Игра с незнакомцем. Сборник рассказов

Помню конец сентября. Бабье лето. Дни, когда воздух млел и заискивал перед солнцем. В углу распахнутого окна дрожала паутинка. Рядом стоял Ч., похожий на экранного белогвардейского офицера, – чувство внутреннего превосходства, уверенный блеск в глазах, – ему бы еще форму и плетку в руку, чтобы по голенищу сапога похлопывать. А он стул повернул к себе, коленом согнутым уперся в спинку и раскачивался, раскачивался… Было спаренное занятие с другой группой. В конце второго часа Ч. задавал вопросы на этот раз обыкновенные, но очень методичные, как холодные капли набирающего силу дождя. В каждом его слове было видимое наслаждение. Мягкие черты лица твердели, а сытость в круглых глазах даже увеличивалась. Он попросил встать незнакомую нам с Б. Б. темноволосую девушку с пышной прической и спросил: «Ну хорошо, Татьяна, скажите, как определить наибольший изгибающий момент?» Ответа не последовало. «Для чего служит формула Журавского?» Снова молчание.. И тяжесть неприкаянного ожидания. «Ладно, а как формулируется закон равновесия касательных сил, – это можете вы мне сказать?» Дикая тишина, чреватая горьким, болезненным «неудом». И уже злость в ее губах: да что же это я такая? Б. Б. наклонился ко мне и истерически прошептал, изображая ее муку: «А сколько баб мужиков своих с фронта ждут, – это можешь ты мне сказать?!» Я чуть было не подавился от смеха – успел прыснуть в неловко подставленные ладони. От соответствующей реакции Ч. нас спас звонок.

В коридоре Б. Б. мне «вставочку» свою подкинул, заметив, что я смотрю вслед Тане: «Да, вполне… вполне можно ее дернуть». Он был вполне специалистом по «норкам». Но я еще не знал, зачем она мне нужна, потому ответил машинально: «Да ладно тебе…» – «Как ладно… – настаивал Б. Б. – Я же видел твои глаза. А она… Хороша девчонка.. Ой, хороша!» Он мне целую песню напел про ее достоинства, откуда-то они успели взяться, про то, как она тоже на меня взглянула, – да, да, не отказывайся, было, брат, было, ничего тут нет сложного, тебе это вполне по зубам, она, считай, метку поставила (неужели?), только бери ее, милую, дураком будешь, если… неужели не будешь? (Неожиданно вкрадчивый и обволакивающий голос рекламного ролика: мягкая обивка… приятный цвет… удобное расположение.. легкость в обращении… дешево, стерильно… как раз то, что вам нужно… пробуйте, покупайте, не пожалеете…) «Не буду!» – сказал я. Липкие ноты были, случайные.

Мы уже шли по парку. Навстречу мальчик попался маленький, в комбинезоне теплом, ножками топ-топ. За ним мама спохватившаяся, молодая: «Андрюша, куда ты?» – «Дя-дя», – сказал он и руками на меня показал. Мама догнала его и, взяв за руку, отвела с аллеи в сторону. Б. Б. вздрогнул и, глядя вниз, сказал печально: «Нет, мальчик, это не дядя, это такой же мальчик, как и ты». Я ничего не ответил. Я думал. Парковые деревья активно теряли листву. На клумбе последние осенние цветы сквозили. Дети бегали друг за другом. Ржаво скрипели качели. Под слабеньким, слепым солнцем на лавках, как на ветках, сидели старушки, вцепившись в палки-посохи, – этакие старенькие, потемневшие птицы. Щенок – смешной, толстый, дрожащий комочек, тоже подслеповатый, как солнце, – шел по аллее, переваливался, споткнулся неловко, пару раз тявкнул, как чихнул, и мордочкой в жухлую траву-тырк… Мы оба его проследили. Я усмехнулся, отвлекшись. Б. Б. снова вздохнул: «Нет, щеночек, это…» – «Хватит!» – оборвал я.

Через день я ее снова увидел. Она пришла в нашу группу, чтобы распространить навязанные ей кем-то марки общества охраны памятников. Я отдал нужную мелочь и поинтересовался, на благое ли дело пойдут наши студенческие гроши? Никому не составит труда просто улыбнуться над таким обыкновенным началом – и она улыбнулась; потом сказала, что должна две копейки сдачи, сейчас возьмет у подруги и принесет. Не стоит такой ерунде уделять внимание, сказал я. Она замялась немного, потом снова: да нет, лучше схожу. Я не успел улыбнуться, как она вышла; тогда же подумал – да что там подумал, – сказал подошедшему Б. Б.: «С такой щепетильностью с нее колготки не снимешь». Стиль я усвоил. «Что ты, – ответил он мне, – они сами раздеваются». Она вернулась и протянула мне руку – в ее узкой лодочке темнела монета; ладонь маленькая, теплая и пока неизвестно, какая еще. Отпуская притаившееся богатство, сохраняя его для будущей непременной отдачи, сказал ей, уходящей: «Придется вам позвонить, девушка, ждите!»

И позвонил – этой же принципиальной медью; телефон подсказал обстоятельный и запасливый Б. Б. Я ей много чего наговорил в трубку: о ладной осенней погоде, тихих вечерах, скупом умиротворении четырех стен, – сейчас по радио песню передавали: «две копейки – пустяк…», я сразу тебя вспомнил; о наделавшей шума статье в газете, – тут я с тобой согласен, за такие дела надо больше давать; о футбольном матче, закончившемся поразительно не шедшей ему ничьей, – и если ты не любишь спорт, то должна, по крайней мере, признать за ним реальность происходящего на глазах, в котором есть тяга к временному переживанию; о том, что репертуар городских кинотеатров значительно обогатился в последнее время, но ходить в кино, – это, видишь ли, вопрос доверия к экрану, возникающий из ложного ощущения пустоты в себе и желания как-то действовать в ней, с таким же успехом можно просто пройтись по улицам; о длинных очередях в кафе, в которых нет уюта, а есть шарканье ног, резкие звуки отодвигаемых стульев, звон чашечек, неуступчивый гомон, торопливые выяснения наличия свободных мест; наоборот, о совершенном безлюдье в лесу, сухом шуршании листьев, случайном и неверном свете зевающего солнца и о Луне, – ты еще по-настоящему не знаешь, как она светит.

Мы встретились. В кино все же сходили и ощутили доверие к неспешным прогулкам по тротуару.

Б. Б. заметил мои отлучки и выразил неудовольствие. Когда же я поведал ему, что ошибался насчет ее щепетильности, он похлопал меня по плечу и сказал: «Иначе и. быть не могло. Смотри, а то подкинет тебе «птеродактиля».

Снова были встречи – робкое, холодное дыхание поздней осени, голая, промотавшаяся на ветру улица, дождь, тепло комнаты, тепло постели, и снова разговоры – прощупывание в нас обоих согласной на вечное совмещение почвы.

Вряд ли я мог тогда подумать о безотчетной легкости и свободе просто сдержанного знакомства двух людей, чем тяготиться непременной заботой, которую потом по мере продвижения вперед, надо будет опутывать, как колючей проволокой, почему-то односторонними и сбивчивыми объяснениями. Когда она сообщила мне, что почувствовала в себе перемену и единственное предположение этого наверняка является и верным, я сказал ей, обняв ее за плечи: «Зачем нам это сейчас нужно? – и выстроил кирпичик по кирпичику большое и прекрасное, словно мечта, здание любви и, конечно, терпения, ожидания, необходимости, еще раз терпения, суровой действительности и еще бог знает чего, – того, что приходит на ум сразу, как чья-то крепкая, уверенная рука и, поддерживая пропащее было начало, развертывается и воодушевляет до удивительной самоуверенности, искренности и обманчивой надежды. «Я все для тебя сделаю», – сказала она. «Так будет лучше», – добавил я, поверх ее головы глядя на Луну, на часы, чтобы не опоздать увидеться с Б. Б., уезжающим в Москву. «Ну что, говорил я тебе? – усмехнулся он, когда я рассказал ему, куда толкает меня жизнь. – Теперь промедление жизни подобно. Смотри, «птира» будет». – «Не будет», – сказал я.

Потом, когда вчерне набросанный мною проект будущего счастья вдвоем был спасен, только потом я подумал: что же меня в ней так привлекло? Неужели возможность легко позабавиться, сделать «вставочку»? Да нет же, была в ней какая-то беззащитность, трогательность, серьезное отношение буквально ко всему, не оцененное обыкновенным здравым смыслом, например, вот это беспокойство из-за двойки на сопромате. Что еще? Волосы ее, пожалуй, и то, как она, поднимая голову, смотрит на меня, – но только первый миг; в этих ее глазах слишком много нерасчетливого тепла, так много, что холодок, уже поселившийся во мне, какая-то насмешливая капелька его ожесточается до подозрения, что к жизни надо приложить усилие, которое не будет затем оправдано мною же. Хочет, очень хочет знать меня лучше. Неужели она не видит, кто я есть? Она как-то сказала мне: «Иногда я не понимаю, чего ты хочешь. Любой твой разговор о чем-то – это рассказ о себе. А мои слова – это повод для твоих шуток. Я не обижаюсь, но это не шутки даже, я не знаю, как сказать… Скажи, что мне надо сделать? Какой мне надо быть?» Потом добавила некстати, с какой-то преждевременной грустью и признанием заслуг одновременно: «Ты хороший». Тут меня осенило вдруг, разозлило: а с чего она взяла, что я хороший? В чем она проявляется, моя хорошесть? В обыкновенных знаках внимания, вовремя поданной руке при выходе из автобуса, цветах, общеупотребительных складных разговорах? Может быть, в чае за столом, моих улыбках ее маме? В чем же? Это уже не рассказ, а показ себя. И я чуть было не сказал: «Быть хорошим – этого не достаточно для любви».

Нет, она не слепая, в ней просто развито сильное зрение надежды.

Весной Б. Б. мне сказал: «А что, женись на ней… В самом деле, где ты еще найдешь себе такую? Тихая, послушная… Будешь из нее веревки вить». И пошутил: «Вот сдашь сопромат – и женись».

Сессия началась в конце мая. Перед экзаменом Ч. назначил консультацию. У него была привычка после разбора вопросов, вызвавших наибольшие сомнения, сообщить студентам предварительные оценки, которые они, судя по всему, получат на экзамене, – всего лишь его мнение, основанное на знании возможностей каждого, – такими же были впоследствии и реальные оценки, чудеса были редки и, кажется, все равно планировались, – нам же оно вполне понятным образом представлялось еще и готовым отношением к человеку. Происходило это так. Когда вопросы какой-нибудь настырной студентки начинали донимать польщенного таким стремлением к истине Ч., он как бы защищаясь, спохватывался и удивлялся: «Ну что вы, Лена, так волнуетесь?.. Получите вы свою законную пятерку!» – «Да… «получу»… Я еще не все признаки разобрала…» – «Успеете, разберете… Все у вас будет нормально». Тут какая-нибудь резвая Галя не удержится и спросит: «А мне что поставите?» Скажет в ответ: «Ну-у… а Галочка вполне заслужила четверку», – ну таким приятным, теплым голосом, что сияющей Галочке хочется прямо тут же зачетку ему подсунуть. И уже посыпалось: «А мне?.. А мне?..» – такие детские голоса с протянутыми руками. И пошло сухое отщелкиванье костяшек на счетах: кому пять, кому четыре, кому три, кому завтра, кому через месяц, а кому пока что в неясности побыть.

Так и у нас было. Оглядывая всех, ощупывая взглядом головы, Ч. в заинтересованной тишине мерно шевелил толстыми губами, как какую-то тихую, но довольно значительную для нас песню пел или отрывок из романа читал, как в литературных чтениях по радио. Вдумчивый педагог, оценщик интеллектуального богатства, Б. Б. он посулил «четыре», а мне «три». Меня дернуло спросить: «А почему вы так уверены, что я получу «три», а не больше?» Конечно, я не хотел, чтобы это прозвучало как вызов, но какое-то нарушение в ходе привычной церемонии все же было. «Посмотрим», – сказал он вполне безучастно, словно давая понять, что не он и не я рассудим, а что-то независимое, вне нас, – некая справедливость, пригодная на спорный случай. Мой случай на экзамене был действительно спорный – это мое искреннее убеждение. Я ответил по билету, решил задачу. Два дополнительных вопроса: на оба ответил. Пауза. Еще вопрос – общий, почти риторический; «наконец-то попался» – его скрытый смысл, который я осознал во время обдумывания. Ноль. Молчание – такое же общее. Ч. словно ждал этого – устало, покорно – и сразу, глядя мимо меня и, вероятно, мимо незримой мне справедливости, сказал: «Придете в следующий раз… Лучше готовьтесь». Вообще-то спорить было не с кем. Я это понял через неделю. Меня упорно не слышали. Тогда же я понял, что мне, скорее всего, предстоит «ходьба» – долгая и изнурительная, как тяжба. И я отложил конспекты в сторону потому еще, что знал эти лекции уже наизусть. Прошел месяц. Следующий мой визит был снова безрезультатен. Вполне возможно, что Ч. мелко куражился, но для меня-то, несмотря на всегдашнюю мелкоту подобных тревог, на этот раз все было крупно. Он спросил меня: «Зачем вы приходите неподготовленным?» Я с трудом подавил в себе смех и ответил как можно проще: «Надо же начинать когда-то ходить». – «Ну-ну, ходите…» – вздохнул, он. «До свидания, товарищ Ну-ну», – сказал я. Точка была поставлена. Больше мы с ним не встречались.

Я не сдал сопромат, но женился. Потом было отчисление и ее бесполезный призыв к борьбе: «Ты не должен был так поступать!» Мои резкие объяснения были и первыми же трещинами на фасаде того самого, вчерне набросанного проекта. А пока реальная квартира – это жизнь втроем, вместе с ее мамой. Мои родители к тому времени совсем перестали меня понимать, да я никогда с ними не советовался…

Я устроился чертежником в проектную контору. Б. Б. вскоре переехал с родителями в Москву. «Вставочки» кончились, и потянулись дни, в которых меня словно не было или было столько много, что я не знал, что мне с собою делать. А дни с ней были ступенями лестницы, ведущей вниз…