Иезуитский крест Великого Петра

Постельница и наперсница всех тайн Царевны Софьи, Вера, была подвергнута, при допросе ея царем, пытке; но, когда с нея сорвали платье, и она, обнаженная, застонала под кнутами, обнаружилось, что она была беременна; по настоянию Царя она призналась в преступной связи с некиим певчим. Сознание в этом и многом другом, о чем ее спрашивали, освободило ее от дальнейших ударов.

14. Г. Франц Яковлевич Лефорт отпраздновал день своих именин великолепнейшим пиршеством, которое почтил своим присутствием Царь с очень многими из бояр…

17. Ходил упорный слух, что его Царское Величество сегодня вторично чинил всенародную расправу над несколькими преступниками…

18. Царь обедал у Генерала Лефорта.

20–21. Снова вокруг белой городской стены у каждых ворот ея были повешены двести тридцать преступников…

22–23. Генерал Лефорт просил Господина Посла прислать ему кого-нибудь из своих чиновников, так как он (Лефорт) должен передать ему нечто по царскому приказу… Вторично несколько сотен мятежников повешены у белой Московской стены…

26. Когда пробило десять часов, его Царское Величество приехал в тележке (rheda) на роскошно устроенный пир… В общем с лица его Царского Величества не сходило самое веселое выражение, что являлось признаком его внутреннего удовольствия.

27. Вышеназванные две постельницы зарыты живыми в землю, если только следует доверять распространенной молве. Все Бояре и Вельможи, присутствовавшие на совещании, на котором решено было бороться с мятежными Стрельцами, были призваны сегодня к новому судилищу: перед каждым из них поставлено было по одному осужденному, и всякому нужно было привести в исполнение топором произнесенный им приговор. Князь Ромодановский, бывший до мятежа Начальник четырех полков, по настоянию его Величества поверг на землю одним и тем же лезвием (lerro) четырех Стрельцов; более жестокий Алексашка хвастался, что отрубил двадцать голов…

…Сам царь, сидя в кресле, смотрел с сухими глазами на всю эту столь ужасную трагедию и избиение стольких людей, негодуя на одно то, что очень многие из Бояр приступали к этой непривычной обязанности с дрожащими руками…

1699 год. Февраль 12. …Один из наших скороходов, знающий Московитский язык, встретился с Русским, изрыгавшим в ярости многочисленные ругательства против немцев. «Вы, немецкие собаки», говорил он, «вполне свободно воровали и грабили до сих пор, но довольно, пора уже унять и наказать вас!..» Желая иметь свидетеля этих оскорбительных речей, позвал солдата… и… велел отдать этого человечишку под стражу, но, по приказу Господина Цесарского Посла, ничтожный человек был предоставлен произволу солдат, которые совершенно раздели его и сильно побили палками.

13. День этот омрачен казнью двухсот человек… все преступники были обезглавлены. На очень обширной площади, весьма близко от Кремля, были разставлены плахи, на которых должны были сложить голову виновные… Его Царское Величество прибыл туда в двуколке… Писец, становясь на приносимую солдатами скамейку, в разных местах читал составленный против мятежников приговор… Когда он замолчал, палач начал трагедию; у несчастных была своя очередь, все они подходили один за другим, не выражая на лице никакой скорби или ужаса пред грозящей им смертью… Одного вплоть до самой плахи провожали жена и дети с громкими, ужасными воплями. Готовясь лечь на плаху, он вместо последнего прощания отдал жене и малым деткам рукавицы и платок, который у него оставался… По окончании расправы его Царскому Величеству угодно было отобедать у Генерала Гордона…

Март 3–4. …Послы Датский и Брандербургский много пили с Генералом Лефортом под открытым небом, пользуясь приятным вечером…

5. …У Генерала Лефорта появились внезапно лихорадочная дрожь и жар…

10. Опасность для жизни Генерала Лефорта усиливалась с каждым днем; горячечный жар все возвышался, больной нигде не находил места для успокоения или сна. Он не имел сил справиться со страданиями и впал в бред, так как разсудок его помутился. По приказанию Врачей позваны были Музыканты, которым удалось наконец усыпить больного сладостными симфониями.

11. Начали предавать погребению тела убитых преступников. Зрелище это было ужасно и необычно у более образованных народов, а пожалуй даже и отвратительно. Тела лежали во множестве на повозках, в безпорядке и без разбору; многая были полуобнажены; везли их к могильным ямам, как заколотый скот на рынок.

Все, не переставая, говорят о том, что Генерал Лефорт совершенно потерял разсудок и то требует музыкантов, то вина…

12. Генерал и адмирал Лефорт умер в три часа утра…» (от горячки. — Л.А.).

Из записей Корба: «Принадлежа к Реформатской Религии, Лефорт не мог скрывать врожденной ненависти к православным… и поэтому был суров даже со своей супругой» (католичкой. — Л.А.).

Со смертью Лефорта связь Петра с Немецкой слободой обрывалась. Но Гордон, Менезий и Лефорт сделали свое дело: они добились того, о чем мечтали. Они приблизились к Петру. Я не берусь выдвигать гипотезу, что развод с Евдокией Лопухиной есть дело рук этого кружка лиц, пробравшихся к Петру, но одно несомненно: именно знакомство с Лефортом и сводничество последнего (умышленное или нет) сыграло свою роль: Анна Монс заняла сердце Петра, и Евдокия Лопухина была сослана в монастырь. Из государевой семьи при Петре оставался один сын — царевич Алексей.

XII

«Не любя мать, Петр был, разумеется, холоден к сыну, ее напоминавшему», — замечает М. П. Погодин. Но до этой нелюбви еще далеко. Еще маленький царевич с Натальей Алексеевной (сестрой Петра) ездит в московские соборы к службе, возит она его и в католическую церковь. И надо думать, сестра государева находит слова, дабы очернить в глазах мальчика отправленную в ссылку мать. Иностранцы вслух говорят, что царевич Алексей Петрович, по своим выдающимся дарованиям и природным добродетелям, вполне достоин того, чтобы на нем покоились надежды отца и судьбы Московии в ее желанном и спокойном развитии. Царевичу девятый год, и разлука с матерью, вероятно, далеко не бесследно прошла для его сердца. Петр среди немчуры, за делами, в отъездах, а царевич (не так уж и мал он) — среди новых, чуждых матери людей. Надо думать, ожесточение закрадывалось в его сердце именно с этих лет. И именно с этих лет ненавистны ему и Немецкая слобода, и все именитые иностранцы, окружающие отца, которого он все-таки любит, к которому тянется. Нетрудно представить себе состояние мальчишки, лишенного в одночасье матери, с которой запрещены встречи, и видящего (очень редко) отца, чувства которого заняты более немкой Анной Монс.

Должно быть, доносились до него слова сторонников матери, что в лице Евдокии и вместе с нею оскорблено было все старое московско-русское, обычаи, нравы…

Говорили жены стрельцов: «Не одни стрельцы пропадают, плачут и царские семена. Царевна Татьяна Михайловна жаловалась царевичу на боярина Стрешнева, что он их поморил с голоду: если-б де не монастыри нас кормили, давно бы мы умерли. А царевич ей сказал: дайте мне сроку, я де их приберу. Государь немцев любит, а царевич не любит». Говорили слова сии шепотом и, кончив, крестились, глядя на образа.

Не в одном московском доме говорили полушепотом:

— Онемечивается наш государь.

— А виной-то кто? Лефорт и Монсиха. Они Петра Алексеевича окрутили да одурманили.

Анна Монс действительно была обворожительна. Царь находился под ее влиянием.

В январе 1700 года на всех воротах Москвы появились строгие объявления всем мало-мальски зажиточным людям русским ходить в венгерских кафтанах или шубах, летом же в немецких платьях; мало того, отныне ни одна русская дворянка не смела явиться перед царем на публичных празднествах в русском платье. (Замечания некоторых историков о том, что перемена внешности нужна была для успеха преобразований, что длиннополость — признак азиата, а короткополость — признак европейца, уничтожаются простым и ясным признанием Гордона, что это нужно было для безопасности иноземцев, для смешения их с русскими перед негодующим народом.)