Игра в гейшу. Peek-a-boo

Танька смеялась. Вовсю. Она запрокинула голову с разметавшимися русыми волосами. Рот был раскрыт и влажен. Зубы сочны и белы. Даже в таком положении угадывалась красивая четкость Танькиного профиля. Но конечно же губы... Куда там Джулии Робертс! Танькин рот так и притягивал глаза мужиков. Чувственный, большой, сексапильный. С таким человеком, как Танька, жить можно было бы весело и беззаботно.

Машкино лицо, снятое Лешей, заставляло думать. Он взял ее объективом в упор. Почти что вплотную. Но при этом перекрыл саму оптику чем-то невидимо-сетчатым. Машкины широко раскрытые глаза смотрели не прямо, а немного вниз. Отчего и возникло ощущение отрешенности и задумчивости. Ее светлое пикабу только подчеркивало это. Мне вспомнились слова прабабушки:

– Когда человек рождается, к нему с неба спускается душа. Это хорошо. Но людей теперь стало много рождаться, и потому душ на всех не хватает. Вот некоторые и живут без нее, без души-то...

Машкина душевность была очевидна, даже как-то преизбыточна, что ли... Не в плохом смысле, конечно, а как бы в чересчур обнаженном. Такое, я уже знала, отталкивает. Отпугивает. Ведь мало кто не знает, что бывают люди умнее своих талантов, а бывают, наоборот, глупее. Машина душевность была сильнее ее характера. Это прочитывалось в ее красоте. Отсюда и возникала, ощущалась печаль... Вспомнилось: «словно ветром тронуло струну»...

И, наконец, Ирка. Ее отражение. Я уже рассказала, что навыдумывал Леша, снимая Строгову, но то, что получилось – не пересказать. Иркина голова с мелким-мелким ежиком только привставших после тотальной стрижки черных волос на тонкой, гибко изогнутой шее была отделена от всего. Она как бы покоилась на нереальной, какой-то ангельской белизне. А дальше, я не могу... Ее слезинка, выкатившаяся на нижнее веко полуоткрытого или, наоборот, полузакрытого левого глаза, спорила своей искристой прозрачностью с бриллиантовой пылью на крестике. И вот эта, казалось бы не стыкуемая взаимосвязь и перекличка между рожденным душой и изготовленным руками, вдруг стала реальной, живой, и от этого щемяще захватывающей сердце.

Первой ко мне пришла Машка, потом Танька, потом Ирка. Они, не сговариваясь, молча уселись напротив самих же себя. Я отошла к окну. Когда я повернулась к подругам, то, честно говоря, чуть не заплакала. Девки, сраженные чем-то, впервые открытым в себе, прижались друг к другу и беззвучно нюнили.

«Вот что такое красота, – подумала я. – А вы говорите...»

Глава 53

Позвонил Леша. Я написала эти два слова и задумалась. Как просто – «позвонил Леша». А если попытаться углубиться в эти воссоединенные глагол и существительное, буквы? Если попытаться дешифровать это воссоединение? Ведь, чтобы глагол стал поступком, действием, его непременно что-то должно подвигнуть, подтолкнуть на это.

Я легко восстановила в себе Лешин портрет. Его лицо. С внимательным темно-коричневым взглядом. Его светлоту – от белесых волос на правильного контура голове до такой же белесости бровей, ресниц и двухдневной щетины.

Мужчины не имеют права быть красивыми. Это мое убеждение. Красота – привилегия женщин. У мужчин красота перерастает в смазливость. Не правда ли? Какое это противное слово. Привлекательность, вот чего вполне достаточно для человека мужского пола. Внешность Леши была привлекательной. Даже небольшая оттопыренность его ушей как бы подчеркивала, усиливала общую внимательную наблюдательность, исходящую от Леши. Я попыталась сопоставить два облика: Лешин и Димин. Первый смотрелся открытей, а второй – привлекал, так и захотелось сказать, «покерной» непроглядностью. Если вам когда-нибудь доведется присутствовать при серьезной игре мужчин в покер, всмотритесь в их лица, когда они, получив карты, вчитываются в их содержание, медленно-медленно приоткрывая, только себе, их масти и звания. Так вот, Дима утрачивал «покерность» только в постели... Что в ней мог утратить Леша, я не знала.

– Алло, – сказала я в трубку.

– Это я. Беляков. Здравствуйте.

– Здравствуйте, Леша. Рада вас слышать.

– Взаимно. Но в данный момент вы перед моими глазами.

– Каким образом?

– Изумительным. Вы еще не купили декабрьский Vogue?

– Нет, а что?

– В нем, на... двести пятьдесят второй странице ваше High Life, личное дело.

Я вспомнила, в начале осени ко мне приезжали из Vogue, снимали, и мы о чем-то беседовали.

– Я поздравляю вас, – сказал Леша. – Выход на Vogue, да еще в заключительный годовой его номер – успех. Удача.

– Спасибо вам, Леша. Вы обрадовали меня. Я почти волнуюсь...

– А я только предвидел вашу способность к прямоте. Теперь убедился. Вы умеете быть открытой.

– Это плохо? – спросила я.

Леша помолчал.

– Чтобы создать темноту, надо много света.

– То есть?

– Ваша открытость – ваша закрытость. Вы – редкий человек, это непросто.

– Я знаю.

– Всего вам...

Я не дала ему договорить:

– Леша...

Он, в свою очередь, не дал договорить мне:

– Мы еще увидим друг друга.

Его мобильный отключился. Я не успела ему сказать... что хотела бы встречи с ним. Но, может быть, и слава богу, что не успела.

Я заторопилась вниз, на первый этаж, где в холле работал ларек с прессой. Железным и непререкаемым правилом его деятельности было – немедленное пополнение всем свежим – от газет до журналов. Декабрьский Vogue был на прилавке. Целлофанированный. Блестящий. С серебряными буквами понизу обложки, словно кричащими – РОСКОШЬ.

Я сорвала целлофан. Я раскрыла двести пятьдесят вторую страницу. Там была я – сидела на ней возле окна, обхватив свою левую руку правой. В топе, жилете и юбке из шелка от Alexander McQueen. И на что-то внимательно смотрела, демонстрируя читателю Vogue только левую половину своего лица.

Позвонила администратор, Этери, еще кто-то и еще кто-то... Vogue есть Vogue. Отари, позвонив из КЛАЗКО и поздравив меня, добавил вдруг очень неожиданное для меня:

– Слава отнимает право на неудачу.

Поздним вечером, оставшись наконец одна, я зажгла восковую церковную свечу перед ликом Божьей Матери. А еще одну поставила на стол.

В этом неверном колеблющемся освещении мое лицо на Лешином портрете стало еще более вопросительным... Я смотрела на себя и думала... Удачливый человек вместе с удачей приобретает и непреходящий, беспокойный характер. Папа постоянно жил с ним. С беспокойством, заражая им и меня и маму. Но, может быть, жизнь без покоя и есть тот самый умысел? А?.. Может быть, именно в сердечной обнаженности, в душевной уязвимости заключена та плотность зоркости, без которой, как бы это ни было парадоксальным, ошибаться нельзя, и поэтому ты ошибаешься?..

Глава 54

Новый год был на носу. И пора было подумать обо всем, что с ним связано. Мы с девчонками не относились к тем, кто загодя, так сказать планово, готовит подарки. Я терпеть не могу пресловутой, смертельной, на мой вкус, стабильности и размеренности каждого дня, которые, будто под копирку множатся в жизни. Я не принимаю прогнозируемую жизнь. Так растут овощи на грядке. Да, у меня есть ежедневник, в котором я записываю все свои встречи и дела, но это должно касаться только работы, в остальном мне гораздо симпатичней спонтанность. Я никогда не знаю, где проведу лето, но уверена, что где-нибудь обязательно проведу, что сделаю в последнее воскресенье месяца и куда пойду вечером. Папа всегда говорил маме, которая нервно складывала вещи перед очередным отпуском: зачем беспокоиться, к моменту выезда из дома все вещи будут сложены в чемодан.

То ли дело сумасшедшая сутолока, бестолковость, взвинченная раздражительность от беспрерывной путаницы, что кому подойдет, безумный шопинг-бродяжничество от одной витрины к другой! Полторы, ну максимум две недели предновогодней лихорадки! Все-таки это здорово, в самый последний момент всполошиться, вспомнив, что Новый год отменить невозможно и что еще никто не отказался от одной из самых приятных необходимостей – выражать тепло отношений красивыми, упакованными в звонко хрустящую бумагу с разноцветной ленточной перевязью подарками.