Игра Джеральда

«Мне так больно», — подумала она, и тут память вернулась к ней… особенно ярким было воспоминание о Джеральде, падающем с кровати вниз головой. Теперь ее муж лежал на полу, он был мертв, а может быть, просто потерял сознание, сама же она лежала на кровати, размышляя о том, какие неприятные ощущения возникают, когда немеет рука. Как можно быть такой самоуверенной эгоисткой?

«Он мертв, но это ведь его вина», — произнес дерзкий голосок. Он попытался добавить еще парочку прописных истин, но Джесси заставила его замолчать. Находясь в почти бессознательном состоянии, порывшись в архивах своей памяти, Джесси все же поняла, кому принадлежит этот немного гнусавый, готовый разразиться саркастическим смехом голосок. Он принадлежал Руфи Ниери, Джесси жила с ней в одной комнате, когда училась в колледже. И Джесси вовсе не удивилась этому: Руфь всегда была щедра на советы, частенько шокируя ее, свою девятвадцатилетнюю соседку с глазами на мокром месте — скорее всего, ее проповеди и были рассчитаны на подобную реакцию; Руфь никогда не теряла голову, и Джесси не сомневалась в том, что Руфь и сама верит в то, что говорит, процентов на шестьдесят, да и поступает так же, особенно когда дело касается секса. Руфь Ниери была первой знакомой Джесси женщиной, которая принципиально отказывалась брить ноги и подмышки; Руфь посещала все студенческие собрания и не пропускала ни одного экспериментального студенческого спектакля. «Если все вокруг разваливается, малышка, то почему бы какому-нибудь симпатичному пареньку и не снять с тебя одежду, — сказала она удивленной, но очарованной Джесси после посещения студенческого спектакля под названием „Попугай Ноя“. — Я не говорю, что это случается всегда, но обычно так и происходит. Я думаю, что именно для этого пишутся и ставятся студенческие спектакли, поэтому парни и девушки срывают с себя одежды и делают это публично».

Джесси вовсе не вспоминала о Руфи, а теперь Руфь пробралась внутрь Джесси, рассыпая самородки мудрости, как и во время оно. А почему бы и нет, собственно говоря? Кто лучше мог дать квалифицированный совет, смущающий ум и приводящий в замешательство, как не Руфь Ниери, которая после окончания Нью-Хэмпширского университета успела трижды побывать замужем, два раза пыталась покончить с собой и четыре раза оказывалась в реабилитационном центре, пытаясь избавиться от алкогольной и наркотической зависимости. Старушка Руфь, еще один убедительный пример того, как прежнее золотое поколение переживает изменения среднего возраста.

— Господи, это как раз то, что мне нужно, — прошептала Джесси, и смазанное, еле слышное звучание своего голоса испугало ее больше, чем отсутствие чувствительности в руках.

Джесси попыталась подтянуться и занять почти сидячее положение, в котором она находилась до того, как Джеральд нырнул вниз головой (может быть, этот ужасный звук разбивающегося яйца также был частью ее сна? Джесси могла поклясться, что именно так оно и было). Воспоминания о Руфи были вытеснены внезапным приступом паники оттого, что она абсолютно не могла пошевелиться. Вибрирующее покалывание возобновилось, но она так и не сдвинулась с места. Руки ее, все так же вывернутые назад, оставались без движения и по-прежнему ничего не чувствовали, подобно стволам окаменевшего клена. Дурман, царивший в ее голове, исчез — паника била во все колокола, паника была едкой и соленой, а сердце набрало такие бешеные обороты, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.

Джесси наяву увидела литографию из учебника древней истории: толпа хохочущих людей, тыкающих пальцами в молодую женщину, закованную в колодки. Женщина была согнута, наподобие ведьмы в сказке, волосы свисали на лицо, как покаянный саван.

«Ее зовут Образцовая Женушка Белингейм, она несет наказание за убийство собственного мужа, — подумала Джесси. — Они наказывают женщину, потому что не могут обвинить кого-то еще в нанесении побоев Джеральду… ту, так похожую на мою приятельницу, с которой я делила комнату, обучаясь в колледже».

Но неужели «нанесение побоев» достаточно точное определение? Больше похоже на то, что сейчас она делит комнату с мертвым мужчиной. И разве, несмотря на присутствие собаки, Горная Бухта не безлюдна? Настолько пустынна, что если она начнет кричать, то ответом ей будут только крики гагары. Только это, и ничего больше.

Именно эта мысль, так странно перекликающаяся с «Вороном» Эдгара По, помогла ей осознать, что предстоит ей испытать и пережить, на что она обрекла себя; безумный ужас обуял Джесси. Секунд двадцать (но если бы кто-нибудь спросил ее, как долго длилась паника, Джесси ответила бы, что не больше трех минут) она полностью находилась в объятиях животного страха. Тоненький лучик разума сохранился где-то в глубине ее сознания, но он был беспомощен — всего лишь обескураженный открывшимся ему зрелищем, наблюдающий за корчащейся на кровати женщиной, прислушивающийся к ее хриплым, испуганным воплям.

Глубокая, острая боль, пронзившая шею как раз там, где начиналось левое плечо, положила конец размышлениям Джесси. Боль стала очень сильной, сводящей все мышцы. Застонав, Джесси положила голову между столбиками из красного дерева, формирующими спинку в изголовье кровати. Мышца, которой Джесси попыталась пошевелить, застыла в напряжении и напоминала камень. Тот факт, что ее усилия вызвали покалывание в руках, не шел ни в какое сравнение с этой ужасной болью. Джесси поняла, что, пытаясь подтянуться поближе к спинке кровати, она напрасно утруждает и без того перенапряженные мышцы.

Двигаясь инстинктивно, без единой мысли, Джесси уперлась пятками в покрывало, приподняла ягодицы и оттолкнулась ногами. Локти согнулись, и давление на плечи и предплечья ослабло. Резкая боль в дельтовидной мышце стала ослабевать. Джесси испустила продолжительный, хриплый выдох облегчения.

Ветер — она заметила, что он усилился, — бушевал снаружи, шумя в соснах, растущих на склоне между домом и озером. Где-то в кухне (которая теперь казалась Джесси отдельной Вселенной) хлопала дверь, которую они с Джеральдом накануне не потрудились закрыть поплотнее: раз, два, три, четыре. Доносился только звук хлопающей двери, и ничего другого. Собака больше не лаяла, по крайней мере теперь. Даже гагара, казалось, удалилась на обеденный перерыв.

Мысль об озерной гагаре, наслаждающейся чашечкой кофе и болтающей с подружками, вызвала пыльный, хриплый звук, застрявший в горле. В более благоприятных обстоятельствах этот звук мог бы вполне сойти за смешок. Он рассеял остатки паники, но, несмотря на страх, теперь она, по крайней мере, была в состоянии здраво мыслить. Но он также оставил неприятный металлический привкус во рту.

«Это адреналин, малышка, или секрет какой-нибудь железки, вырабатываемый твоим телом, когда ты раскидываешь клешни и начинаешь карабкаться на стены. Если тебя когда-нибудь спросят, что такое паника, то теперь ты сможешь ответить, что это бесчувственное, слепое состояние, после которого остается впечатление, будто ты обсосала целую горсть никелированных монет».

Руки до локтей гудели, пощипывание и покалывание стало добираться до кончиков пальцев. Джесси несколько раз попыталась сжать и разжать кулаки, вздрагивая при этом. Она слышала слабое позвякивание цепочек наручников о столбики кровати и подумала, что неужели они с Джеральдом сошли с ума? Теперь это выглядело именно так, хотя она и не сомневалась в том, что тысячи людей в мире играют в подобные игры каждый божий день. Она читала также, что существуют даже такие раскрепощенные сексуальные души, которые вешаются в туалете, а потом бьются в экстазе, когда кровь медленно перестает поступать в мозг. Такие сообщения наводили Джесси на мысль, что обладание пенисом для мужчины становится не столько благодарением, сколько проклятием судьбы.

Но если это была только игра (только это, и ничего другого), почему же Джеральду было так необходимо купить настоящие наручники? Это интересный вопрос, не так ли?

«Возможно, но я не думаю, что сейчас это действительно такой уж важный вопрос, Джесси», — произнесла Руфь Ниери в глубине Джесси.

Было просто удивительно, в скольких направлениях начинает действовать человеческий мозг в одно и то же время. В одном из них Джесси думала о том, что же стало с Руфью теперь, ведь в последний раз она видела ее лет десять назад. А последнюю весточку она получила от Руфи три года назад. Это была открытка, изображающая молодого человека в претенциозном вельветовом красном костюме и в сорочке с рюшами вокруг шеи. Рот юноши был открыт, а длинный язык вызывающе высунут. «ОДНАЖДЫ МОИМ ПОВЕЛИТЕЛЕМ СТАНЕТ ЯЗЫК» — гласила открытка. «Остроумие Новой эры», — подумала тогда Джесси. У викторианцев был Энтони Троллоп, у потерянного поколения — X. Л. Менкен, а у нас — только пошлые поздравительные открытки и глубокомысленные глупые остроты типа «СОБСТВЕННО ГОВОРЯ, Я НАШЕЛ СВОЮ ДОРОГУ».

В открытке со смазанным штемпелем Аризоны сообщалось, что Руфь вступила в коммуну лесбиянок. Джесси не слишком удивилась этому сообщению и даже подумала тогда, что ее старинная приятельница, которая ужасно раздражала и портила окружающих, но была все-таки печально милой, наконец-то нашла прибежище в великой игре жизни, которая отказалась принять и приютить эту странную женщину.

Джесси положила открытку Руфи в левый верхний ящик своего письменного стола, где она хранила другую случайную корреспонденцию, которая, возможно, так и останется без ответа; после этого и до сегодняшнего дня она больше никогда не вспоминала о девушке, с которой жила когда-то в одной комнате — о Руфи Ниери, страстно мечтавшей о карьере блестящего врача; Руфи, частенько терявшейся на территории Нью-Хэмпширского университета, даже прожив там три года; Руфи, постоянно забывавшей, что она готовит, и превращавшей еду в обугленные головешки. Она так часто забывала о кастрюльке, оставленной на горящей плите, что было просто чудом, как она не сожгла их комнату или даже все общежитие. Как странно, что этот самонадеянный, дерзкий голос, звучащий в ее голосе, Джесси ассоциирует именно с Руфью.