Игра в кошки-мышки

Снова они погрузились в молчание, изучая положение на шахматной доске.

— Затем существует и сам молодой Барлоу, — продолжил доктор Фелл. — Судя по его словам и поступкам, вполне приличный молодой человек. Его ждало блестящее будущее. Но оного больше не существует. Даже если с него будет снято это обвинение (что весьма сомнительно), с ним покончено. Он поддерживал вас в самое трудное время. Вы должны были испытывать к нему теплые чувства. Но как вы сами сказали, в этом мире менее всего ценятся человеческие отношения.

Судья Айртон, не отрываясь от доски, нахмурился. Подумав, он сделал очередной ход.

— Между прочим, — заметил доктор Фелл, делая ответный ход, — будет разбито сердце и другой девушки, Джейн Теннант. Может, вчера вы обратили внимание на выражение ее лица, когда уводили Фреда Барлоу? Хотя о чем мы говорим! Вы же практически не знали ее. Да и в любом случае, как вы говорите, в этом мире…

Судья Айртон бросил на партнера беглый взгляд из-под очков, после чего поделился своим мнением о положении на доске.

— В какого рода шахматы вы играете? — посетовал он, не удовлетворенный расположением фигур.

— Я осторожно развиваю свое представление об игре, — сказал доктор Фелл.

— Вот как?

— Да. Скорее всего, вы окрестите этот гамбит «игра в кошки и мышки». Его смысл заключается в том, дабы, внушив противнику убеждение, что он в полной безопасности, заставить расслабиться, а затем загнать его в угол.

— Вы думаете выиграть при такой позиции?

— Попробую. Что вы думаете об обвинении, которое Грэхем выдвинул против Барлоу?

Судья нахмурился.

— Оно достаточно обосновано, — сказал он, не поднимая глаз от доски. — Но не идеальным образом. Тем не менее, его можно принять.

Он сделал ход.

— Какие могут быть сомнения? — согласился доктор Фелл, осторожно, но выразительно стукнув кулаком по подлокотнику кресла. — Лучше не скажешь. Обвинение логичное и законченное, никакие концы не торчат. Все сходится! В таких делах это часто бывает. Версия убедительно объясняет большинство фактов. И это объяснение достаточно убедительно. Как жаль, что оно не соответствует истине! — Он склонился к доске и переместил фигуру. После чего поднял взгляд и добавил: — Ибо мы-то с вами доподлинно знаем, что на самом деле Морелла убили вы.

За окном мощные порывы ветра гуляли по дюнам, вздымались брызги прибоя. Отдаленный гул, доносящийся со стороны волнолома, заставлял подрагивать голову лося на стенке. Судья Айртон протянул руку к калориферу; он по-прежнему не поднимал глаз, но с силой сжал губы.

— Ваш ход, — сказал он.

— Вам есть что сказать по этому поводу?

— Только одно: вам придется доказывать свои слова.

— Естественно! — с энтузиазмом согласился доктор Фелл. — Но я не могу доказать их! И в этом есть особая прелесть ситуации. Правда слишком невероятна. Мне никто не поверит. И если вас смущает вопрос собственной безопасности, по крайней мере в этой среде, выкиньте из головы эти мысли. Наградой вам будет ваш римский стоицизм. Вы совершили убийство. Вы позволили обвинить в нем вашего друга. Вас ни к чему не могут приговорить. Я вас поздравляю.

Судья еще плотнее сжал губы.

— Ваш ход, — терпеливо повторил он. И после того, как тот был сделан, добавил: — Каким образом вы пришли к убеждению, что я убил мистера Морелла?

— Мой дорогой сэр, я не сомневался в этом, как только услышал о револьвере, который вы похитили у сэра Чарльза Хоули.

— Действительно.

— Да. Но и тут вам ничего не угрожает. Вас защитят показания известного человека, который не осмелится предать вас. Против его слов мои значат не больше, чем… — Он щелкнул пальцами. — К тому же вас защищают и показания дочери, которая любит вас. Которая видела, как вы совершили убийство. Но которой придется сказать, что убийцей был Барлоу, ибо в противном случае ей придется признать, что это были вы. И снова я поздравляю вас. Хорошо ли вы спали ночью?

— Черт бы… вас побрал! — в два приема выдохнул судья Айртон, с такой силой опустив кулак на стол, что все фигуры на доске подпрыгнули.

Доктор Фелл невозмутимо расставил фигуры по местам, восстановив прежнюю позицию.

— Будьте любезны, — после паузы сказал судья, — расскажите мне, что вы знаете или думаете, что знаете.

— Вам это интересно?

— Я жду.

Доктор Фелл откинулся на спинку кресла, словно прислушиваясь к звукам непогоды.

— Да, был человек, — сказал он, — занимающий влиятельнейшее кресло, который мог себе позволить представить такую ситуацию. Его грех (позволено ли будет так выразиться?) заключался не в том, что он судил строго или жестко. Его грех был в том, что он начал считать себя непогрешимым, что не может сделать ошибки, осуждая деяния людей. Но он мог сделать ошибку, и он ее сделал. Этот человек, чтобы спасти свою дочь, решил совершить убийство. Но он был юристом. Он видел перед собой убийц больше, чем линий на руке. Он видел убийц умных, убийц глупых, убийц трусливых и убийц дерзких. И он знал, что такой вещи, как безукоризненное преступление, не существует. Он знал, что убийц предает не проницательность полиции или несовершенство их замыслов. Попадаются убийцы в силу случайности: есть десятки ранее не предусмотренных возможностей, которые могут встретиться на каждом шагу. Кто-то выглянет из окна. Кто-то заметит золотой зуб или запомнит мелодию песенки. Так что этот человек знал, что самое лучшее преступление — самое простое: то есть то, которое предоставляет минимум возможностей и полиции, и случаю. Раздобыть револьвер из источника, который никак не может привести к вам. Подстеречь жертву в таком месте, где вас никто не увидит. Застрелить его и уйти. Вас могут подозревать. Вам могут задавать неприятные вопросы. Но доказать ничего не удастся. Итак, данный человек, Хорас Айртон, предложил Энтони Мореллу по прибрежной дороге прийти к нему домой и уточнил, когда приходить. На следующий день он уехал в Лондон, похитил заряженный револьвер из источника, о котором мы можем догадываться, и вернулся в свое бунгало. Едва только минуло восемь часов, он натянул перчатки, положил револьвер в карман и вышел из дому. Он двинулся по тропке с задней стороны дома, что тянулась через луг. Куда? Конечно, к Лаверс-Лейн. Там пролегала единственная дорога, что, отходя от основной трассы, соединяла эти места и Тауниш. Рядом с ней находился высокий берег, в тени которого он, скрытый от посторонних взглядов, мог дождаться появления жертвы. Их встреча была неизбежной. Морелл появился примерно в восемнадцать минут девятого. Хорас Айртон не стал тратить ни времени, ни лишних слов. Он вышел на прогалину и вытащил из кармана револьвер. При свете уличного фонаря Морелл узнал его и все понял. Он повернулся и кинулся бежать через дорогу, к песчаной обочине. Хорас Айртон выстрелил в него. Морелл сделал еще несколько шагов и упал. Убийца подошел к нему, лежащему на краю песчаной обочины, бросил рядом с ним револьвер и спокойно удалился тем же путем, каким пришел. Но тем временем дала о себе знать та самая старая избитая возможность — появление непредусмотренного свидетеля. Этим вечером Констанс Айртон решила навестить отца. В ее машине кончилось горючее. Она добралась до бунгало, но никого в нем не обнаружила. Внезапно она вспомнила, что сегодня суббота; отец должен быть в Лондоне. Она решила пройти пешком небольшое расстояние до Тауниша и сесть там на автобус. И тут она увидела, что произошло. Когда Констанс увидела уходящего отца, то (как я думаю) она впала в паническое состояние. Она не могла и не хотела подойти к Мореллу, который, как она считала, заслужил то, что ему досталось. У нее подгибались ноги. Она, как всегда, нуждалась в помощи. Вспомнив о таксофоне, она кинулась к нему и попыталась дозвониться до Таунтона. И поэтому она не видела дальнейшего развития событий, которые превратили всю эту историю в сущий кошмар.

Доктор Фелл сделал паузу.

Судья Айртон сидел совершенно неподвижно, сложив руки на животе и прислушиваясь к завыванию ветра за окнами.

— Так что же она не увидела? — осведомился он.

— Что Морелл не был мертв, — сказал доктор Фелл.

Судья Айртон закрыл глаза. Лицо его исказилось спазмой, но это была судорога осознания того, что произошло. Открыв глаза, он сказал:

— Вы хотите меня убедить, что человек с пулей в голове не скончался на месте?

— Разве я не предупреждал вас, что правда будет невероятна? — с подчеркнутой серьезностью осведомился доктор Фелл. — Разве я не говорил, что в нее никто не поверит? — Тон голоса у него изменился. — Конечно, такие ситуации давно стали общим местом в судебной медицине. Джон Уилкс Бут, убийца президента Линкольна, получив точно такое же ранение, еще какое-то время ходил и разговаривал, лишь после чего скончался. Гросс приводит историю человека, который, загнав себе в голову стальной штырь длиной в четыре с половиной дюйма, впоследствии даже оправился. Тейлор сообщает о нескольких таких случаях; с медицинской точки зрения, наиболее интересен из них…

— С меня хватит и ваших познаний, которыми вы обладаете.

— Морелл, — просто сказал доктор Фелл, — не скончался на месте. Да, по сути, он уже являлся мертвецом, но он еще этого не знал. В тот момент он был полон неукротимой жажды жизни. Как змея.

— Ага!

— Так что же случилось с Энтони Мореллом, урожденным Морелли? Что он понял, когда его мозг, получивший серьезную травму, все же заработал снова, когда он, падая и оступаясь, полз по песку? Он хотел разыграть кое с кем изящную комбинацию и получил ответ в виде револьверной пули. Судья Айртон — могущественный человек с безукоризненной репутацией, которого Морелл ненавидел всеми силами души, — попытался пристрелить его. Но поверят ли ему, если он сообщит об этом полиции? Нет. Он окажется даже в худшем положении, чем в деле с Синтией Ли, когда сильные мира сего объединились, чтобы выставить его на посмешище и уничтожить его репутацию. Но в этот раз они не уйдут от ответственности. В этот раз, да будут ему свидетелями все сицилийские святые, он заставит их ответить.

Доктор Фелл помолчал.

— Мой дорогой сэр, — не без удивления продолжил он, поудобнее устраиваясь в кресле, — неужели вы хоть на мгновение поверили, что все эти штучки-дрючки с телефоном и жевательной резинкой — дело рук Фреда Барлоу? Можете ли вы как юрист утверждать, что все это хорошо продумано с точки зрения психологии? Я говорю, что нет. Я говорю, что есть только один человек, которому все это могло прийти в голову. И этот человек — Морелл.

Судья Айртон воздержался от комментариев.

— То есть, с вашей точки зрения, — сказал судья, — он намеревался…

— Предоставить неопровержимые доказательства, когда он позже выдвинет против вас обвинение, что в него стреляли именно вы.

— Вот как!

— Кто-то однажды охарактеризовал мне Морелла как «подобие жестокого Борджиа». Его юрист сообщил, что, если Морелл решил, будто кто-то нанес ему хоть мельчайшее оскорбление, он с макиавеллевской изощренностью разработает план мести. А то, как вы поступили с ним, вряд ли можно счесть всего лишь оскорблением. Согласны?