Игра нипочём

– Знаешь, Вася, никакой это не Козодоев, не соседи, не доброжелатели, не враги, – веско заметил Фраерман, когда сели допивать армянский коньяк на воде Потопа. – Это тебе звонок. Первый. Чтобы не высовывался, чтобы не гнал волну. Вот скажи, тебя со службы за что попросили? За что-нибудь хорошее?

– Ну конечно за хорошее, – сразу повеселел Наливайко. – Понимаешь, мы с профессором Макгирсом из Принстона разработали новую концепцию пространственно-временного континуума. Собственно, не то чтобы новую, об эфире как универсальной мировой среде говорил ещё великий Тесла. А до него – древние типа Платона, Зенона, Анаксагора… В общем, неплохая компания. Однако институт наш финансируется Международным фондом имени Саймона Зильберкройца, который против эфира… как бы сказать… решительно возражал. Ну и… Дальше, Мотя, неинтересно, это уже не наука. Давай, что ли, выпьем…

– Как это не интересно? Вот бы ещё понять, кому твоя модерновая концепция костью в горле застряла. И почему, – покачал головой Фраерман. – И проволочку тебе натянули, чтобы ты думал не об эфире, а о пластиде. И это, Вася, лютики-цветочки, а пчёлки ещё прилетят. Вот тогда и ягодки будут… Так что, знаешь, брат… валить тебе надо, вот что.

Лечь на дно, с глаз долой, из сердца вон. Хотя бы на время. Вместе с этой твоей теорией века.

Говорил Фраерман спокойно, с ухмылочкой, но в глазах светилась тревога.

– Да ну тебя, Мотя, вечно тебе что-то мерещится, особенно после рюмочки… – Наливайко налил, залпом выпил, выдохнул, потянулся к окорёнку с икрой. – А потом, легко сказать – вали. Куда, с моими-то допусками? Я ж до гроба невыездной. Да и на какие шиши…

– А давай-ка, брат, со мной на периферию, – тихо, с надеждой в голосе поманил Фраерман. – В Пещёрку. Во где тебя ни с каких спутников не засекут! Опять же гуманизм-патриотизм, высокая идея, «Никто не забыт…» Поехали, а? Чтоб тебя на время забыли…

Насчёт патриотизма и высокой идеи это были не пустые слова. Два года назад под праздник Победы Фраерман на базе интерната для трудных детей организовал летний поисковый отряд «Ночной таран». С официальной целью – вернуть из небытия оставшихся без погребения воинов, восстановить честные имена. Оборотная сторона медали подразумевала имидж, пиар, рекламу как двигатель торговли… Название отряда объяснялось просто. Дедушка Матвея Иосифовича, младший лейтенант Фраерман, совершил в небе над Пещёрским районом ночной таран… и сделался в итоге одним из тех, к кому отношение лишь недавно стало стопроцентно трагическим, без тени былых подозрений, – пропавшим без вести. Так вот, Фраерман-внук хотел отыскать «ястребок» деда, восстановить и поставить, как памятник, на заранее облюбованном месте.

А ещё – сложен путь человеческий – имелась у Матвея Иосифовича доставшаяся по случаю карта. Очень старая, драная и потёртая, зато обещавшая вывести на немецкий законсервированный склад. А в складе том – не консервы, не солярка, даже не оружие. Судя по записям на полях, под землёй хранилась чуть ли не Янтарная комната; по крайней мере предметов роскоши, антиквариата и искусства, награбленных фашистами из коллекций и музеев, обещалось немерено. Карта, правда, в силу ветхости допускала весьма различные толкования, так что вожделенный фашистский клад в руки уже третий год не давался. Ну да ничего, Матвею Иосифовичу упорства было не занимать…

– Да, Пещёрка… Наслышан… Ладно, Мотя, подумаю, – вроде бы согласился Наливайко, не спеша допил, заел икрой и вопросительно глянул на Тамару Павловну. – Ну что, мать, может, начнём уже? Перейдём от разговоров к делу?

– Давно пора, – усмехнулась та и вытащила нераспечатанную колоду. – Что-то вы с годами, братцы, становитесь тяжелы на подъём. Это я как профи вам говорю!

Дело заключалось в том, что и Фраерман, и супруги Наливайко были заядлыми картёжниками, впрочем, в самом лучшем смысле этого слова. Они не зависали в казино, не проникали в сомнительные подпольные заведения. Нет, они играли ради чувства азарта, движения изощрённой мысли, возможности всецело ощутить изменчивость коварной фортуны. Собственно, Фраерман и приезжал-то по четвергам ради пульки, расписанной в своём тесном кругу…

Однако сегодня даже преферанс не увлекал, как обычно. Под впечатлением недавних событий никак не получалось сосредоточиться, и после третьей сдачи Фраерман бросил карты: игра определённо не клеилась.

– Так что ты, Василий, подумай, – сказал он, вытаскивая коробочку «антиполицая». – Лучше, брат, не ждать следующего-то звонка… Давай, мы снимаемся через три дня.Подмигнул Шерхану и отчалил, только «Мерседес» заурчал мощно и басовито. И что это там такого криминального в звуке его породистого двигателя?..

Проводив Мотю, Наливайко отправился в свой кабинет.

Собственно, весь кабинет – угол с письменным столом, отгороженный зеркальным шифоньером… Немедленно явился Шерхан, посмотрел, тягуче вздохнул и свернулся возле хозяйского кресла. Василий Петрович включил компьютер, наполовину ожидая – Бог троицу любит! – ещё и от него какой-то подставы, но ничего, всё заработало чинно и благородно.

Интернет доставил ему депешу от профессора Макгирса. «Дорогой коллега и друг, – писал англичанин, – несмотря на поздний час, не могу не поделиться с вами радостной вестью: только что заработала установка, процесс моделирования успешно пошёл… О результатах, параметрах и режимах напишу позднее, видимо утром, и тогда уже буду ждать ваших данных для сравнения. Крепко жму руку, ваш Эндрю».

«Ну, молодец барон», – обрадовался Наливайко. Кстати, с Макгирсом он общался без переводчика, компьютерного или какого ещё, хотя в его школе с английским тоже не особенно напрягались, – выучил сам…

Утром ему, аннулированному, уже не было нужды вставать по будильнику, и он принципиально не стал его заводить. Зато телефон оставил включённым и устроил поближе, чтобы сразу схватить трубку, если он вдруг зазвонит. А что зазвонит, Василий Петрович, зная Макгирса, не сомневался. Письмо, даже электронное, пока дойдёт, пока будет прочитано, а звонок…

Он раздался в самом начале десятого, когда в Англии, живущей по Гринвичу, стояла совсем уже безбожная рань.

– Алло. – Наливайко сел на постели, услышал чужой голос и начал понимать: что-то случилось. – Да, это я, доктор Наливайко… Да, слушаю, слушаю внимательно…

Звонил некий Робин Доктороу, управляющий делами лорда Макгирса.

– Сэр, – с горечью сказал он, – у меня для вас плохие новости. Два часа назад лорд Эндрю умер у меня на руках…

– Что? – окончательно проснулся Наливайко. – Как это умер? От чего?

– Случилось несчастье, – ответили ему. – Установка вышла из-под контроля. Лорд Эндрю пытался спастись и упал со смотровой площадки верхней галереи… Прямо на ограду… Перед тем как закрыть глаза, он велел мне позвонить вам и передать: «две тысячи двенадцать». Ещё успел прошептать что-то: «осторожность», «вода», «магнитное поле». И… душа его отлетела…

Доктороу заплакал.

– А лаборатория? – прервал его Наливайко. – Реактор? Компьютеры?

– Там сейчас работают пожарные. – Голос в трубке тщетно пытался обрести твёрдость. – Похоже на ваш Чернобыль, правда, реактор уцелел… Напоследок хочу сказать, что тело бедного лорда Эндрю найдёт вечный приют в Сэвидже, в склепе рода баронов Макгирсов Сауземпских…

– Благодарю вас… примите соболезнования, – вздохнул Наливайко, опустил трубку на рычаг…

И вот тут его сперва пробило испариной, а потом затрясло. Кажется, пчёлки, предсказанные Фраерманом, начинали роиться…

Вновь схватив трубку, он принялся набирать номер:

– Алло, Мотя, привет, это я… А с Шерханом на периферию возьмёшь? Что? Когда? Ну и отлично, буду…

Азиат поднял голову и положил морду ему на колено. «Куда едем, хозяин? Я с тобой, ты только скажи…»

Песцов. Все мосты сожжены

Как выяснилось, маска напоминала презерватив. Материал легко растягивался, принимал любую форму и лежал на лице, как родной. Не стягивал, не давил, дышалось и говорилось в маске легко. А в зеркале отражался некто рыже-конопатый с массивной челюстью, широким носом и чисто символическим лбом. «Выходили из избы здоровенные жлобы, порубили все дубы на гробы…»

– Прелесть, – похвалила Бьянка. – На улице ничем выделяться не будешь.

Хорошенького же она была мнения о российской улице и в целом о российских мужчинах… Между прочим, сама Бьянка выглядела не в пример прилично и даже интеллигентно. Строгий седой пробор, строгая линия губ, строгие очки…

«Учительница первая моя», – мутно посмотрел на неё Песцов. Канонизированной ностальгии по первой учительнице, которая якобы вторая мама, лично он не испытывал.

– Снасти бери, – напоследок распорядилась Бьянка, хмыкнула и посмотрела в направлении лоджии. – В полном объёме.

В полном объёме – рыболовной техники, что хранилась на лоджии, хватило бы выловить всю рыбу в Финском заливе. Проще перечислить, чего там не было. Разве только трала, динамита и остроги. Нагруженные орудиями лова, питекантроп и учительница спустились к невской воде, проникли в ржавые ворота, охраняемые пожилым караульщиком.

– Здорово, Петрович! Никак ещё жив?

– Да рази это жизнь?.. Наше вам, Авдотья Феоктистовна, с кисточкой! За рыбкой пойдёте? Так корюшка ведь уже… того…

– Наша, Петрович, далеко не уйдёт. Видишь, внука освободили третьего дня? Так он кого хочешь за жабры возьмёт… А это, Петрович, тебе. Бери давай, не скучай.

– А… Премного благодарны, Авдотья Феоктистовна, дай Бог вам здоровья…

Прошуршала бумажка, скрипнул шлагбаум… Когда наконец стоянки для катеров у нас превратятся в цивилизованные места? Надо думать, тогда же, когда и всё остальное. Лжерыболовов встретили обшарпанные корпуса, ветхие причалы и деревья, растущие на крышах зданий. И плавучие острова мусора в грязной воде.

Бьянка остановилась у давно не крашенной посудины и гордо посмотрела на Песцова:

– Вот он, наш «Титаник»… Грузи вещички.

Если иметь в виду роскошь океанского лайнера, посудина явно не тянула. Скорее вспоминались «шаланды, полные фекалий» из перевранной песни. Что же касается непотопляемости и плавучести…

На борту красовалась гордая надпись: «Американка». В свете последних Бьянкиных разговоров её, видимо, следовало понимать не как гражданку Америки, а как игру на загаданное желание. Впрочем, дизель пустился без труда, зарокотал на удивление ровно и мощно.

– Эй, на вахте. – Бьянка швырнула «внуку» заржавленный ключ. – Отдать швартовы.

– Есть, капитан. – Тот открыл замок, бросил на берег ржавую цепь. – Да, мэм? Какие будут указания, мэм?

– Пусти-ка, сэр, – встала за штурвал Бьянка, дала малый ход и стала потихоньку отваливать. – Бери вон ведро, воду вычёрпывай.

«Американка» отошла от пристани, одолела остаток Невки и взяла курс на запад, где в дымке виднелся купол Морского собора. Бьянка рулила в крохотной, как скворечник, рубке, ветер погонял облака, буи фарватера раскачивались на волнах и стонали – жутко, утробно, словно грешные души в аду. Когда катер миновал недостроенную дамбу, обогнул остров Котлин и взял курс на северо-восток, солнце уже клонилось к горизонту, а небо начало терять прозрачность. Зато впереди быстро приближалась рукотворная суша – два вытянутых острова, украшенных растительностью. Это были форты Обручев и Тотлебен. [118] Разорённые, одичавшие, заброшенные, похороненные живьём – памятники дерзкой инженерной мысли, героической обороны и тотальной бесхозяйственности. Бьянка выбрала Тотлебен. «Американка», ведомая опытной рукой, прошла брешь в волноломе, пересекла гавань и причалила к стенке. Уже привыкнув полагаться на Бьянку, Песцов тем не менее насторожился, увидев, что на форте они были не одни.

У той же стенки, причём близко, стоял белый, словно чайка, прогулочный быстроходный «Бэйлайнер». Это прибыла поиграть в пейнтбол дюжина плечистых энтузиастов. Все – в расписной форме, в очках, в защитных масках с козырьками и забралами. Только пейнтбольные ружья-маркеры у них были какие-то странные. Очень уж напоминающие закамуфлированные автоматы Калашникова. И играли энтузиасты, похоже, по очень странным правилам – все за одного. Вернее, за одну. За только что прибывшую шкипера Бьянку.

Едва она сошла на берег, как энтузиасты построились и вытянулись, как на параде.

– Ровняйсь! Смирно! – приказала им Бьянка. – Вольно. Взять периметр под охрану. – Подождала, пока подействует, посмотрела вслед бегущим и, сменив командный голос на обыкновенный, кивнула Песцову. – Ну что, пойдём устраиваться.

Идти устраиваться пришлось вниз. Песцов раньше здесь никогда не бывал, но был премного наслышан о многочисленных подземных, давно затопленных этажах, о гулких таинственных коридорах, в глубине которых отдаются чьи-то шаги, о бездонных вентиляционных люках, прячущихся в глубокой траве…

Пока что самой реальной была опасность выпачкать ноги. Длинный каземат, в который они вошли, оказался невероятно загажен. Рыболовы, яхтсмены, кто там ещё много-много лет использовали его в качестве сортира – собственно, а куда им было деваться?

– Отличное местечко, – одобрил Песцов. – Я на месте Чёрного Пса сюда точно бы не полез.

– Мы же полезли, – отозвалась Бьянка, и каменная труба коридора странно исказила её голос.

Чем дальше от входа, тем чище делался бетонный пол. Наконец Бьянка подошла к стене и упёрла луч фонарика в кирпичную кладку на месте замурованного прохода.

– Так, десять слева… Восемь снизу…

Один из кирпичей оказался фальшивым, как тот салат оливье. За ним обнаружилась панель с цифрами, Бьянка набрала комбинацию, прибор пискнул и зажёг зелёную лампочку. Клацнуло, щёлкнуло, грохнуло, где-то басовито заурчало, и в полу открылся ход. Надо думать, в те самые, давно затопленные этажи.

– Заходи, дорогой. – Бьянка первая стала спускаться по узкой винтовой лестнице. – Будь как дома.

Автоматически включился свет, зашуршали вентиляторы, отодвинутый фрагмент пола с мягким стуком встал на место. Дом оказался очень неплох. Две комнаты, кухня, душ и удобства. В кухне – двухкамерный холодильник с расфасованной едой, свежей и замороженной. Только мебель повсюду была – с ума сойти – гэдээровская, а журналы на столе – ископаемые «Работница», «Колхозница», «Крестьянка». Да не та «Крестьянка», в которой ныне от глянца не продохнуть, а доподлинная за октябрь семьдесят шестого. То есть холодильник оказался исключением, подтверждавшим: время здесь словно бы остановилось, набухло, покрылось чирьями и загнило.