Игра на вылет

— Стеклянный стол, — качает головой папа. — Ты когда-нибудь слышала о таком?

— Пока я не умру, ты должна приходить сюда каждый день, — сказал он мне в воскресенье.

Каждое слово дается ему с трудом. Естественно, я говорю, что он не умрет; а что еще можно сказать? Я что, должна была ответить ему: да, папа, конечно ты скоро умрешь. Лишишься абсолютно всего: своего тела, аппетита, воспоминаний, света, тепла, меня… Почему нас этому не учат? Почему мы, о господи, изучаем интегралы, одноклеточных, неорганические соединения и прочую ерунду, если потом ничего такого — кроме умения умирать — нам не понадобится? Если бы вместо одноклеточных мы зубрили правила умирания, это по крайней мере имело бы смысл.

Папа снова засыпает.

— Дорога! — нетерпеливо кричит старик с соседней койки. — Дорога!

— Недотрога, — отвечаю я успокаивающе. — Еще есть такая, одна на сто.

Он опять затихает. Хотя бы это утешает меня.

Ева

Ежегодным встречам с одноклассниками, которые с поразительным упорством устраивают Мария и Зузана, она всегда радуется, не понимая даже почему. Чего она неизменно ждет от них? — спрашивает Ева самое себя, но все равно всякий раз заходит к парикмахеру и покупает себе что-нибудь новенькое.

В последние годы народу опять прибавилось. Наверное, причиной тому — сантименты. Как говорит Том: ностальгия цепляется за что угодно.Они, мол, стали сознавать, что другой, лучшей молодости у них не будет, и пытаются довольствоваться тем, что было. Кроме того, такие встречи внушают им и уверенность предвидения:быстро меняющийся мир начинает пугать их, а на встречах пусть подчас они и удивляют друг друга, но — не пугают. Знают, что могут от самих себя ждать. В этом безусловно что-то есть.

В первый год после развода они с Джефом назло друг другу пришли оба. Это и мой класс, говорила она ему взглядом. Джеф, за которым неусыпно следили остальные, небрежно поцеловал ее в щеку. Сидели, естественно, порознь. Ева чувствовала, что он с удовольствием с кем-нибудь поболтал бы, но ее присутствие сковывало его. Не ускользало от Джефа и то, что к ней то и дело кто-то подсаживался, например Скиппи или Том. Наконец, он не выдержал, напился и на виду у всех стал целоваться с чужой встреченной на пути к туалету девушкой, но при этом умудрялся смотреть Еве в глаза. С того времени они приходят поочередно: Ева — в нечетные годы, в четные — Джеф.

В этом году очередь Евы.

Она выходит из трамвая на остановку раньше и потом нарочно едва плетется. Однако все равно в указанном ресторане она первая. Более двадцати минут она одиноко сидит за единственным свободным столиком и поминутно отбивается от назойливых посетителей.

Четыре ослепительно молодых лица; одно — девичье — отделяется от остальных и направляется к ней.

— Не сердитесь, этот стол занят, — терпеливо повторяет Ева. — У нас встреча одноклассников по гимназии.

Недовольная, неодобрительная усмешка. Они пришли повеселиться, а эта тетка портит им всю обедню. Мы что же, утратили право на жизнь? Мне сорок один, и она с удовольствием сбросила бы меня со скалы, злобно думает Ева, снисходительной улыбкой отражая взгляд этой девушки.

Когда наконец приходят Мария, Том и все прочие, она с укором им все рассказывает.

— В следующий раз приду на час позже! Надо же — почти полчаса сидеть здесь в полном одиночестве!

— И давать отпор уничижительным взглядам тех, к кому старость еще не подступила… — говорит Том.

Все принимают это за веселую реплику.

— Вам кажется это смешным? — не понимает Ева. — Вам кажется смешным, что половина всех телевизионных реклам полна худых шестнадцатилетних моделей? Нормально ли это?

А когда разговор заходит о пражских забегаловках и кофейнях, Ева высказывает идею создания клуба, который назывался бы Сорок с хвостиком.Она считает, что Прага в таком клубе крайне нуждается. Люди ее возраста могли бы потанцевать там без привычного ощущения своей неуместности.

— Лучше уж Пятьдесят с хвостиком, — говорит Катка.

— Такой клуб существует, — замечает Мария. — Он называется «На Влаховце».

И вновь Ева единственная, кто не смеется. Может, и впрямь у нее нет чувства юмора. Она видит все эти тусклые пломбы, мосты и коронки, и ей хочется умереть. Приходит официантка, Том заказывает вино.

— Для меня — минералку, — заявляет она.

Мария вынимает из сумки три декоративные свечки и одну за другой зажигает; молодежь за соседними столами с неприязнью смотрит на нее. Ева думает о Рудольфе. На их встречи он всякий раз приезжал на автомобиле, несмотря на то что метро или трамвай доставили бы его быстрее, да и не было бы проблем с парковкой, но, вероятно, у него были на то основания; поэтому он никогда не пил и многие годы составлял с ней и еще несколькими трезвенниками пренебрегаемое, осмеиваемое меньшинство. Они только делали вид, что насмешки поддатиков,как называл Рудольф остальных одноклассников, задевают их, на самом деле они держались даже с некоторым высокомерием вплоть до того дня, как позапрошлой весной — абсолютно трезвый — Рудольф разбился где-то у польской границы в своем новеньком «опеле». Утром будете нам завидовать, вы, поддатики,говаривал он. Чему они будут завидовать — что у меня не болит голова? — вдруг подумалось Еве.

А чему еще?

— А что, если мне тоже сегодня выпить рюмочку, — говорит она ко всеобщему удивлению.

Том

На каждой встрече бывших одноклассников я сразу же — в виде пролога — должен рассказывать, что за последние годы изменилось в нашейгимназии; это стало неким ритуалом. И сегодняшняя встреча — не исключение.

— Ну рассказывай, что нового, — без обиняков просит меня Мария.

— На будущий год завязываю.

Водворяется тишина: вероятно, все осознают, что потеряют последнюю связь со своими школьными годами.

— Из-за денег?

Зарплата учителей сегодня — избитая тема. Хотя я и сомневаюсь, что смог бы на зарплату учителя прокормить пресловутую семью с детьми,однако семьи у меня нет, а на жилье и выпивку денег мне всегда так или иначе хватало.

— Нет. Больше не хочу работать в музее собственной молодости — это главная причина, — говорю я, глядя на Еву, однако первой согласно кивает Фуйкова.

В последнее время замечаю, что даю ученикам письменные тесты не столько для того, чтобы таким общеизвестным способом на минуту-другую освободиться от них, но, как ни странно, и для того, чтобы спокойно понаблюдать за ними и про себя решить неразрешимую загадку: как случилось, что за этими партами сидят они, если еще несколько лет назад там сидели мы? Сравниваю их молодые лица с теми, что передо мной сейчас в ресторане: наша кожа, естественно более тусклая, взгляд погасший, зубы пожелтевшие, волосы поредевшие, но если бы этим все и ограничивалось? Лицо сорокалетнего человека, как правило, начинает терять соразмерность; в восемнадцать его пропорции идеальны (если, конечно, вас не зовут Ирена Ветвичкова), но двадцать лет спустя вы или исхудали, или располнели, и то, что в восемнадцать представляло собой выразительный абрис лица, широкие скулы или прямой нос, в сорок часто гипертрофируется в нечто напоминающее карикатуру.