знаю, в чем состоит преступление графа Миниха, но если бы и не учинил он никакого, то я бы все равно обвинил и предал суду за то, что он первый подал
опасный пример, как с помощью роты гренадеров, можно низвергать и возводить на престол государей», — скажет Левендаль, бывший подчиненный фельдмаршала и будущий фельдмаршал Франции.18 января должна была свершиться казнь. Императрица отправилась в загородный дворец. Едва она выехала из города, по всем улицам с барабанным боем было объявлено — собираться к 10 часам у лобного моста, чтобы смотреть на казнь врагов государыни.
На Васильевском острове, пред военною коллегией, был устроен простой эшафот, в шесть ступеней. На нем стояла плаха. Астраханский полк образовывал каре. В нем, кроме лиц, необходимых для исполнения казни, находился еще хирург. Священника не было.
Преступники были приведены из крепости ранним утром. Ровно в 10 часов их ввели в круг. Гренадеры сопровождали их с примкнутыми штыками.
На эшафот первым внесли больного подагрой Остермана. Он был в своем обычном утреннем платье. На голове маленький парик и дорожная черного бархата шапка. Палач приготовился к работе. Экзекутор стал зачитывать осужденным перечень их преступлений и приговор. Остерман обнажил голову. Только здесь обвиненные услышали приговор.
Остерман хладнокровно выслушал его. Казалось, он был удивлен и возвел глаза к небу. Затем солдаты положили его лицом вниз. Палач, придерживая голову графа за волосы, взялся за секиру. Остерман было вытянул руки вперед, но один из гренадеров закричал, чтобы он убрал их, и граф подобрал их и вытянул по телу. Все замерли, как вдруг экзекутор закричал Остерману:
— Бог и императрица даруют тебе жизнь!
Спасенного от смерти подняли с плахи. Он весь дрожал. Его посадили в сани, и отсюда он должен был наблюдать за последующими событиями.
Никого более не вводили на эшафот. Императрица «по природному своему матернему милосердию и по дарованному ей от Бога великодушию» заменила всем «богомерзким» преступникам смертную казнь ссылкой.
Миних вышел из круга в сопровождении четырех гренадеров. Держал себя благородно, но взгляд был печален. Его посадили в закрытую карету и повезли в крепость. Следом, в извозчичьих санях, около которых шли солдаты, отправился Остерман.
Лицо Головкина выражало ярость. Левенвольде, видимо, более притворяясь, источал любезность. Менгден плакал и закрывал лицо руками.
На другой день, поутру, помощник генерал-полицмейстера Петербурга князь Яков Петрович Шаховской получил устное повеление государыни отправить «вышеименованных арестантов в назначенные места в ссылку». Остерман отбыл первым. За ним последовал Левенвольде.
Шаховской, навестивший перед отъездом Миниха, так описывает встречу: «…Пришел я к той казарме, где оной бывший герой, а ныне наизлосчастнейший находился, чая увидеть его горестью и смятением пораженного. Как только во оную казарму двери передо мною отворены были, то он, стоя тогда у другой стены возле окна ко входу спиною, в тот миг поворотясь в смелом виде с такими быстро растворенными глазами, с какими я его имел случай неоднократно в опасных с неприятелем сражениях порохом окуриваемого видать, шел ко мне навстречу и, приближаясь, смело смотря на меня, ожидал, что я начну. Сии, мною примеченные, сего мужа геройские и против своего злосчастия оказуемые знаки возбуждали во мне желание и в том случае оказать ему излишнее пред другими такими ж почтение; но как то было бы тогда неприлично и для меня бедственно, то я сколько возмог, не переменяя своего вида, так же, как и прежним двум уже отправленным, все подлежащее ему в пристойном виде объявил и довольно подметил, что он более досаду, нежели печаль и страх, на лице своем являл. По окончании моих слов, в набожном виде подняв руки и возведя взор свой к небу, громко сказал он: «Боже, благослови Ея Величество и государствование Ея!» Потом, несколько потупя глаза и помолчав, говорил: «Когда уже теперь мне ни желать, ни ожидать ничего иного не осталось, так я только принимаю смелость просить, дабы для сохранения от вечной погибели души моей отправлен был со мною пастор», — и притом поклонясь с учтивым видом, смело глядя на меня, ожидал дальнейшего повеления; на то сказал я ему, что о сем, где надлежит, от меня представлено будет. А как уже все было к отъезду его в готовности и супруга его, как бы в желаемый путь в дорожном платье и капоре, держа в руке чайник с прибором, в постоянном виде скрывая смятение духа, была уже готова, то немедленно таким же образом, как и прежние, в путь свой они от меня были отправлены».