Играл духовой оркестр...
Шрифт:
— Где-то я вас видел, — сказал Фролов, но шофер опять почтительно промолчал. И когда Фролов утвердился в мысли, что дорожного разговора не получится, парень воскликнул:
— Гляньте-ка, куда шагнули! Отсюда до Богдановки всего три километра. Через месяц у нас в колхозе газ будет.
Шофер притормозил. Разрезая степь, тянулась траншея. Черно змеясь, она нырнула под шоссе, вынырнула с другой стороны и оборвалась. По обеим ее сторонам валялись длинные трубы. Невдалеке, у вагончика, копошились люди. Отвесив челюсть, дремал
Дождь обрушился по-летнему внезапно. Дорога стала живой и белесой, как бы задымилась вся от тысяч стеклянных фонтанчиков и брызг.
Проскочили мимо фанерной будочки, стоящей на обочине, у перекрестка дорог. Шофер затормозил и вопросительно взглянул на Фролова:
— Кажется, кто-то крикнул…
Боковое стекло загородила фигура, глухо донеслось:
— Коля, открой.
Шофер изогнулся и толкнул заднюю дверцу. В машину села женщина. Выглядела она так, словно ее только что вытащили из воды.
— Откуда? — просто, по-свойски спросил ее Коля-шофер.
— Роды принимала. Тут, на втором отделении, — ответила женщина. Голос у нее был теплый и счастливый. В зеркальце, что над рулем, мелькнула белозубая улыбка, круглые колени, она поочередно приподняла их, снимая туфли. — Приехали за мной на мотоцикле, а отвезти забыли. Молодой папаша ошалел от радости… А я хотела с попуткой или пешочком пройтись — и на тебе!..
— Ничего. Сейчас дома будем, — кивнул парень.
Фролов снова посмотрел в зеркальце и встретил взгляд женщины: светло-голубые глаза под вскинутыми бровями, темные волосы выбились из-под мокрой косынки.
Она обняла свои плечи руками и сжалась, будто загораживаясь от его взгляда.
— Вы замерзли. Простудитесь, — сказал Фролов, поворачиваясь к ней. — Возьмите мой плащ. Он теплый и сухой.
— Не надо. Тут езды-то…
— Пожалуйста. — Фролов взял со своих колен плащ и передал ей в руки.
— Ну что вы… — Она как-то рассеянно-боязливо взглянула на шофера. Парень хмуро, подчеркнуто-внимательно следил за дорогой. Женщина держала плащ, не зная, что делать.
— Да надень же, — не оборачиваясь, сердито вдруг сказал Коля, и Фролов понял, что нерешительность и взгляды женщины парень чувствует, ловит спиной. — Это тебе не июньская гроза…
Женщина быстро сняла мокрую кофточку и послушно накинула на плечи плащ.
— Спасибо, — тихо сказала она и отвернулась к окну.
Дождины с силой лупили по стеклу, но удары их не были различимы, все слилось в густое шипенье. Шел обвальный, яростный и веселый дождь. В кабине же копилась унылая тишина.
— Кто же родился? — угнетенный пустым молчанием, спросил Фролов.
— Мальчик. Черноглазый, толстенький такой. — В голосе женщины снова послышалась радость и теплота.
— Молодец, — сказал Фролов, сам не понимая, кого это он хвалит, папашу или новорожденного. Он смутился и забормотал: — Самое прекрасное, говорят поэты, не то, что люди летают
на Луну, а то, что на Земле рождаются дети… А вы здесь сельским фельдшером работаете?— Конечно, — сухо ответил за женщину Коля. Фролов взглянул ему в лицо и замолчал: навязываться в собеседники он не станет. Хотя женщина, как видно, проста и добра, не бежит разговора.
— Вот и Богдановка. — Шофер лихо осадил «Волгу», нехотя свернул на ухабистую, в мелких кипящих лужицах грунтовую дорогу. — Я к правлению вас. Там Егор Кузьмич ждет.
Около одного из домов он остановил машину. Женщина отдала плащ, улыбнулась, оглядывая забрызганные грязью ноги, смятое и мокрое платье.
— И на кого я похожа! — виновато и как-то озорно воскликнула она.
— Да, такую и муж не признает, — заметил Фролов.
— Если б он был…
Женщина открыла дверцу, взяла чемоданчик и, подобрав подол платья, засеменила к ближайшему крыльцу. Держа теплый и влажный плащ, Фролов грустно глядел ей вслед. В кабине стало холодно и пусто.
Гостиницы в колхозе не имелось. Приезжих вели к Архиповне, жившей в большом, потемневшем от старости бревенчатом доме. Дом стоял напротив нового, нарядно побеленного здания клуба и, раскрыв выгоревшие ставни, темными окнами устало смотрел на дорогу, на клуб, на молодеющую жизнь села.
Архиповна, крепенькая, как речной камушек, старушка, встретила Фролова с такой откровенной радостью, будто только и поджидала его приезда. Она повела его в небольшую светлую комнату, отгороженную от кухни и горницы фанерной стенкой и занавесками. У окна стояла тумбочка и высокая кровать, искусно заправленная узорчатым покрывалом, чуть ли не до потолка вспухли ромбы подушек. Пахло сухим деревом. Фролов заглянул в просторную горницу, она показалась ему пустующей: диван-кровать, стол, трюмо, телевизор — все это незаметно прижалось по углам и стенам.
— Хорошо у вас… вольно. Какой домяка! — Фролов шагнул в кухню.
— Своя избушка — свой простор, — ласково шепелявила Архиповна. — Вольно, уж куда вольней. Да только скучновато.
— Вы что ж, мамаша, одна живете?
— Со внучком.
— А семья, остальные где?
— Мы и есть семья. Все тут. От Березовых что осталось, то и есть мы.
— Березовых? — Фролов на мгновение задумался. — Хорошая фамилия, слышал, а где?
— Как не слыхать? С Коленькой-то, поди, познакомились, с внучком моим? На председателевой машине как раз он вас прокатнул. Вдвоем и поживаем.
Фролов вспомнил рыжеватый чуб, синие глаза шофера «Волги».
— Он что ж, холостует?
— То-то и оно. Под тридцать человеку, а бобыль.
— Безобразие! — с веселым возмущением сказал Фролов.
— Безобразие. Намедни с председателем взяли его в оборот. Ан к нему и приступа нет, даже слухать не желает. «Чего я вам плохого сделал, что женить меня хотите?»