Игорь. Корень Рода

Они долго спорили, каждый доказывал свою правоту и обосновывал свои расходы. Наконец сговорились о сумме, которую из княжеской казны нужно было заплатить Мойше Киевскому, чтобы он послал в Итиль своих людей.

– Мне же ещё дружину к походу готовить, а это, представляешь, какие траты? – горячился обычно невозмутимый нурман.

– Разве ж я не понимаю? – всплёскивал рукавами расшитого кафтана жидовин, потрясая короткими толстыми пальцами с дорогими перстнями на них. – Разве Мойша бросит своего сотоварища, а мы таки теперь с тобой сотоварищи в этом деле, воевода! Спроси во всём Киеве и во всём Итиле, и вообще, где хочешь, спроси, когда такое было, чтобы Мойша кого обманул или отказал в помощи? Ой, вэй, такого никогда не было, я тебя уверяю! – Округляя свои и без того большие «абсолютно честные» очи, восклицал торговец. – Я дам тебе эти деньги, которые ты должен мне сейчас заплатить, в долг, только ты будешь должен мне немножко больше, ну, а как же иначе, таков закон торговли, почтеннейший воевода…

Голова Фарлафа, не раз выдержавшая крепкие удары по шелому, стала слегка кружиться от того потока слов, который лился с языка купца. Воевода чувствовал, что разум его начинает слегка туманиться, как у раненого охотником вепря. Упрямо мотнув потяжелевшей головой, чтобы прогнать туман, воевода снова ринулся в спор с Мойшей.

– Ты хочешь две с половиной тысячи дирхем сейчас, но это очень много, купец, это сто гривен серебром! Мы платим в год, заметь, Мойша, в год, триста гривен храму Свентовида, и за эти деньги рыкари и жрецы священного храма, которых почитают все племена на Варяжском море, обеспечивают безопасность нашей Ладоги и всей Северной Словении!

– Сравнил, воевода, то ж рыкари храма, которые берут чисто условную дань, а это торговцы, которым надо платить сполна! – возбуждённо воскликнул Мойша.

– Ага, да к тому же жидовины! – не сдержался сын викинга.

– Что да, то, да! – Неожиданно совершенно спокойно согласился купец, и оба спорщика рассмеялись.

– Ладно, ты мне так лёг на душу, дорогой Фарлаф, что я готов уладить дело даже за две тысячи дирхемов. Ну, подумай, вы получите в походе столько добычи, что эти несчастные две тысячи покажутся слезами моей покойной бабушки на могиле её любимого осла в Семендере. Заметь, я не прошу серебром в слитках-гривнах, достаточно будет дирхемов. Конечно, хорошо бы старых полновесных, которые идут двадцать за один динар или за ту же гривну, но если нет такой возможности, я и тут готов пойти навстречу, – всплёскивал рукавами халата купец, – пусть это будет новый лёгкий дирхем, что идёт двадцать пять монет за динар или гривну! Даже можно часть всякой мелочью – векшами-веверицами или резанями. Мне ведь придётся расплачиваться с разными людьми, порой не очень именитыми, таким беличьи шкурки или часть монеты в самый раз. Мало того, воевода, я возьму из этих двух тысяч только половину, причём часть мелочью, а тысячу отдаю тебе на подготовку дружины, я же честный человек, воевода, – проникновенно и доверительно говорил Мойша, заглядывая в очи, и по его словам выходило так, что он, купец, благодетельствует воеводу.

Но Фарлаф на остатках разума да каком-то чувстве скрытой опасности, которое не раз спасало его в смертельных схватках, продолжал отбивать лукавые извороты торговца.

– Погоди, купец, давай сразу договоримся, чтобы потом не было спора, – упрямо тряхнул головой, уже изрядно потяжелевшей от разговора с изворотливым жидовином, Фарлаф, – давай считать в гривнах, одна гривна кун – это двадцать пять дирхемов…

– Или двадцать ногат, тех самых полноценных старых дирхемов, – тут же подхватил словоохотливый Мойша Киевский. – А новых, да, двадцать пять дирхемов, или пятьдесят резаней, или сто пятьдесят вевериц. Золотая монета идёт как две серебряных. Всё просто, всё можно быстро пересчитать. Да ты не сомневайся, доблестный воевода, мы же с тобой живём здесь, в Киеве, и друг друга не обманем, я тебя уверяю, всё будет как надо, – радушно улыбаясь, сыпал своим знанием цен на товары и переводом одних денег в другие Мойша. От всех этих дирхемов, кун, динаров, вевериц и ногат в голове воеводы снова затуманилось.

Словесная боротьба шла долго.

– Ладно, – подытожил купец. Сняв свою маленькую шапочку, он левым рукавом дорогого халата отёр лысину и чело и снова водрузил шапочку на темя.

«Так вот отчего рукава его одежды лоснятся», – мелькнула догадка у воеводы.

– Значит, так, – молвил купец устало, – завтра ты приносишь денег и мехов только на сорок серебряных гривен, а остальные шестьдесят положенных мне гривен пустишь на вооружение своей дружины, а после похода отдашь мне эти шестьдесят, верно?

– Так, – мотнул головой в знак согласия Фарлаф.

– А ещё рост за шестьдесят моих гривен, что я даю тебе на сбор дружины, это будет ещё восемнадцать гривен. И это я тебе скажу, воевода, очень хороший, совсем небольшой рост, как своему, как брату.

– Треть роста, это как брату? – изумился Фарлаф. – Я слышал, Мойша, – молвил совсем замороченный воевода, – что твоя вера запрещает давать деньги в рост братьям.

– Ой, вэй, дорогой Фарлаф, мы только исполняем то, что начертано. – Кстати о начертании, давай запишем наш договор, не всё, а только то, сколько ты мне должен. Не потому, что я тебе не доверяю, ни боже ж мой, а просто потому, что такой у нас, купцов, порядок! А князю передай наше искреннее и глубокое почтение и непременно скажи, что вся хазарская община Киева в каждый миг готова помочь могучему воину и храбрейшему из каганов, если ему понадобятся деньги или что иное на его великие дела.

Когда Фарлаф наконец вышел из жидовского торгового двора, он раз и другой глубоко вдохнул чистый морозный воздух, столь желанный после кислого запаха жилища Мойши. Проходя мимо небольшого строения, Фарлаф захватил с низкой крыши полную пригоршню снега и с наслаждением отёр чело и лик, зарычав при этом от удовольствия. – «Как же так получилось, – пытался понять бывалый воин, у которого разум немного прочистился морозом, – денег на оснащение дружины я у Мойши не получил, а должен ему остался ещё больше, чем тот просил на «начало дела». Всю жизнь считал, что мы, норманны, своего никогда не упустим, и, как купцы, торговаться умеем, а вот, поди ж ты, и денег нет, и долг за них уже вырос, а всё вроде бы верно»…

Он вспомнил, что завтра должен занести Мойше сорок гривен, а после похода отдать шестьдесят гривен, якобы полученные у купца на подготовку дружины, да ещё восемнадцать гривен росту. Всего сто восемнадцать гривен, – да ведь это почти три тысячи дирхемов, а он вроде согласился за две… Ерунда какая-то, – идя к своему коню и терпеливо ждавшему стременному, ругался про себя на языке свеев Фарлаф, – и деньги отдам, и долг получу, снаряжение сам куплю, да ещё лучших рабов с будущего похода сему Мойше продать придётся. Как-то всё с ног на голову переворачивается! Эх, сам надоумил князя связаться с этими хитрыми жидовинами, а теперь уже деваться некуда – договор подписал собственноручно. – Ничего, – успокаивал себя воевода, направляясь к княжескому терему, – если что, припугнём сих рахдонитов, чтоб исполняли обещанное, главное, чтоб всё сладилось, а там уж мы возьмём своё!»

Итиль, 913 г.

Главный раввин явился к беку, как всегда в предобеденное время. Одет он был в привычную одежду первосвященника, – перепоясанный бархатным поясом халлук лаван – белый шёлковый халат с широкими рукавами, обшитый голубыми полосами и длинной бахромой голубого цвета – цицит, издавна служившей иудеям оберегом. На голове белая круглая каракулевая шапка, опять же отороченная по нижнему краю голубым шёлком. На руках перстни с бирюзой. Голубой цвет, цвет неба – «Престола славы» небесной – издавна использовался в оформлении Скинии Завета и в одеждах иудейских первосвященников; также драгоценные камни голубого цвета – сапфир и особенно бирюза использовались в качестве защиты от нечистой силы.

Собеседники уселись за маленькие шестигранные столики, которые разнились по цвету. Перед беком стоял столик, инкрустированный красным деревом, а перед раввином – чисто белый, с золотым ободком по краю столешницы. По две медные жаровни с коваными переплетениями стеблей и цветов диковинных растений стояли по обе стороны от собеседников так, чтобы сидящие за столиками могли протянуть руку и погреть её над краснеющими в чашеобразных жаровнях углями. Если беседа длилась долго и угли подостывали, бдительные рабы тут же приносили другие жаровни, а остывшие уносили, держа их за деревянные рукояти, насаженные на медные стержни.

Поговорив о Талмуде и Писании – таков был заведённый порядок – перешли к делам мирским. Из самых отдалённых и сопредельных стран, княжеств и земель к главному раввину стекались известия от его многочисленных подчинённых раввинов, которые, в свою очередь, собирали их среди своей паствы, разбросанной во всех земных уголках, где только есть рынки и торговля.

– Как обстоят дела наших общин в Кустандии, Святейший? После смерти Льва на трон взошёл его брат Александр, которому, говорят, по сердцу больше развлечения, чем государственные дела. Можем ли мы использовать это, чтобы наше влияние на тех, кто правит Восточной Римской империей, стало сильнее, чем ненавистных нам армян, до сего времени цепко удерживающих императорский престол? – спросил бек, опираясь правым локтём на узорчатые парчовые подушки.