Игнач Крест

Только оседлав обоих, оглядел коней и усмехнулся — ноги Ксюши никак до стремян не достанут. Решил посадить ее спереди, а вторую лошадь вести в поводу, хотя, по правде говоря, дело тут было не в стременах, а в том, что, пока есть возможность, хочет он своей, хотя бы и израненной, но все еще мощной грудью прикрывать это маленькое, беззащитное существо.

Ксюша вскоре вышла из избы с небольшим узелком, перекрестилась на дом, потом на кресты, отвесив по числу их земные поклоны, утерла глаза кончиком головного серого платка, повязанного под подбородком, подошла к князю, уже сидевшему в седле, — недоуздок игреневого жеребца был приторочен к луке его седла. Ксюша глубоко вздохнула, князь нагнулся, скрипнув зубами от боли в груди, но легко поднял девочку, посадил перед собой и тронул поводья. Прежде чем отправиться на поиски товарищей, он решил отвезти Ксюшу в безопасное место. Где есть такое место по дороге на Торжок, он знал и надеялся, что там ее приютят. По гладкому льду Поломети легко доскакал князь до пересечения ее со старинным Серегерским путем. Зная, что здесь могло пройти или уже прошло ордынское войско, проскакал изрядно на восток, а потом повернул по едва заметной охотничьей тропе в полуденную сторону.

Вдруг молчавшая до того Ксюша обернула к нему порозовевшее на свежем морозном воздухе лицо, до бровей закрытое толстым шерстяным платком, и негромко спросила:

— Дядя Андрей, а почему тебя болярином кличут? Верно, потому, что ты за добрых людей болеешь?

Когда много лет назад князь еще подростком был захвачен в плен таурменами, его долго волок за собой на жгучей волосяной петле аркана узкоглазый всадник. Эта петля, казалось, обвилась вокруг сердца и последние пятнадцать лет сжимала его. И вдруг он почувствовал, как от Ксюшиных слов тугая петля ослабела и без нее, ставшей уже привычной, сердце может разорваться. Ответил коротко, глухо, стараясь не показать волнения:

— Нет, но я хотел бы, чтобы так было.

— А раз хочешь, значит, так оно и будет, — назидательно сказала Ксюша.

Они въехали в густой, видно, великий лес, и его торжественная тишина и красота несколько успокоили рвущееся сердце князя.

— Мы с тобой теперь всегда вместе будем, так ведь? — доверчиво и как бы с мольбой, не то спрашивая, не то утверждая, сказала девочка.

— Нет, Ксюша, — с горечью ответил князь, — вот отвезу тебя к одной женщине, доброй и верной, а сам поеду воевать ворогов, что нашу землю топчут.

Некоторое время они ехали молча, но вот заснеженная тропка свернула в сторону. Кони, почуяв жилье, сами пошли на тропку, и вскоре показалась сложенная из огромных почерневших бревен изба с подклетью. Все было тихо: не слышно ни лая собак, ни человеческих голосов, только из волокового оконца [117] вытекала узенькая струйка дыма.

Князь спешился, зацепил поводья у бревенчатой коновязи, снял с коня Ксюшу и, взойдя на высокое крыльцо, постучал в дверь из тяжелых дубовых плах.

117

Волоковое оконце — небольшое, задвигаемое доской окно для выхода дыма при топке без трубы — по-черному.

— Входите, люди добрые, — послышался звонкий девичий голос.

Князь поднял щеколду и переступил порог, держа Ксюшу за руку и нагнув голову, чтобы не зацепить сушившиеся над входом на веревке беличьи шкурки. Веревки были протянуты по всей избе, и на них висели не только беличьи, но и собольи, куньи и иные шкурки, пучки разных трав, наполнявших избу лесными запахами. В избе со свету Ксюше показалось совсем темно. Только два маленьких оконца слабо светились, прикрытые от солнечных лучей высокими елями. Когда глаза немного привыкли к полутьме, она стала различать прокопченные до черноты бревна стен курной избы, дубовый стол, на котором Ксюша с удивлением увидела белочку, сидящую совершенно неподвижно. Сколько она ни смотрела, та ни разу не пошевелилась. Наконец девочка поняла, что белка искусно вырезана из дерева, а рядом лежали в ряд также вырезанные из дерева головки домовых, которых многие новгородцы держали у себя в избах, чтобы отпугнуть злых духов. Домовые были самые разные — пучеглазые и круглоголовые, узколицые и большеротые, длинноносые и тонкогубые.

В комнате не было никого, кроме согбенной старухи, сидевшей у окна и вырезавшей одну из таких фигурок. Тут Ксюша вспомнила, что она уже слышала об этой женщине, которую все считали колдуньей за ее искусство и умение лечить заговорами. В испуге она прижалась к князю Андрею. Хозяйка встала им навстречу. Это была худая женщина в длинной рубахе с узкой каймой вышивки у ворота, перепоясанная в талии тонким шнурком, в клетчатой шерстяной поневе, на ногах лапти с онучами, на голове, поверх повойника, убрус. Ксюшу поразили ее небольшие, но зоркие глаза, ярко светившиеся на смуглом морщинистом лице.

— Здравствуй, Пелагея, — с облегчением вздохнул князь. — Вот и довелось снова встретиться. А я боялся, что уже не застану тебя — столько лет прошло.

Пелагея некоторое время пристально, но без страха, а лишь с любопытством вглядывалась в князя. Вдруг охнула:

— Батюшки, Андрюша, князь Андрей Дмитриевич, — поправилась она, — заступник. Ну и намучили тебя нечестивые, не узнать сразу. Слух был — князя Димитрия убили, а ты в полон попал. Верно ли?

— Верно. Намучать намучили, но не сломили, раз ты узнала, хоть и лета немалые миновали — полона одного почти пятнадцать лет…

Он обнял, поцеловал Пелагею, обрадованный тем, что она жива и здорова, и спросил осторожно:

— Ты что одна-то?

— Садись, садись, батюшка, — быстро проговорила Пелагея. — Намерзлась, дитятко, — жалостливо оборотилась она к Ксюше, быстро сняла с нее кожух, подвинула к жаркой печи, а сама, ставя на стол деревянные миски, туески и кувшины со всякой постной снедью, заговорила отчетливо, будто о постороннем: — Никодима, мужа моего, еще летошний год медведь задрал. — И она перекрестилась на божницу. — А дети… Охотник тут из ростовской земли Андреан Попович вместе с сыном моим Петрей пушного зверя промышлял. Так посватался Андреан за доченьку, за Марию, вот уже который год живет она с ним от нас на отшибе, под самым Ростовом. Петря и ныне с Андреаном начал было охотиться, да туча черная накрыла землю нашу, не охотники зверя добывают, а звери, сыроядцы окаянные, человеков губят. Где он, и сама того не ведаю. Мабудь, под стягами княжескими за Русь стоит, а мабудь… А как же ты, Андрей Дмитриевич, живот свой от таурменской сабли уберег да еще из полона вернулся?

Князь Андрей сказал невесело:

— Видно, Бог не захотел моей погибели на чужой стороне и было кому молиться за меня. А теперь и я постою за землю нашу. Да вот незадача: у девочки этой в Горшковичах таурмены отца — гончара Евстигнея, матку, брата, сестер всех поубивали. — Но, заметив, что глаза Ксюши снова наполнились слезами, поспешно добавил: — Один я у нее остался, да меня ангелы господни зовут на рать с таурменами. Могу ли я у тебя Ксюшу оставить? Жив буду, вернусь, когда — неведомо, а вернусь.

— Оставь, оставь, князюшка, — с ласковым спокойствием ответила Пелагея, — заместо внучки будет. — И, видя, что Ксюша все-таки заплакала, легко подняла ее своими старыми, но все еще сильными руками и запела чисто, по-девичьи звонко:

Красна девица, Заря-зарница, Родна сестрица, Река — царица. Лесовая, Полевая, Луговая, Дворовая, Прошу тебя покорно, поклонно, Помилосердствуй за отроковицу сию, Чтобы она душой не болела, Не тошновала, Не тосковала.

Андрей вдруг с удивлением узнал в этой постаревшей, исхудавшей женщине ту остроглазую, ухватистую, быструю в делах и помыслах вещунью, которая когда-то с помощью душистых трав, притираний и ножа спасла его, когда нога уже начала опухать от укуса змеи. Ту звонкоголосую и смелую, к которой не без тайного трепета ходили мужики да и бабы полечиться от сглаза и разных хворей, послушать вольные ее песни.

Ксюша заслушалась и затихла, а вскоре и задремала. Пелагея осторожно положила ее на полати возле печи, накрыла овчиной.