Игорь Саввович

– Ну! – торопила мать. – Рассказывай, Игорь.

Он пригашенно улыбнулся.

– Мама, послушай меня, мама! – страдая за себя и за мать, сказал Игорь Саввович. – Неужели ты до сих пор не понимаешь, что со мной ничего не случилось? Произошло то, что должно было произойти – рано ли, поздно ли. Без разницы, как теперь говорят. Умоляю, не спрашивай меня больше, что со мной приключилось. Начну кусаться.

Однотонный зеленый халат на матери, подсвеченный разноцветным торшером, казался тоже многоцветным, а черные без единой сединки волосы виделись, напротив, седыми.

– Не терплю демагогии! – пожав плечами, сказала мать. – И не терплю вот эти стихи: «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал…»

… Запах ванили кружил, пьянил и покачивал. Горела большая и толстая свеча, потолок подпирали толстые балки, толстая цепь на толстой двери, которой не существовало, покачивалась толстым маятником-цепью… Откуда Игорь Саввович мог помнить голос бабушки, произнесшей: «Кто любит ванильный торт?» Как мог он слышать бабушку, если мать семь лет назад сказала «Отец тебя ни разу в жизни не видел!»?

– И все-таки кое-что случилось, мама! – важно заявил Игорь Саввович. – Если о происходящем со мной написать роман, его можно назвать красиво: «Гараж для Игоря Гольцова» – по аналогии с «Ловушкой для Золушки», «Колыбелью для кошки» и так далее и тому подобное.

Мать держалась с пугающей невозмутимостью и простотой, что само по себе было прекрасно, если бы Елена Платоновна не обладала редким даром из самой невероятной сложности делать вопиюще простые «да» или «нет», «можно» и «нельзя», «будем» и «не будем». Человеку естественно хотелось освободиться от сложности, часто думал Игорь Саввович, чтобы понимать конечное, но не всегда, черт возьми, не всегда! «Да» и «нет» – это транзистор, это металл особого свойства пропускать поток электронов в одну сторону или не пропускать. «Да» и «нет» – это, кажется, функция одной-единственной клетки мозга, частички, милли-микронной частички, умеющей распознавать «да» и «нет».

– Может быть, ты знаешь, в чем я виновата? – обычным тоном спросила мать. – Если в произошло неизбежное зло, то надо винить меня. В чем?

Она словно нарочно говорила это, чтобы Игорь Саввович еще раз убедился, как он прав, боясь стремления матери любую сложность доводить до абсурдной элементарности.

– Ты меня, как всегда, приперла к стенке, мама! – сказал Игорь Саввович. – А что, если вина – это несчастье? И как быть со мной, если я только сегодня, два часа назад, подумал, что совсем не знаю тебя, родную мать?

Игорь Саввович печально опустил голову. Он подумал о том, что плохо знает мать из-за преданной и слепой любви к ней и даже теперь, тридцатилетним, любит ее по-мальчишески, веря в непогрешимость и всемогущество. Мама, мамочка – на этом начинается и кончается горе и радость. Всю жизнь, оставаясь внешне сдержанной и даже на вид холодной, мать служила Игорю преданно, до полной самоотдачи, она, наверное, в служение сыну вкладывала больше, чем во все остальное: работу, любовь к мужу, женскую тягу к красивой одежде.

– Если я виновата, – сказала мать, – если я виновата, то имею право знать вину. Хотя бы потому, что иногда ее можно искупить.

Не более часа назад Сергей Сергеевич Валентинов, родной отец, сильный, умный, смелый человек, пряча глаза и желая провалиться сквозь землю от стыда, врал Игорю Саввовичу так неловко и неумело, как делает первые шаги ребенок. Сейчас перед Игорем Саввовичем сидела женщина, еще молодая и красивая, его родная мать, и вся была такой естественной и правдивой, что думалось об относительности правды и неправды. Мать, несомненно, считала себя правой во всех поступках, совершенных во имя блага сына, а Игорь Саввович со своей колокольни лишь трусливо и на мгновение допускал мысль о том, что правда матери – ложь, и такая ложь, что превратила его в верблюда с непосильной ношей на спине

Это было страшно еще и потому, что за всю жизнь с матерью Игорь Саввович никогда не слышал от нее неправды, а Елена Платоновна требовала от сына, как только он научился говорить и понимать, – быть во всем правдивым. В улаженном, интеллигентном, спокойном доме Гольцовых ложь считалась самым тяжким преступлением. Разбить драгоценную хрустальную вазу, застрелить из рогатки любимую кошку соседки, варварски разбить ненавистное пианино – все это казалось мелочью, чепухой, когда выяснялось, что Игорь солгал. На три-четыре дня объявлялся траур, мать и отец постоянно ходили из комнаты в комнату, за обедом грустно смотрели в тарелки, казались похудевшими, бледными, и все это потому, что Игорь на вопрос: «Где ты был?» ответил: «В кино!», а случайно узналось, что шлялся с приятелями по набережной. Игоря убедили словами и фактами, самой жизнью, что ложь – это трусость, то есть самое страшное из всех человеческих пороков, и мать поэтому никогда не произносила слово «ложь», а изрекала леденяще: «Мой сын – трус!»

– Мама, как ты думаешь, мог Валентинов узнать, что я его сын? – спросил Игорь Саввович. – Мне сегодня отчего-то показалось, что он… По крайней мере догадывается.

Елена Платоновна молча покачала головой.

– Этого не может быть! – спокойно и уверенно ответила она. – Валентинов таков, что давно бы выдал себя. При его эмоциональности трудно хранить тайны А ведь прошло более пяти лет, как ты живешь с ним рядом в мире и дружбе, что мне нравится!

Мать вдруг закрыла глаза и опустила голову.

– Я рада, Игорь, что ты немножко влюблен в Сергея Сергеевича, – продолжала она. – Но еще приятнее, что Валентинов по достоинству оценил твои способности.

Куда исчезла Светлана? Закинув руки за голову, лежа на кровати, неподвижно смотрит в потолок спальни, расцвеченной неоновым отблеском вывески «Химчистка», терпеливо и робко ждет прихода мужа. Проклятая неоновая «Химчистка» вызывает такое чувство, с каким, наверное, английские рабочие в начале прошлого века крушили ткацкие станки, считая их началом всех бед пролетариата. Игорь Саввович тысячу раз сладострастно представлял, как было бы прекрасно длинной очередью из автомата прострочить неоновые трубки – до единой, до последней.

– Пойду все-таки дрыхнуть! – ухарски произнес Игорь Саввович. – Я, оказывается, здорово устал, хотя, как говорит Валентинов, при-ват-но выспался на лесной лужайке… – Он ждуще улыбнулся. – Мамуль, а ты понимаешь, чем эта завирушка может зы-кын-чить-ся? Это – раз! А во-вторых, понимает ли масштаб катастрофы Светлана?

Отец, то бишь отчим Савва, был глубоко прав, когда ничего не делал, не посоветовавшись с матерью, не зря отдал в ее умные и сильные руки дом и власть над будущим семьи. И вот сейчас, во втором часу ночи, не пробыв в Ромске и половины суток, мать не только поняла крупность беды, но и – в этом Игорь Саввович был уверен – пошла дальше: думала о том, что делать после того, как катастрофа станет прошлым.

– Я боюсь, что Светлана не понимает опасности, – сказала мать. – Ей кажется, что произошел досадный казус, не больше… Поэтому она так беззащитно растерянна.

– Светлана – хороший человек, – задумчиво сказал Игорь Саввович. – И так доверчива, что ее можно запутать в любой истории.

Последние слова Игорь Саввович произнес таким тоном, словно признавался, что его тоже «запутали» и он знает о том, что скоро придется, как в сказке, раздавать «меньшему ложку, старшему поварешку».

– Утро вечера мудренее, – с прощальной улыбкой сказала мать – Ты не забыл, что я тебя редко хвалю, Игорь? Маленьким ты обижался, требовал: «Скажи, что яхороший!» Теперь это смешно, правда?.. Мне нравится, как ты сейчас себя ведешь. Ты настоящий мужчина, Игорь!